Пыльные перья

Она прокралась по лестнице вниз, маленькая, в розовой сорочке и розовом же халате – в темноте не затеряешься, ей было и не нужно. Иногда Саша думала, что весь кукольный экстерьер ей нужен, только чтобы взбесить Валли. «Саша, ты же солдат Центра» – а вот и нет. Саша – много вещей. Но никогда не солдат Центра. Или она действительно любила розовый.

Снаружи Центр был небольшим: два этажа, третий, ее этаж, мансардный с балконом-полуротондой. Изнутри же Центр был огромен, виной всему была зеркальная галерея. Два стоящих напротив зеркала создавали огромное пространство, обычный человек увидит только зеркала, зрячий – пройдет насквозь. Иногда Саше казалось, что такой огромный Центр для них четверых был велик. А иногда – что безнадежно мал. Настолько, что не оставлял пространства даже для дыхания.

Саша не любила проходить через зеркало, оно слегка кололось, или это просто она боялась застрять. Но любила слушать. За дверью Мятежного стояла звенящая тишина, у Грина тоже, гостевые комнаты стояли пустыми, зато Валли взволнованно металась по кабинету – Сашу ужалило это только что. Очевидно, что смерть девушки она восприняла как что-то личное. Было ли ей кому сказать об этом? И нет. Нет. Саша не хотела быть этим человеком. Ни сейчас. Ни когда-либо еще.

Что у них всех было общего? Любовь к библиотеке Центра. Огромная, заставленная стеллажами, она будто занимала самую большую площадь. Чтобы суметь в ней разобраться, в Центре нужно было жить и провести определенную часть своей юности среди стеллажей. Саше казалось, что путались иногда даже домовые. Но сейчас… сейчас она привычно спустилась по винтовой лестнице. Пахло книгами, теплом, чем-то вроде отвара и немного… огнем? Горячими углями? Чем-то раскаленным, чем-то, что могло исходить только от Грина.

Он нашелся здесь же: удобно свернулся на диване с книгой, дымящаяся чашка – по левую руку от него. Саша про себя в очередной раз удивилась, до чего он был тонкий, похожий на птицу с ее полыми костями. Саша, помнится, по приезде обещала себе к нему не привязываться. Потому что привязываться к чему-то настолько недолговечному – это только взять кредит на боль и выгребать ее каждый месяц с процентами. Пообещала – и обещание, конечно, не сдержала. Грин ее заметил, коротко махнул рукой, он улыбался так, что было видно, кажется, даже его зубы мудрости.

– Не спишь?

Он подвинулся, освобождая Саше место, хотя она прекрасно уместилась бы в кресле напротив, но в итоге решила принять приглашение. Грин только довольно жмурился, наблюдая за ней, все пытался убрать непослушную челку с глаз. В библиотеке горел камин, когда отблески пламени добирались до его глаз, они там и оставались, огонь находил в юноше дом. Саша, рожденная во второй раз в огромном пожаре, иногда думала, что она тянулась к нему по той же причине.

– Нет, слишком много… впечатлений. – Саша недовольно повела плечом, она знала, что на самом деле будет ждать ее в темноте – очень много мертвых глаз. – Судя по твоему выбору книг, для тебя тоже. Я не думаю, что это монстры из наших книжек. Хотя, конечно, трио и акцент на металлах наводят на соответствующие мысли, но…

Саша качнула головой: не то. Это просто интуиция, эти монстры не из книжек и справочных материалов, их голоса она до сих пор носит с собой. Вы не подскажете?..

Саша откинулась на спинку дивана – хватит, достаточно. Светлая библиотека, треск камина, пальцы Грина на плече – все это успешно отгоняло кошмар, это хорошо, это работает. Кожа у Грина всегда была нечеловечески горячей, он, по сути, и не был человеком. Не до конца. Саша перевела взгляд на его пальцы, тонкие и длинные, на аккуратные ногти. И только сейчас, как всегда запоздало, отметила, что, несмотря на свое не вполне человеческое происхождение, Грин ей казался самым человечным из них всех. С его человеческими руками, горячими пальцами, улыбками, с его вопиющей смертностью.

Грин перехватил ее взгляд, поспешно отдернул руку.

– Прости, просто заметил… – Он широко улыбнулся, моментально становясь лет на пять более юным, мальчишкой совсем. – Это смешно, если сначала смотришь на то, в каком состоянии от тебя шел Марк, и теперь…

Самообладание наконец дало трещину, а Сашины брови взлетели вверх, теперь смеялись они оба.

