Ярость

Говоря это, Манфред уставился вперед через ветровое стекло, не в силах бросить взгляд на отца, но потом услышал тихий сдавленный звук рядом с собой и в тревоге быстро повернулся. Лотар плакал, слезы катились по его морщинистым старческим щекам.

– Прости, папа… – Манфред съехал с дороги и заглушил двигатель. – Мне не следовало этого говорить.

Он достал из кармана белый носовой платок и подал его отцу.

Лотар медленно отер лицо, но его рука не дрожала, а рассеянный разум, похоже, сосредоточился из-за потрясения.

– Как давно ты знаешь, что она была твоей настоящей матерью? – спросил он, и его голос прозвучал твердо и уверенно.

Душа Манфреда дрогнула, он ведь надеялся услышать, что его отец опровергнет этот факт.

– Она приходила ко мне, когда я впервые баллотировался в парламент. Она шантажировала меня ради своего другого сына. Он тогда был в моей власти. Она пригрозила раскрыть тот факт, что я ее незаконный сын, и уничтожить меня как кандидата, если я стану выступать против ее второго сына. Она даже предложила мне спросить тебя, правда ли это, но я не смог заставить себя сделать это.

– Это правда, – кивнул Лотар. – Прости меня, сынок. Я лгал только для того, чтобы защитить тебя.

– Я знаю.

Манфред потянулся к отцу и сжал его костлявую руку, а старик продолжил:

– Когда я нашел ее в пустыне, она была такой юной, беспомощной – и прекрасной. Я был молод и одинок – мы оказались вдвоем, с ее младенцем, одни в пустыне. Мы полюбили друг друга.

– Тебе незачем объяснять, – сказал Манфред, но Лотар словно не слышал его.

– Однажды ночью в наш лагерь пришли два диких бушмена. Я подумал, что это грабители, желающие украсть наших лошадей и скот. Я последовал за ними и на рассвете догнал. Я застрелил их, когда оказался достаточно далеко от их ядовитых стрел. В те дни мы именно так поступали с этими опасными маленькими желтыми животными.

– Да, папа, я знаю.

Манфред читал историю конфликта его народа с бушменами и уничтожения их племен.

– Тогда я этого не знал, но она жила именно с этими двумя маленькими дикарями до того, как я нашел ее. Они помогли ей выжить в пустыне и ухаживали за ней, когда она родила первого ребенка. Она полюбила их, она даже называла их «маленький дедушка» и «маленькая бабушка». – Лотар удивленно покачал головой, до сих пор не в силах осмыслить подобные отношения между белой женщиной и дикарями. – Я этого не знал и застрелил их, не представляя, что они значат для нее. И ее любовь ко мне превратилась в лютую ненависть. Теперь я понимаю, что она и не любила меня достаточно глубоко, скорее это были просто одиночество и благодарность, а вовсе не любовь. После этого она возненавидела меня, и эта ненависть распространилась на моего ребенка, которого она носила в своем чреве. На тебя, Мани. Она заставила меня забрать тебя сразу, как только ты появился на свет. Она ненавидела нас обоих так, что не пожелала даже взглянуть на тебя. После этого я сам растил тебя.

– Ты был мне и отцом, и матерью… – Манфред склонил голову, пристыженный и разгневанный тем, что заставил старика заново пережить те трагические и жестокие события. – То, что ты рассказал, объясняет очень многое из того, чего я не мог понять.

– Ja[7]. – Лотар вытер слезы белым платком. – Она ненавидела меня, но, видишь ли, я продолжал ее любить. Не важно, как она со мной обошлась, я был ею одержим. Именно поэтому я пошел на то ограбление. Это было безумием, и оно стоило мне руки. – Он приподнял пустой рукав. – И свободы. Она жесткая женщина. Женщина безжалостная. Она без колебаний уничтожит что угодно и кого угодно, если это окажется на ее пути. Да, она твоя мать, но будь осторожен с ней, Манфред. Ее ненависть – это нечто ужасное. – Старик схватил сына за руку и в волнении потряс ее. – Ты не должен иметь с ней никаких дел, Мани. Она погубит тебя, как погубила меня. Обещай, что никогда не станешь связываться ни с ней, ни с ее семьей.

– Прости, па. – Манфред покачал головой. – Но я уже связан с ней через ее сына… – Он слегка замялся, прежде чем смог произнести следующие слова: – Через моего брата, единоутробного брата, Шасу Кортни. Похоже, папа, что наши семьи и наши судьбы так тесно переплелись, что нам никогда не освободиться друг от друга.

