Конец Смуты

К вечеру парень валился с ног от усталости, но на этом его мучения не кончались. Михальский, верно, услышал, что сказал Федору царь на смотре, и велел ему заниматься грамотой. Хочешь не хочешь, а пришлось боярскому сыну браться за учение. Занимался с ним старенький попик с дребезжащим голосом и неожиданно твердой рукой, которой он выводил безупречные буквицы и нещадно бил своего великовозрастного ученика при малейшем подозрении на нерадивость. Нет ничего удивительного, что при таком учении Федька враз вспомнил все буквы и научился хотя и по складам, но довольно бойко читать. Писать получалось хуже, но святой отец решил, что ходить ему на старости лет стало трудно, и надобно завести палку. Услышав таковые рассуждения, Федор сразу же, елико возможно, увеличил рвение к учебе. Отдыхать удавалось лишь когда ратников из сотни Корнилия назначали патрулировать город вместе с рейтарами. Конные разъезды объезжали дозором основные улицы Москвы, для поддержания порядка. Панина часто отправляли в них: возможно, для того чтобы он лучше изучил столицу.

Были, впрочем, и маленькие радости. Если Федька был усерден всю неделю, в воскресенье его отпускали в увольнение, и боярский сын бродил по оживленному городу, глазея на прибывающий на торги, богомолье или еще по каким делам народ. Кроме того, боярскому сыну и его холопу выдали по изрядному отрезу ткани с наказом построить форменные кафтаны вроде тех, какие носили царские рейтары. Заказать их оказалось делом совсем не простым. Кафтаны, в которых щеголяли ратники Вельяминова, были диковиной для московских портных. Более короткие, чем привычные стрелецкие, с отложными воротниками и накладными карманами. Борта должны быть украшены шитьем и иметь гербовые пуговицы. Портные, узнав, что требуется молодому боярскому сыну, заламывали совершенно несусветную цену в не менее как полтину серебром за каждый. Денег таких Федька, которого до сих пор обшивали тетка и названые сестры, отродясь не видывал, и потому, вздыхая, прекращал сговор. Выручил молодого человека его командир. Узнав о затруднениях своего подчиненного, он отвел его в лавку стрелецкого сотника Анисима Пушкарева, оказавшегося приятелем Михальского. Торговали в ней всяким товаром, в котором может случиться нужда у служивого человека, то есть всем подряд.

Анисим оказался дома и встретил гостей радушно, усадил на почетные места, угостил чем бог послал и приготовился слушать. Корнилий, поговорив для приличия прежде о всяких пустяках, перешел к делу и показал на Федора, дескать, надо бы приодеть молодца.

– А чего в мекленбургский кафтан, – спросил стрелецкий сотник, – он вроде в твоей сотне, а не в вельяминовских?

– А нет теперь вельяминовских сотен, государь повелел целый полк рейтар набрать для охраны своей персоны. Моя же сотня будет при том полку для разведки и прочего. Так что со временем всех переоденем, а начали с сего вьюноши, того ради что ему, бугаю деревенскому, и надеть-то нечего, стыдно в караулы назначать.

Федька, услышав, что сказал Михальский по поводу его приличного, как ему думалось, наряда, запунцовел, но помалкивал.

– Понятно, а ко мне-то чего пришли – мало ли портных на Москве… или дорого просят?

– По полтине за кафтан, а у меня еще и холоп боевой, – отвечал, насупившись, Федор.

– Эва как! – воскликнул в ответ стрелецкий сотник, – совсем осатанели, ироды. Хотя, конечно, работа не малая и требует тонкости…

– Анисим, не набивай цену, – прервал излияния приятеля Михальский, – всем ведомо, что твоих стрельцов в таковые кафтаны еще в Мекленбурге переодели, а как приписали к стремянному полку, так дали новые – красные, и шапки таковые же. А прежние кафтаны ты, сказывают, прибрать велел.

– И что с того, нешто боярскому сыну прилично будет со стрельца кафтан носить?

– Боярскому сыну, может, и неприлично, а боевому холопу – в самый раз, да и хозяину его уже на полтину легче!

Тут в горницу с выпученными глазами влетел один из сидельцев и, подбежав к хозяину, зашептал что-то на ухо. Сотник, выслушав его, поднялся, но сказать ничего не успел, потому что в широко распахнувшуюся дверь стремительно вошел царский кравчий.