– А ты все видишь?

Грин пожал плечами. И то ли это его горячие пальцы, мазнувшие по шее рядом с отметиной от зубов Мятежного, то ли горячее присутствие камина в помещении, но Саше стало тепло, и это уже было ощутимо бо́льшим, чем она рассчитывала получить, выходя из комнаты. Грин улыбался, выражение лица его было хитрым до крайности.

– Вы громко думаете. Это ваша особенность, мне кажется. Думать так, чтобы вас было слышно с любого конца Центра. – Саша не удивилась бы, умей он читать еще и мысли.

– Точно думаем? – Она уточнила без задней мысли, но это только спровоцировало еще один взрыв хохота. Он мог бы быть неуместным – разве можно такой жуткой ночью смеяться? Но смеяться было легко, смеяться было правильно. Не хотелось останавливаться. Саша все никак не могла отдышаться, Грин вытирал глаза ладонью, напряжение сползало медленно, постепенно. Скоро должен был наступить рассвет, а значит, эта дурацкая ночь заканчивалась.

– С тобой так легко смеяться, Истомин. Это для меня каждый раз откровение.

Его искренность – еще одна обезоруживающая вещь, это всего лишь то, что он делает с каждым, оставляет голым и безоружным, но это не кажется сколько-то неловким. Это будто вернуться домой. Он отозвался негромко, честность и искренность, они не требуют громких слов:

– С тобой тоже.

И после паузы, чуть мягче:

– А почему ты не спишь? Нет, подожди. Это очевидно, ночь сегодня бесконечная и безумная. Но в чем именно дело? Понимаешь?

Саша прекрасно понимала, даже если говорить об этом не хотела. Или не хотела говорить пять минут назад, но вот слова уже лились сплошным потоком. Может быть, он колдует? Он ведь может немного колдовать? Она подсознательно понимала: это не колдовство, это эффект, который Грин оказывает на людей. Один из множества.

– Это… видение. Со мной такого раньше не было. И я не хочу такого больше никогда. Нормального хочу. Понимаешь? Были страшные сны. Были образы. Но чтобы упасть посреди комнаты, начать кататься, смотреть чужими глазами и быть не в состоянии вылезти из этого чудовищного транса? Такое впервые. И это жутко. Это реально жутко, я не знаю, я будто застряла в ее голове, и, когда она умерла, господи, Гриша, когда она умерла…

Саша была благодарна ему за то, что он не пытался ее утешить, не хватал за руки, не давал обещаний. Он слушал молча, глаза темные и теплые, в них жили все отблески от камина – тысячи каминов.

– Ты нас напугала ужасно. И твои глаза тогда… И мы совсем не знали, чем тебе помочь. Валли, по-моему, сегодня лет на десять постарела.

Саша мотнула головой, невеселый смешок вырвался словно из самого сердца, не удержать и не остановить.

– Знаешь, что самое жуткое? В этом видении. В этом ощущении. Тотальная обреченность. Я лежала там. И совершенно не знала, что мне делать. Знала только, что я не властна над ситуацией. Над собой. Что эта штука – она вполне может меня убить. Что я совершенно перед ней беспомощна. Что я себе не принадлежу. Ты понимаешь?

И осеклась, только теперь, как всегда с опозданием, осознавая:

Ты понимаешь.

Две вещи нужно было знать о Григории Истомине. Первая: он был сыном Огненного змея, Звездного змея, Змея Горыныча, называйте его как угодно. И получил весь набор удивительных свойств, которыми обладал его отец. Такие дети становятся змееборцами, древними героями или умирают совсем юными. Собственное происхождение – меч над их головами, высасывает жизнь по крупицам, заставляет расплачиваться за каждый вдох, за каждое маленькое волшебство. И отсюда вытекает вторая вещь, которую нужно знать о Григории Истомине: он умирает. Каждый день, неотвратимо, понемногу. Его мать так мечтала стать матерью легенды. Мать, которая сама пришла к Змею, сделав из этого публичное заявление. Вся ее жизнь как одна большая оппозиция абсолютно всему. Его отец исчез, став жертвой разрушающейся Сказки. Какова же деструктивная сила Сказки, если огромный беспощадный Змей мог просто перестать быть? Мать пережила его ненадолго, ввязавшись в очередную авантюру и так из нее и не вернувшись. А Грин остался. Но остался ненадолго. С ним осталось его пророчество, осталась его чудовищная сила, жрущая его изнутри.