– Ох, сынок, сынок, – сокрушенно произнес Лотар де ла Рей. – Будь осторожен… прошу тебя, будь осторожен.

Манфред потянулся к зажиганию, чтобы запустить мотор, но немного помедлил.

– Скажи мне, папа… Что ты теперь чувствуешь к этой женщине, к моей матери?

Лотар помолчал, прежде чем ответить.

– Я ненавижу ее почти так же сильно, как продолжаю любить.

– Как странно, что мы способны любить и ненавидеть одновременно. – Манфред недоуменно покачал головой. – Я ненавижу ее за то, что она сделала с тобой. Я ненавижу ее за все то, что она защищает, и все равно ее кровь взывает ко мне. В конце концов, если оставить в стороне все прочее, Сантэн Кортни – моя мать, а Шаса Кортни – мой брат. Любовь или ненависть – что одержит победу, папа?

– Хотел бы я знать ответ, сынок, – горестно прошептал Лотар. – Я могу лишь повторить то, что уже сказал тебе. Будь с ними осторожен, Мани. И мать, и сын – опасные враги.

Уже почти двадцать лет Маркус Арчер владел маленькой старой фермой в Ривонии. Он купил небольшое поместье площадью пять акров до того, как этот район вошел в моду. Теперь же поля для гольфа и лужайки Загородного клуба Йоханнесбурга, самого привилегированного частного клуба Витватерсранда, подходили прямо к границе его земель. Доверенные лица Загородного клуба уже предлагали ему сумму, в пятнадцать раз превосходившую изначальную цену, более ста тысяч фунтов, но Маркус упорно отказывался продать землю.

На всех других участках, что окружали имение в Ривонии, процветающие новые владельцы – предприниматели, биржевые маклеры и преуспевающие врачи – построили большие вычурные дома, в основном невысокие, в модном стиле ранчо, или с розовыми черепичными крышами в подражание мексиканским гасиендам или средиземноморским виллам; главные здания окружали конюшни и выгулы для лошадей, теннисные корты, бассейны и широкие лужайки, которые от зимних морозов высокогорного вельда окрашивались в цвет вяленых табачных листьев.

Маркус Арчер заново покрыл крышу старого фермерского дома, побелил стены, посадил франжипани, бугенвиллею и прочие цветущие кусты и предоставил земле зарастать без ухода, так что даже от его собственного забора дом был совершенно не виден.

Хотя в целом этот район являлся настоящим бастионом богатой белой элиты, Загородный клуб нанимал огромное количество официантов, кухонных работников, садовников и мальчиков-кадди для игроков в гольф, так что черные лица не представляли здесь редкости, как это выглядело бы на улицах какого-нибудь другого богатого белого пригорода. Друзья и политические союзники Маркуса могли приезжать и уезжать, не возбуждая нежеланного любопытства. Поэтому Пак-Хилл, как с недавних пор стал именовать свою ферму Маркус, постепенно превратился в место сбора некоторых наиболее активных участников африканского национального движения, лидеров черного самосознания и их белых сторонников, остатков распущенной коммунистической партии.

Следовательно, было вполне естественно, что Пак-Хилл избрали в качестве штаб-квартиры для окончательной разработки планов и координации кампании черного неповиновения, которая должна была вскоре начаться. Однако люди, собравшиеся под крышей Маркуса, не были единой группой, потому что, хотя их ближайшая цель была одной, они очень по-разному видели будущее.

Прежде всего здесь была старая гвардия Африканского национального конгресса, возглавляемая доктором Ксумой. Это были консерваторы, желавшие продолжать переговоры с белыми чиновниками внутри жестко установленной системы.

– Вы же этим занимаетесь с тысяча девятьсот двенадцатого года, когда был создан Африканский национальный конгресс, – пристально смотрел на них Нельсон Мандела. – Пришло время перейти к противостоянию, навязать бурам нашу волю!

Нельсон Мандела был молодым адвокатом, он имел практику в Витватерсранде вместе с другим активистом, Оливером Тамбо. Они представляли собой конкурентов в борьбе за лидерство с младотурками в иерархии конгресса.

– Нам пора переходить к прямым действиям. – Нельсон Мандела наклонился на стуле вперед и посмотрел на сидящих за длинным кухонным столом. Кухня была самым большим помещением в Пак-Хилле, и все собрания проходили здесь. – Мы уже разработали программу бойкота, забастовки и гражданского неповиновения.