– Тебя, Анисим, государь еще в бояре не пожаловал, чтобы я доклада дожидался!.. – громко произнес он. – О, да у тебя гости?

Присутствующие встали и степенно поклонились важному посетителю.

– Да вот, Никита Иванович, пришли по нужным делам, – ответил ему Корнилий.

– Здравствуй, Корнилий, это хорошо, что я тебя встретил. Поговорить надобно о некоем деле. А это кто, Панин?

Федька еще раз поклонился в ответ, радуясь, что Вельяминов его признал.

– А ты ведь, боярский сын, тетушке моей сосед, не так ли?

– Так, господине.

– Это хорошо, земляк – что родственник; что к Анисиму-то пришел – али нужда какая приключилась?

– Да вот…

– Не забивай голову, Никита Иванович, невелико горе вьюноши, поможем ему – как не помочь, – перебил Федьку шустрый Анисим, – ступай-ка, парень, со слугой моим, он проводит тебя до мастера. Тот и мерку снимет, и одежу тебе построит. А мы тут пока потолкуем о делах с господином царским кравчим.

Слуга отвел Панина к живущему неподалеку стрельцу, промышляющему портняжничеством, и тот вскоре пошил ему форменный кафтан, да такой ладный, что глаз не отвести. Девки, во всяком случае, из-за заборов едва дыру в Федьке глазами не протерли. Холоп его тоже принарядился в почти такой же, но перешитый из стрелецкого. А главное, стоило это все весьма недорого – обошлось боярскому сыну едва в две гривны. Зато службу он теперь справлял одетый и снаряженный на зависть многим. Сабли и саадаки, а также прочее оружие ему с холопом разрешили оставить свое, но плюс к тому Федору дали еще пистолет с пороховницей и прочими потребными припасами. Михальский сам обучил его управляться с новым оружием, а на вопрос, отчего пистолет дали только ему, пожав плечами, ответил: «Ты же шляхтич». С пистолем сим Федька также немало помучился, покуда овладел мудреным искусством обращения с огненным боем, но оно того стоило.

Однажды утром вместо учения Корнилий велел им сразу седлать лошадей и, надев доспех, быть готовыми к выступлению. Как оказалось, царь собрался ехать на очередное богомолье, и им надо было идти впереди царского поезда, дабы уберечь государя от возможных злоумышленников.

Когда я объявил собору о нездоровье королевича Карла Филипа, наступила гробовая тишина. Я уже собрался выйти вон, но дорогу мне преградил митрополит Иона. За моей спиной Вельяминов, обращаясь к собравшимся, говорил о том, что раз королевич занемог, то и думать нечего, а надо выбирать князя Мекленбургского. Но митрополит поднимает руку, и Никита замолкает.

– Вижу в сем перст божий! – разносится под сводами его сильный голос, – в последний момент узнали мы о недуге королевича и о том, что не может он быть нашим государем. Но господь не оставил нас и послал нам знак, что будет все по воле его. Кто мы такие, чтобы обсуждать промысел божий? Потому спрашиваю тебя, великий князь Мекленбургский: будешь ли нашим царем?

– Владыко, что вы говорите? – оторопело отвечаю я на его велеречие, и отчего-то перехожу на церковнославянский, – недостоин аз.

– Просите его, бояре!

Бояре, как и митрополит получившие этой ночью массу острых ощущений, в один голос начинают просить меня:

– Не погуби, стань царем нашим!

– Не могу, бояре, ослобоните!

Митрополит снова поднимает руку, и все смолкают.

– Яко предки наши призвали твоего пращура со словами: «Земля наша велика и обильна, а порядку в ней нет», – так и мы говорим тебе: бери царство под свою руку! Сбереги его и народ наш!

Собравшиеся подхватывают этот крик, а я растерянно кручу головой, но возникший за моей спиной Вельяминов тихо шепчет мне: «…по обычаю более трех раз не отказываются»…