И с ним ты решила говорить о заложниках ситуации? Какая сказочная глупость, Саша.

Ей казалось чудовищно несправедливым, что вот эти две вещи всегда шагали вперед него. Грин состоял из множества удивительных вещей. Но помнили его по праву рождения. И по обещанию скорой смерти.

– Знаешь что? Давай досидим тут до утра, встретим рассвет и завтра будем самыми помятыми людьми на свете? Утром будет проще, а я прослежу, чтобы видения тебя не тревожили. – Грин все улыбался, он все равно неотвратимо, невероятно ярко улыбался. Огненные отблески роились в его зрачках, будто светлячки. Огонь находил в мальчишке дом. Искал любой повод остаться.

Ты весь светишься, хотелось сказать Саше. Вместо этого она забралась с ногами на диван, отобрала у него одну из книг, оглянулась через плечо, возвращая улыбку запоздало, удивляясь сама себе. Эти ночи не для улыбок, только для умирания. Вот только…

– А давай. Но если я усну первой и ты потревожишь мой царский сон просто так, я загрызу тебя, Истомин.

Грин прищурился, огненные светлячки видны даже сквозь веки, не исчезают, не прячутся.

– О, в этом я не сомневаюсь.

Глава 3

Голодная стая

Центр заботился о своих подопечных, заключал с ними договоры, предлагал убежища. Центр обучал, давал лучшее образование, Центр берег и Центр выплачивал компенсации семьям в том случае, если что-то шло радикально не так. Последнее, к слову, происходило довольно часто, потому что выжить в условиях стремительно разрушающейся Сказки было сложно. Малые бесы дичали и становились все опаснее, Сказочный лес разросся и грозил проглотить любого неосторожного прохожего, а Тридевятое царство, некогда полное золотого великолепия, проржавело до основания. «Это гнилая работа», – говорили шепотом. «Это почетно», – заявляли вслух. Взамен Центр просил немного: годы службы. Подаренные годы жизни.

Центру в городе над Волгой не было проще. У детей в городе случился тотальный кризис веры. В результате каждый зрячий Центра был приезжим, отправленным из разных концов страны. И каждый был сиротой. Или отчаянно хотел ею казаться. Валли в свои на тот момент двадцать с небольшим вовсе не готова была воспитывать троих сирот, ей пришлось научиться.

Саша была поздним ребенком Центра. Попав сюда накануне собственного пятнадцатого дня рождения, она слишком хорошо помнила, как пахнет дом, и готова была продать душу и все Ржавое царство, лишь бы туда вернуться. Слишком хорошо помнила слова зрячего папы, который говорил, что люди в Центрах глубоко больны и что работа в Центрах грязная. Не для его дочери. Он с этой работой порвал давно. И это было хорошо, это была богатая и сытая жизнь в большом доме с ласковым папой и внимательной мамой. Пока в их красивом доме, где по выходным часто звучала музыка, не случился большой пожар. Огонь погнался за папой и догнал, огонь погнался за мамой и догнал тоже. Догнал даже уборщицу, которая имела неосторожность в тот день остаться на ночь. Не тронул только Сашу, не опалил даже волос. И когда ее нашли, бродящую на пепелище, перепачканную сажей и абсолютно невредимую, то… Никто из бывших родственников и друзей, никто в ближайшем Центре – никто ее не принял. Саше не хотелось в Центр, Саше не хотелось к родственникам, Саше хотелось домой. Дома не было. Сашин красивый папа заработал соответствующую репутацию – ты не уходишь из Центра просто так. Незамеченным. Саша ненавидела людей в Центре, считала их бездушными. Однажды в ее жизни появилась Валли и странный Центр в городе над Волгой – далеко от дома, далеко от всего, что Саша считала своим (вот только ничего своего у нее не осталось). С его шумными мальчишками и беспокойными домовыми, которые почему-то решили, что она им родная. У Саши были все причины ненавидеть Центр, она была этому обучена с рождения – Саша старалась. У Саши были все причины бояться большого огня – она так и не научилась. Но по ночам к ней приходили жуткие жженые мумии, пахли горелой плотью и тянули к ней руки. Пойдем домой, девочка. А дом – это где? Теперь и дома нет.

Мятежный и Грин бесшумно шли по самой границе Сказочного леса, что со стороны того же Мятежного, обладающего, по ощущениям, костями динозавра, было величайшим достижением. И не требовало от него ровным счетом никаких усилий.