Мандела говорил по-английски, и Мозес Гама, сидевший почти в конце стола, бесстрастно наблюдал за ним, но в то же время его мысли обгоняли говорившего, оценивая и рассчитывая. Он, как и любой из присутствующих, осознавал подтекст. Среди них не было ни одного черного, который не лелеял бы в глубине души мечту о том, чтобы возглавить всех остальных, чтобы его провозгласили верховным вождем всей Южной Африки.

Но то, что Мандела говорил на английском, подчеркивало единственный, наиважнейший горький факт: все они были разными. Мандела происходил из племени тембу, Ксума – зулус, сам Мозес Гама – овамбо, и в этой комнате было представлено еще с полудюжины других племен.

«Было бы в сто раз проще, если бы мы, чернокожие, были одним народом», – думал Мозес, а затем невольно с беспокойством взглянул на зулусов, сидевших группой по другую сторону стола. Они составляли большинство не только в этом помещении, но и во всей стране. Что, если они каким-то образом заключат союз с белыми? Такая мысль тревожила, но Мозес решительно отогнал ее. Зулусы были самым гордым и независимым из воинственных племен. До прихода белых людей они покорили все соседние племена и держали их в подчинении. Король зулусов Чака называл воинов своими псами. Учитывая их многочисленность и воинские традиции, можно было почти наверняка предположить, что первый черный президент Южной Африки будет представителем зулусского племени или тем, кто наиболее тесно связан с зулусами. Брачные связи… Мозес далеко не в первый раз, прищурившись, подумал о такой возможности; ему ведь все равно пора было жениться. Он уже почти достиг сорока пяти лет. Найти девицу-зулуску королевской крови? Он приберег эту идею, чтобы обдумать позже, и снова сосредоточился на словах Нельсона Манделы.

Этот человек обладал харизмой и величием, он красноречиво и убедительно говорил, это был соперник – и очень опасный соперник. Мозес в очередной раз признал этот факт. Все они были соперниками. Однако основой силы Нельсона была Молодежная лига Африканского национального конгресса, горячие головы, молодые люди, рвущиеся к действию, но Мандела предлагал проявить осторожность, сдерживая свой призыв к действию оговорками.

– Не должно быть бессмысленной жестокости, – говорил он. – Никакого ущерба частной собственности, никакой опасности для человеческой жизни…

Мозес Гама, хотя и кивнул с мудрым видом, задался вопросом, насколько такой призыв повлияет на Молодежную лигу. Не предпочтут ли они кровавую и блистательную победу? Об этом тоже следовало подумать.

– Мы должны показать нашему народу путь, мы должны продемонстрировать, что мы все едины в этом предприятии, – говорил теперь Мандела, и Мозес Гама мысленно улыбнулся.

В Африканском национальном конгрессе состояло семь тысяч человек, а его тайный профсоюз шахтеров превосходил это число почти в десять раз. Было бы неплохо напомнить Манделе и остальным о подавляющей поддержке шахтерского профсоюза среди наиболее хорошо оплачиваемых и стратегически важных представителей всего чернокожего населения. Мозес слегка повернулся и посмотрел на сидевшего рядом с ним человека, невольно ощутив приступ привязанности. Хендрик Табака был рядом с ним вот так в течение двадцати лет.

Темный Хендрик был крупным мужчиной, таким же высоким, как Мозес, но шире в плечах и мощнее телом, с могучими руками и ногами. Голова у него была круглой и лысой, как пушечное ядро, и украшена шрамами после давних битв и схваток. Передние зубы отсутствовали, и Мозес помнил, как умер тот белый, который их выбил.

Хендрик был единокровным братом Мозеса, сыном того же отца, вождя овамбо, но от другой матери. Он был единственным человеком в мире, которому Мозес доверял, и это доверие было завоевано за прошедшие двадцать лет. Хендрик единственный в этой комнате не был конкурентом, наоборот, это был и товарищ, и преданный слуга. Темный Хендрик без улыбки кивнул ему, и Мозес понял, что Нельсон Мандела закончил свою речь и теперь все смотрят на него, ожидая ответа. Он медленно поднялся на ноги, осознавая производимое им впечатление, и увидел отразившееся на лицах уважение. Даже его враги в этой комнате не могли до конца скрыть благоговение, которое он внушал.

– Товарищи, – начал он. – Мои братья! Я выслушал все, что сказал мой добрый брат Нельсон Мандела, и я согласен с каждым его словом. Есть лишь несколько моментов, которые, как мне кажется, я должен добавить…

И он говорил почти час.