В этот момент я снова просыпаюсь от того что возок остановился. Открывается дверца, и меня встречает игумен очередного монастыря со всем клиром. Звонят колокола, пахнет ладаном, и пока все кланяются, я могу немного размять затекшую в дороге спину. Надо сказать, лица у игумена и келаря не слишком радостные. Как видно, им сообщили о моей манере молиться святыням. В каждом монастыре я честно высиживаю службы с самым постным лицом, на какое только способен. Причем именно высиживаю, на специальном царском месте. Кроме меня сидеть при богослужении может только патриарх, но он сейчас в плену. После службы я делаю монастырю вклад в виде какой-нибудь драгоценной святыни, в которых, по счастью, в царской казне нет недостатка. Потом следует немедленная расплата – и монастырь, и его братия нагружаются государственной службой. Проблем в царстве немерено, а потому без дела не останется никто. Вот и сейчас отец-келарь, вздыхая, прикидывает, сколько монахов и трудников надо будет отправить на восстановление московских стен, снабдив их крепкими лопатами, топорами и прочим инструментом, не говоря уж о пропитании. Кроме того, при монастыре непременно должна появиться школа, в которой отроки будут постигать грамоту и закон божий. И наконец я объявляю, что хорошо бы в монастыре завести типографию, с тем дабы печатать Священное Писание, потому как книг в стране – кот наплакал. Игумен в совершенном расстройстве начинает жаловаться на скудость и незнание этого дела, и получает полное мое сочувствие и обещание всяческой поддержки. Ну а пока нет возможности открыть типографию, мое царское величество совершенно не возражает, чтобы потребные книги братия писала вручную. Надо хотя бы три сотни в год, успеете? Хотя… а нет ли в монастыре умельцев литейного дела? Умелец, по счастью, есть, как и литейная мастерская. (А то я не знал!). Ладно, так и быть, с типографией и книгами подождем, а вот не отольет ли ваш литейщик несколько пушек по образцу? Естественно, не за так. Я за вас денно и нощно молиться буду! Ну а кому легко? Да немного, не более десятка. Землицы прирежем, но не ранее, чем испытаем пушки.

С пушками дела обстоят неважно. Да, еще жив и имеет немало учеников старый мастер Андрей Чохов. Есть довольно внушительный арсенал, или как его называют – наряд – различных орудий. В нем огромные затинные пищали, тюфяки, мортиры и внушительные бомбарды, а также масса других орудий, названия которых я и не знаю. Осматривавший их по моему приказу Рутгер Ван Дейк от некоторых из них пришел в совершеннейший восторг, на другие посмотрел с усмешкой, но в общем и целом пришел к выводу, что имеется в наличии недурной осадный парк, который было бы не стыдно иметь любому европейскому государству. Но вот полевая артиллерия отсутствует как класс и, самое главное, моим пушечных дел мастерам достаточно сложно объяснить, зачем нужны такие ничтожные, по их мнению, пушки. Можно, конечно, просто приказать, но результат может получиться соответствующий. Пока же царские пушкари готовят модели для отливки и втихомолку бранят бестолковых иноземцев, придумывающих разные несуразности вроде конической каморы: «Отцы-деды наши такого не делали и жили себе, так что и нам не к лицу». Именно поэтому я и ищу мастеров на стороне, которые отольют по образцу то, что им велено, не рассуждая при этом. Из того, что я заказываю часть пушек на стороне, вовсе не следует, что литейный двор в Москве останется без работы. Во-первых, осадных орудий хоть и немало, но совсем не переизбыток. Нужны и большие пушки для пролома стен, и мортиры с бомбардами – работать по супостату навесным огнем, и бомбы, картечь, ядра к имеющимся орудиям. Это, кстати, тоже дело не быстрое. Во-вторых, основную часть новых полевых орудий, а также модели, по которым будут лить сторонние мастера, тоже придется изготовить им.

Пушки должны получиться одинаковые – четырехфунтового калибра, на легких лафетах, числом не менее трех десятков. И что самое главное, надо получить их как можно скорее, чтобы иметь время на обучение расчетов новой тактике. Если все успеем, то можно не бояться в чистом поле даже хваленую польскую гусарию. Эх, мечты, мечты!..

– Государь, а может, возьмешь пушки из монастыря? – отрывает меня от мечтаний голос отца-келаря, – у нас их немало…

Ну что же, идем смотреть пушки, я вас за язык не тянул. Арсенал, который предъявили мне святые отцы, поразил меня до глубины души. Главным образом размерами, ассортиментом и … бестолковостью. Пушки, гафницы, мортиры, тюфяки и черт его знает что еще (прости господи, что в святом месте!) всех размеров и форм. Медные, бронзовые, железные, возможно, даже чугунные, хотя из него, кажется, еще не умеют отливать. Орудия, пригодные для перевозки по полю битвы, встречаются, но смешного калибра. Ну что это – полгривенки! Или гривенка## с четвертью! К тому же часто в таком состоянии, что стрелять из них более опасно для собственных пушкарей, а лафеты больше похожи на деревянные колоды с салазками. Кажется, такие называют «собаками».