– Валли будто помешалась, – недовольно пробормотал он. – Отлавливать и допрашивать всю когорту малых бесов на территории – не совсем то, как я представлял себе лето.

Грин хмурился, пытаясь прислушаться к тишине: то, что внешне напоминало Ботанический сад недалеко от места событий, давно перестало им быть, черта смазалась, но Грин был уверен, что они давно ее миновали. Пахло иначе, дышалось иначе, воздух был упругий, будто старался их вытолкнуть. Грин особенно четко ощущал свою чуждость здесь. И еще четче ощущал свою причастность.

Вернулся, Змееныш?

– Валли пытается найти хоть какие-то зацепки. Или подтверждения того, что колдуны не были плодом Сашиного воображения. Видения субъективны. И их нужно проверить.

Они шли по краю затянутого ряской озера, медленно, но верно превращающегося в болото. Мятежный, как всегда подчеркнуто небрежный, больше походил на собаку, готовую к прыжку. Вода, совершенно неподвижная, не подавала никаких признаков жизни. Ни уток, ни рыбы. Если прислушаться, вдалеке можно было разобрать голоса гуляющих. Доносились они будто через стенку и этому миру уже не принадлежали.

– С каких пор у Озерской вообще есть видения? – Мятежный недовольно дернул плечом и осекся, резко нырнув вниз. Бледная рука попыталась схватить его за лодыжку, и он успел перехватить эту руку раньше, выдергивая из воды невысокую черноволосую женщину. Грин про себя успел отметить, что ему бы это стоило больших усилий, а Мятежный даже не успел напрячься.

Женщина походила на бледную змею в теле человека, извивалась так, что человеческий позвоночник бы не выдержал. Кожа скользкая, бледная, отливающая зеленым, глаза черные-черные, ни одного просвета. Чернее даже, чем были у самого Мятежного. Она билась, она вырывалась, она все стремилась до него добраться, метя в глаза.

У Мятежного было две способности: он был сильнее любой твари, и заживало на нем как на собаке. В остальном он был потрясающе, вопиюще немагичен.

Грин не вмешивался, но наблюдал за бьющейся женщиной цепко, неотрывно. Наконец, она повернула к нему лицо – нечеловеческое, перекошенное. Она могла бы быть красива, и Грин понимал, почему смертные шли к ней, следуя за болотными огоньками. Тощая, одичавшая, забывшая собственное имя, иссохшаяся без подношений – люди так далеко забраться не могли. Он знал это состояние: они испытывали только голод, когда Сказка превращала их из личностей в инструменты. Это было вопросом выживания, и они выживали. Вот только никогда больше не были прежними.

Взгляд болотницы сфокусировался, она усмехалась, криво, некрасиво. Грин видел черную кровь, сочащуюся из прикушенной губы, бледный, вялый какой-то язык и набор острых зубов. А еще он видел Ее, кем она могла бы быть и кем она, безусловно, уже не будет. Грозную повелительницу болота. Она улыбалась ему как старому знакомому, изломанная, уставшая, но не растерявшая запал. Их таких было двое, Мятежный тоже уставшим не выглядел.

– Вернулся, Змееныш? Вы всегда возвращаетесь. И складываете, складываете здесь свои глупые головы. Приходи, маленький Змееныш, приходи, мы тебе рады.

Секундная заминка стоила ей победы, Мятежному не нужны были вторые шансы: жадный, неутомимый, он всегда справлялся с первого. Пистолет уперся ей в подбородок, но болотница хохотала, будто не замечая его, длинные ногти тщетно царапали кожаную поверхность куртки.

– Ты ведь знаешь, что человеческое оружие мне не страшно, мальчик?

Мальчик знал, улыбнулся широко и залился смехом, будто лаем. Она дернулась в последний раз, почти попала по глазам, Грин подался им навстречу: защищать Мятежного – это то, что стало привычным настолько, что укоренилось где-то на уровне рефлексов. Всего лишь что-то, за что не жалко умереть. Мятежный предупреждающе округлил глаза – немой приказ оставаться на месте. Он никогда не рассчитывал степень опасности, все считал себя неуязвимым или, напротив, искал смерти, всегда ввязывался в те истории, что убьют его вернее.