Сначала он предложил им подробный план серии «диких» забастовок на рудниках, где шахтеров контролировали его профсоюзы.

– Эти забастовки пройдут одновременно с кампанией неповиновения, но мы не станем призывать ко всеобщей забастовке, которая может дать бурам повод к жестоким действиям. Мы осуществим этот план только на нескольких рудниках одновременно и на недолгий срок, прежде чем вернемся к работе, лишь настолько, чтобы полностью подорвать золотодобычу и разозлить управленцев. Мы станем кусать их за пятки, как терьер, надоедающий льву, готовый отпрыгнуть в то самое мгновение, когда лев повернется. Но это станет предупреждением. Это заставит их осознать нашу силу и то, что произойдет, если мы начнем всеобщую забастовку.

Мозес видел, что его план произвел впечатление и, когда попросил проголосовать за его предложение, получил безусловную поддержку. Это была еще одна маленькая победа, еще одно дополнение к его авторитету и влиянию в этой группе.

– В дополнение к забастовкам мне хотелось бы предложить бойкотировать все предприятия, принадлежащие белым, в Витватерсранде на все время кампании неповиновения. Людям будет позволено покупать все необходимое для жизни только в магазинах, принадлежащих чернокожим.

Хендрик Табака владел более чем пятьюдесятью крупными универсальными магазинами в черных поселениях вдоль золотого рифа, и Мозес Гама был его негласным партнером. Хендрик увидел, что остальные за столом заколебались при этом предложении, а Мандела возразил:

– Это станет причиной неоправданных трудностей для нашего народа. Многие из них живут в таких местах, где есть только белые магазины.

– Значит, им придется отправиться туда, где есть магазины, принадлежащие черным, и нашему народу не повредит узнать, что борьба требует жертв от всех нас, – негромко ответил ему Мозес.

– Такой бойкот невозможно провести в жизнь, – настаивал Мандела.

На этот раз ему ответил Хендрик Табака.

– Мы используем наших «буйволов», чтобы заставить их повиноваться, – проворчал он.

Теперь наиболее консервативные члены совета выглядели определенно недовольными.

«Буйволы» были силовиками профсоюза. Ими командовал Хендрик Табака, и они славились быстрыми и безжалостными действиями. Они вполне могли бы стать частной политической армией, и это нарушало душевное спокойствие некоторых из присутствующих. Мозес Гама слегка нахмурился. Со стороны Хендрика было ошибкой вообще упоминать о «буйволах». Мозес скрыл досаду, когда голосование по поводу бойкота белым торговцам в Витватерсранде провалилось. Это было победой Манделы и его умеренных сторонников. Так что теперь счет сравнялся, но Мозес еще не закончил.

– Есть еще один вопрос, который мне хотелось бы обсудить до того, как мы разойдемся. Мне хотелось бы рассмотреть, что именно кроется за кампанией неповиновения. Что мы предпримем, если эта кампания будет прервана грубыми действиями белой полиции, за которыми последует атака на черных лидеров и принятие еще более драконовских законов доминирования? – спросил он. – Всегда ли наш ответ будет мягким и подобострастным, всегда ли мы будем снимать шапки и бормотать: «Да, мой белый баас. Нет, мой белый баас»?

Он помолчал, обводя внимательным взглядом остальных и видя ожидаемое волнение на лицах старого Ксумы и консерваторов, но он говорил не для них. На дальнем конце стола сидели два молодых человека, обоим едва за двадцать. Это были наблюдатели от Молодежной лиги Африканского национального конгресса, и Мозес знал, что оба они агрессивны и рвутся к энергичным действиям. То, что он сказал сейчас, предназначалось этим парням, и Мозес знал, что они донесут его слова до других молодых воинов. Это могло бы привести к ослаблению поддержки Нельсона Манделы среди молодежи и передаче этой поддержки лидеру, готовому дать им кровь и огонь, которых они жаждали.

– Я предлагаю создать военное крыло Национального конгресса, – сказал Мозес. – Огневую силу из подготовленных мужчин, готовых умереть ради борьбы. Давайте назовем эту армию Umkhonto we Sizwe — «Народное копье». Давайте заточим его острие как бритву, держа его скрытым, но всегда готовым нанести удар.

Теперь Мозес говорил глубоким волнующим тоном и видел, что двое молодых в конце стола уставились на него с жадностью, их лица загорелись ожиданием.