## Гривенка – русская мера веса, около 200 граммов. 1 фунт = 1 гривна = 2 гривенки.

– Ну вот, преподобные отцы, а сказывали – металла у вас нет. Из сего вот хлама и отольете. Деревянную модель вам для образца уже везут, жду от вас по весне семь пушек… Ну ладно – пять!.. Нет, три – никак не возможно, разве что если к каждой пушке по пять десятков ядер и столько же картечей… Ну вот и договорились.

Провожают меня едва ли не радостнее, чем встречали. Ничего, привыкнете. Едва монастырь скрывается из виду, стучу вознице, чтобы остановил.

– Вельяминов, коня!

– Сей же час, государь; далее куда поедем?

– В Москву, куда же еще?

– Так Вельяминовка рядом, государь, нешто не погостишь?

– Чего я там не видал?

– Как повелишь, государь, а то бы поохотились…

– Поохотиться, говоришь?.. А что, косолапых в ваших лесах еще не всех переловили?

– Скажешь тоже, царь батюшка – разве же их всех переловишь, медведей-то…

– Ладно, поехали – уговорил, языкатый: проживут без меня дума с собором пару дней.

Вельяминов начал раздавать распоряжения, но тут появился Михальский со своими головорезами, в одном из которых я узнал давешнего боярского сына, которого видел на смотре.

– Государь, – начал сотник, – в местах сих, сказывают, разбойники озоруют. Не случилось бы беды.

– Откуда знаешь?

– Да вот Федька Панин толкует, что неподалеку отсюда на них шиши лесные напали, едва отбились.

– А, это ты, грамотей! – Внимательно вглядываюсь в лицо парня – это что же у меня за дворяне такие, что на них лесные тати нападают? Однако раз ты передо мной стоишь, значит, отбились. Или как?

– Нас всего семеро было, государь, – обстоятельно отвечает он, – а их не менее двух десятков. Оно, может, и худо бы пришлось, да нас отец Мелентий с ратными людьми выручил. Тати услыхали, что они скачут, да и разбежались.

– Отец Мелентий, говоришь, да еще с ратниками? Ну-ка опиши, вьюноша, как сей святой отец выглядит?

– Ну как выглядит… Ростом высокий, телом крепкий, брада черная да густая – лопатой. На коне сидит так, будто всю жизнь рати за собой водил.

– И давно ты этого святого человека видел?

– Да как на смотр ехали.

– А потом?

– Более не видал, государь!

– Ладно, только если увидишь еще, дай знать сотнику своему.

– Все исполню, государь!

Внимательно слушавший наш разговор Вельяминов подзывает Корнилия и шушукается с ним, потом командует:

– Корнилий, ты со своими впереди, а мы с государем следом. Смотреть крепко, дабы не вышло прорухи. А Федьку с парой-тройкой конных пошли вперед в Вельяминовку, пусть готовятся. Если все ладно сделает, пусть и своих проведает. – Потом оборачивается ко мне: – Все ли верно говорю, царь-батюшка?

– Верно, верно… ты, Никита, когда говоришь эдак, до того на Анисима похож, что удавить тебя хочется. Поехали уж, а то все разбойники с медведями от тоски передохнут, нас не дождавшись.

В который раз видит Федька знакомый терем, только теперь скрываться ему не надо, и он громко стучит рукоятью плети по крепким тесовым воротам.

– Кого там нелегкая принесла? – раздается простуженный голос сторожа.

– Открывай быстрее, известия от боярина Никиты Ивановича привез!

Слуга, как видно, разглядел на приезжих знакомые кафтаны, и ничего более не спрашивая, кинулся отворять ворота. Федька, спешившись, пошел к высокому крыльцу с замирающим от сладкой тоски сердцем. Поднявшись, стуча каблуками, он у двери почти столкнулся с боярышней и застыл как громом пораженный.

– Федя… – недоверчиво протянула она, узнав незадачливого ухажера, – откуда ты взялся?

– Из Москвы, Алена Ивановна, известия у меня от брата вашего.

– Вот как, нешто мой брат обычай письма писать завел? Ну коли так, то давай свою грамоту.