Грин мысленно поежился. Спятившая болотница не была принципиально новой частью их работы, но он был бы искренне благодарен, будь Мятежный хоть немного внимательнее. Это безрассудное пренебрежение собственной безопасностью Грина почти пугало. Мятежный больше рисовался, чем следил за когтями и острыми рядами зубов. Все то, что с ним могло случиться, Марка Мятежного будто волновало в последнюю очередь.

Сейчас он ограничился одним выстрелом, не в голову, рядом, чтобы деревянная пуля задела ухо, чтобы она почувствовала, чтобы зашипела, затихла на секунду.

– Видишь ли, мы не совсем люди. И оружие у нас не человеческое.

Мятежный скалился, лицо его было перепачкано безобразно черной кровью, будто нефтью. В такие моменты Грину казалось, что его другу действительно все равно, жить или умирать. Их взгляды встретились, и лицо Мятежного преобразилось, животный оскал сменила ангельская улыбка. Он на секунду был ровно тем, кем являлся по сути своей: мальчишка, восторженный, страшно довольный собой, победитель.

– Ну как? Круто же получилось! Скажи, круто?

Мятежный, по-юношески тщеславный, любил, когда на него смотрели, любил невероятные задания и любил покорять новые высоты. Лишь бы за всем этим ярким набором к нему не лезли в душу. Все берите. Смотрите. А в душу не лезьте.

Грин не собирался ему отвечать, не сейчас, он знал только, что улыбка Мятежного делала этот день и это болото чуточку светлее. И что Марк Мятежный, наверное, сам забыл, в какой момент разучился улыбаться. И как редко у него это получается.

Грин обернулся к бывшему озеру, он все еще улыбался, охотно разделяя с Мятежным эту маленькую победу. Только голос его звучал неожиданно сухо и гулко. И страшно. Голос не юноши, но сына Змея.

– Теперь Хозяин Болота будет с нами говорить? У нас его жена. И подношения, если он пожелает.

Болотница не унималась: больно – это хорошо. Кроваво – еще лучше. Бесы хотели одного: веселья, первобытного и страшного. Бесы хотели, чтобы их помнили. Чтобы им не было скучно. О, как она скучала. Всего пару лет назад – или пару веков – она бы ничего им не сказала. Но безумие и сказочная одержимость вытеснили ее личность давно, заменив жутким голодом и беспощадностью, подарив блаженное забвение – она не знала, что ее перестали бояться. Не знала, что ее забыли. Не знала, что в Сказку больше никто не верит. И она, ожесточенная, скребется во все двери, силясь выдрать собственный кусок, больше похожая на умирающее животное, но продолжающая бороться все равно.

– Я готов с вами говорить, – раздался голос будто из-под воды. – Верните мне ее, она давно себя не помнит.

Невысокий старик не сводил с Мятежного и Истомина лишенных век глаз. Не издавал больше ни звука. Он помнил. Другое время, помнил свою жену могущественной Хозяйкой Болота и дрожь случайных прохожих, помнил все. И это мучило его. Его жена, все еще истекая черной, будто бы грязной, кровью, продолжала хохотать.

В конце концов, он не сказал им ничего нового, но, если вслушаться, все же дал намек. Болотник смотрел на них мрачно, Грину на секунду показалось, что скоро всякий разум потеряет и Хозяин Болота. Безумие так и не научились предсказывать, если его вообще можно предсказать. Что гораздо страшнее, безумие Сказки не научились лечить. Убивать существ не хотелось, это претило Грину и претило Валли, но все малые бесы, однажды шагнув за черту, назад уже не возвращались.

Грин думал, а голос болотника все скрипел у него в голове: «Мы не говорим с колдунами и не приближаемся к ним. Им все равно – вы, люди. Или мы, бесы. Колдуны вообще не из нашего мира. А потому они не жалеют никого».

Но кто-то же дал им эту силу? Откуда-то же она взялась?

Мятежный бодро шагал рядом, сияя расцарапанным лицом – оскорбленная болотница все же наградила его памятным подарком. Царапины, глубокие и сочащиеся кровью, украшали левую щеку и шею, исчезали даже под футболкой. Мятежного это интересовало в последнюю очередь, он довольно жмурился, подставляя лицо заходящему солнцу. Тут Грин был готов отдать ему должное – хочешь скорее прогнать малых бесов и последствия встреч с ними, иди на солнце. Благородное дерево, огонь, солнце, острые предметы и собственные таланты. Малые бесы боялись ритуалов, но обезумевшие перестали бояться чего-либо вообще. Мятежный мягко подтолкнул его локтем, вырвав наконец из мрачных мыслей.