– Нет у меня грамоты, боярышня, просто он на словах велел передать, что скоро будет у вас с дорогим гостем, и велел все приготовить, чтобы с честью встретить.

– Вот как, а я то думала… Что же за гость к нам такой пожалует, что брат мой столь сановного гонца как ты, боярский сын, послал?

– Царь.

– Как «царь»?..

– Ну так, государь наш.

– Феденька, – с сомнением в голосе проговорила она, – а ты здоров ли?

– Здоров.

– И что, тебя из самой Москвы прислали, чтобы мы готовились царя встречать?

– Да нет, боярышня, государь тут неподалеку, в Кирилловском монастыре был на богомолье. А теперь, видать, отдохнуть хочет, да и решил к вам заехать.

– А ты их надолго ли обогнал?

– Да, пожалуй, что на час-полтора…

– Федька! – всплеснула руками боярышня, – да что же ты сразу не сказал, окаянный! Да когда же мы все успеем, мыслимое ли дело – царь едет!

– Да я же…

Но Алена уже не слышала Федькиных оправданий и как вихрь умчалась внутрь терема. Буквально через мгновение внутри его раздался шум, забегали люди, началась суматоха. Боярский сын постоял еще немного и, с обидой подумав: «Могла бы и попить вынести с дороги…» – собрался было уходить. Однако Алена уже, как видно, раздала все необходимые поручения и вспомнила об обязанностях гостеприимной хозяйки.

– Куда собрался, боярский сын? – спросила она его, снова выйдя, – заходи, согреешься с дороги. Может, ты или твои ратники проголодались?

– Да я… – начал было Федька, но отказаться не смог, а Алена, велев кому-то из дворни позаботиться о его провожатых, повела парня в дом.

– Что за шум, Аленушка? – встретила их старая боярыня, едва они вошли. – Ой, а что это за человек с тобою?

– Гонец от братца приехал, тетушка; сказывает, что Никита скоро будет, да с дорогими гостями.

– Охти мне!.. Да как же это – я же и не успею ничего…

– Полно, тетушка, я уж обо всем распорядилась.

– Что бы я без тебя делала, умница ты моя?.. Прибрал господь моих деток, пропала бы я и вовсе без тебя, Аленушка!.. – запричитала было старушка, но тут же развернулась к Федьке: – А ты из чьих будешь?

– Сосед ваш, – поклонился боярыне парень, – Федор, Семена Панина сын.

– Федор, Федор… – проговорила она, будто пробуя его имя на вкус, – уж не тот ли ты Федька, что девок в лесу пугал, одевшись в шкуру звериную?

– Каких девок, госпожа? – пожал плечами боярский сын. – Если тех, что по малину ходили у Гнилой пади, то не я. Я человек смирный и богобоязненный.

– Я уж вижу… – задумчиво протянула старушка, но более Федьку ни о чем не расспрашивала.

Не прошло и часа, как раздался шум у ворот, и хозяевам стало не до Федора. Во двор въехали верховые, и неизвестно когда успевшая принарядиться Алена вышла встречать дорогих гостей, держа в руках серебряную чару со сбитнем. Федька во все глаза смотрел на преобразившуюся девушку. На голове ее был высокий кокошник, расписанный серебром. Одетые на нее ярко-голубой летник и соболья душегрея придавали ей вид просто сказочный, и смотреть без восхищения на юную сестру царского кравчего было нельзя.

Государь, впрочем, глядел на красавицу почти печально. Отведав сбитня, он, пока дворовые девки обносили горячим напитком прочих гостей, осторожно, будто боясь повредить, расцеловал девушку в обе щеки и что-то негромко сказал: видно, поздоровался. Что ему ответила Алена – Федька тоже не расслышал, но после они пошли в терем, и парень увидел, как она смотрит на царя. Какое-то странное чувство кольнуло боярского сына, и он, доселе видевший в молодом государе лишь что-то вроде чудотворной иконы, разве что говорящей и могущей казнить за оплошность, вдруг понял, что царь высок и строен, черты лица его правильные и приятные глазу, а голос, умеющий быть железным, бывает и бархатным. И что если бы они с ним вместе ехали мимо дворов в Замоскворечье, то и не угадаешь, на кого девки глазели бы больше.

Неизвестно, сколько бы еще стоял он в замешательстве, но тут перед ним появился Корнилий.

– Ну и чего ты застыл, – обратился он к Федьке, – тебе что Вельяминов сказал? Как все справишь, можешь к своим заехать – али не соскучился? Давай двигай, да скажи дядьке своему, чтобы окрестным помещикам весть отослал, что государь-де гостит тут и завтра желает охоту устроить. Пусть приезжают все царя потешить. Внял ли?

– Понял, господине, все исполню, – поклонился ему парень и собрался идти прочь, но сотник снова остановил его:

– Погоди, ты подарки-то родным догадался привезти, али как?

– Да я и не думал, что попаду к ним, – остановился в замешательстве сообразивший, что неладно получилось, Федька.

– Да, я-то думал, что ты только на сабле слаб, а ты и вовсе дурень получаешься. Ладно, что с тобой делать… держи вот. – И с этими словами сотник вынул из-за пазухи сверток и подал Федору. – Сколько, говоришь, у дяди дочек?

– Четверо…

– Значит, хватит.

– А что там?

– Платков там цветных полдюжины, вот каждой и подаришь, да про тетку не забудь, бестолковый. Еще и невесте один останется.

– Да нет у меня невесты… – вздохнул Федька.

– Я же и говорю: дурень! Да не благодари, отслужишь еще.

После недолгой скачки боярский сын с холопом были возле дома, который он привык считать родным. Дядька с теткой встретили его радостно, а девчонки и вовсе, увидев, какой он стал красивый в новом кафтане, с визгом повисли у него на шее. После чего парень поклонился опекунам так кстати полученными от сотника подарками. Тетушка растрогалась и даже всплакнула. Прежде вредная и языкастая, а теперь еще больше похорошевшая Ефросинья застеснялась и убежала к себе, а прочие сестры кинулись целовать Федьку еще раз. Дядюшке парень преподнес выменянную по случаю у одного татарина из их сотни разукрашенную серебром камчу##, а маленькому Мишке, во все глаза уставившемуся на его пистолет, презентовал свинцовую пулю. Дядька Ефим был явно доволен подарком, но тут Федор некстати вспомнил рассказы сослуживцев-казаков, что плеть у них по обычаю подносят отцу невесты на сватовстве. Покрасневший до корней волос Федька совсем смешался и, чтобы унять волнение, стал говорить о приезде царя и о поручении, данном ему сотником Корнилием. Дядька встревожился и тут же велел холопам седлать коней и ехать по соседям, оповещать о царской забаве.

## Камча – татарская плеть.

Все в соборе как один кричали: «Да здравствует наш царь Иван Жигимонтович на многие лета»! Но тут в всеобщую симфонию диссонансом влез одинокий выкрик: «Горе нам, царь-то не православный!»

Только что безмерно радовавшиеся люди сконфуженно застыли в неловком молчании. Вельяминов напряженно всматривался в них, будто желая найти глазами кричавшего. И теребил при этом пояс, забыв, что как и все, пришел в храм без оружия.

Но тут вперед выступил Авраамий Палицын и стал громко зачитывать чин покаяния. Лица присутствующих посветлели, и все стали внимательно прислушиваться к моим ответам на вопросы келаря, вопрошавшего меня о грехах. Я, в общем, ему и не врал. Трагическая смерть Насти так на меня подействовала, что я стал вести почти монашеский образ жизни. Не стало в ней ни женщин, ни пирушек с друзьями. Военные действия вокруг Москвы прекратились, так что смертоубийством я тоже не занимался. Отец Авраамий же, отпустив мне грехи, громко запел: «Господи Боже истины, призри на раба Твоего…» – и все присутствующие подхватили молитву, будто всю жизнь были певчими. После этого присоединившийся к таинству митрополит вопрошал меня о неправых учениях и требовал отречения от них. Отрекшись, я прочитал Символ веры, и митрополит начал вопрошать о православной вере и требовал исповедовать ее и хранить. Потом было пение псалмов и чтение молитв, после чего последовала Великая ектения, и меня миропомазали.

Наконец надо было провозгласить мое имя, и Аврамий с Ионой почти одновременно спросили, как меня наречь по имени и отчеству. Вопрос был не простой: если имя вполне соответствовало ожиданиям моих новых подданных, то отчество, увы, нет. Времени на раздумья не было, и я спросил, кто был последним законным государем в Москве. Святые отцы, сами не раз приводившие народ к присяге самозванцам, замялись, но я спросил еще, кого нынче поминает православная церковь – и все присутствующие заулыбались, ибо в день сей поминали Федора Стратилата.