– Если скажешь, что это было не впечатляюще, то ты начисто лишен вкуса.

Грин не заметил, что довольно ухмылялся все это время, подобные вылазки были в равной мере жуткими и подогревающими кровь.

– Тебе расцарапали все лицо, Марк. Это действительно впечатляет.

Говорить было легко, еще легче было на секунду забыть о колдунах, хотя все присутствующие прекрасно понимали, что о них забывать нельзя. Или Мятежный делал вид, что понимал.

Колдуны не из нашего мира…

Они подошли к машине. Пока Грин шарил в багажнике в поисках аптечки, Мятежный продолжал довольно ворчать что-то на предмет недавней победы, хотя это нельзя было назвать победой в полном смысле слова. Если уж на то пошло, им нельзя было даже отпускать взбесившуюся болотницу, но был уговор. Про Валли часто говорили, что она слишком много прощала своим воспитанникам или что она слишком мягка по отношению к бесам. Валли же говорила, что это мы пришли в их мир, а не они в наш. И мы должны относиться к ним с уважением.

Мятежный не был сентиментален по отношению к бесам или кому-либо еще, Грин смутно подозревал, что он бы с радостью ввязался и в драку с болотником, одержимый единым суицидальным порывом, и что единственная причина, по которой он этого не сделал, – это Грин. Потому что Грин кинулся бы его спасать. Потому что он терпеть не мог насилия. Потому что. Причин было множество, Мятежный, в свою очередь, предпочитал прикидываться нерешаемым пазлом и выкручивал каждую свою эмоцию до предела.

– Поворачивайся, приведем тебя в порядок.

Мятежный обернулся тут же, в голове у Грина прозвучали Сашины слова: как всегда, в десяточку, как всегда, выбивающие из колеи. Он только с тобой бывает послушен. Ты скажешь: прыгай. И он прыгнет. Валли подобное мастерство обращения с Мятежным и не снилось. Саша, которая наотрез отказалась ехать с ними (не в первый раз) и, скорее всего, сейчас с умным видом читала книжку, скроллила соцсети или просто гуляла по городу, лето же. Саша, которая, даже отсутствуя, умудрялась видеть их насквозь и быть правой на сто процентов.

Пока Грин обрабатывал ему лицо, Мятежный не двигался с места, стоял как влитой и даже дышал будто бы через раз. Видеть его настолько неподвижным было как минимум непривычно, как максимум обезоруживающе.

– Тебя это убьет однажды, знаешь? Пусть не болотница, но найдется противник, которого ты точно так же нелепо недооценишь. И он достанет тебя. Если не перестанешь быть настолько безрассудным. – Мятежный не дернулся, только улыбнулся шире. Ты смешным это находишь? В самом деле? Смешным? Это для Грина было почти обидно, если бы он мог тратить оставшееся ему время на пустые обиды. То, как небрежно Мятежный распоряжался своей жизнью, бросаясь в любую передрягу, когда рядом стоял он, Грин, который яростно хотел жить. Это не казалось ему честным. И потому он молчал, в этот раз и множество других. Мятежный отозвался негромко:

– В таком случае я сыграю на опережение, без тебя здесь будет невероятно скучно.

– Попробуй не убить себя хотя бы для меня, хорошо, Марк?

Мятежный, среди всего прочего списка достоинств, ненавидел останавливаться. Ты пытаешься удержать его на месте секунду, он упоенно срывается с цепи и уходит в отрыв на несколько дней. Грин его держать не пытался. Никогда. Уберечь? Помочь? Возможно. Марк Мятежный был его первым другом, не в Центре даже – в жизни. И ближе Марка у него никого не было. За что Грин ему был безмерно благодарен – Мятежный никогда не отводил глаз, даже если ему в некоторые моменты очень этого хотелось. Например, сейчас.

– Я попробую. Но ничего не обещаю.

Может быть, Валли действительно сходила с ума. Мучительно тяжело переносила убийство на вверенной ей территории. Валли до этого справлялась хорошо. Прецеденты были и раньше, но совершенно объяснимые, виновники были пойманы и наказаны. Последняя же июньская история с колдунами и мертвой девушкой висела камнем на шее Центра и его обитателей. Лето – обычно самый спокойный и самый счастливый сезон, только и нужно было, что следить за излишне рьяными купальщиками и туристами. Чтобы не взбесили леших и домовых, не спровоцировали русалок.