– Давайте выберем самых умных и свирепых юношей и из них сформируем полки импи, воинов, как делали наши предки. – Он помолчал, его лицо стало насмешливым. – Среди нас есть старики, и они мудры. Я уважаю их седины и их опыт. Но помните, товарищи, будущее принадлежит молодым. Есть время для возвышенных слов, и мы уже слышали их в нашем совете – часто, слишком часто. А есть и время для действия, дерзкого действия, и это мир молодых.

Когда наконец Мозес Гама снова сел, он увидел, что сильно задел всех, каждого по-своему. Старый Ксума покачивал седой головой, его губы слегка дрожали. Он знал, что его дни миновали. Нельсон Мандела и Оливер Тамбо бесстрастно наблюдали, но он видел, как ярость из их сердец просачивалась во взгляды. Линия фронта была обозначена, они узнали своего врага. Но что самое важное, он видел выражение лиц молодых людей. Это было выражение людей, нашедших для себя новую путеводную звезду.

– С каких это пор ты стала так интересоваться археологической антропологией? – спросил Шаса Кортни, расправляя страницы «Кейп таймс» и переходя от финансового раздела к спортивному в конце газеты.

– Это была одна из моих специальностей, – рассудительно ответила Тара. – Налить тебе еще кофе?

– Спасибо, дорогая. – Он отхлебнул кофе, прежде чем заговорить снова: – Как долго ты намерена отсутствовать?

– Профессор Дарт прочтет четыре лекции по вечерам, расскажет обо всех раскопках от изначального открытия таунгского черепа до нынешних дней. Он сумел классифицировать всю огромную массу материалов с помощью одного из этих новых электронных компьютеров.

Прикрываясь газетой, Шаса задумчиво улыбнулся, вспомнив Мэрили из компьютерной компании и ее IBM-701. Он ничего не имел против новой поездки в Йоханнесбург в ближайшем будущем.

– Это невероятно захватывающе! – говорила тем временем Тара. – И все это согласуется с новыми открытиями в пещерах Стеркфонтейна и Макапансгата. Похоже на то, что Южная Африка – подлинная колыбель человечества, а австралопитеки – наши прямые предки.

– Значит, тебя не будет по крайней мере четыре дня? – прервал ее Шаса. – А как насчет детей?

– Я уже переговорила с твоей матерью. Она будет рада приехать и пожить в Вельтевредене на время моего отсутствия.

– Я не смогу поехать с тобой, – напомнил Шаса. – Вот-вот начнется третье чтение Акта о новых поправках к уголовному законодательству. Я мог бы отвезти тебя на «моските», но теперь тебе придется лететь коммерческим рейсом на «виконте».

– Какая жалость, – вздохнула Тара. – Тебе бы очень понравилось. Профессор Дарт – потрясающий оратор.

– Ты, конечно, остановишься в нашем номере в «Карлтоне». Он не занят.

– Молли уже договорилась, чтобы я пожила у ее подруги в Ривонии.

– Одна из ее подруг-большевиков, полагаю. – Шаса слегка нахмурился. – Постарайся не оказаться снова арестованной.

Он давно ждал подходящего случая, чтобы поговорить о политической активности жены, и, опустив газету, задумчиво посмотрел на нее, но осознал, что момент неподходящий, и просто кивнул.

– Твои бедные детки и твой вдовец уж постараются как-нибудь справиться без тебя несколько дней.

– Не сомневаюсь, что при твоей матери и шестнадцати слугах вы сумеете выжить, – язвительно бросила Тара, на мгновение позволив раздражению проявиться.

Маркус Арчер встретил ее в аэропорту. Он был любезен и занимателен, и они по дороге в Ривонию слушали музыку Моцарта и обсуждали жизнь композитора и его сочинения. Маркус знал о музыке гораздо больше, чем Тара, но она, внимательно и с удовольствием слушая его лекцию, тем не менее ощущала его враждебность. Он хорошо скрывал это чувство, но оно вспыхивало в колючих замечаниях и острых взглядах. Маркус ни разу не упомянул имени Мозеса Гамы, и Тара тоже. Молли сказала ей, что Маркус гомосексуалист, первый, с кем Таре пришлось столкнуться, и она гадала, все ли они ненавидят женщин.

Пак-Хилл оказался очаровательным, со старой тростниковой крышей и неухоженной землей вокруг, и это было весьма не похоже на тщательно организованное великолепие Вельтевредена.

– Вы найдете его на передней веранде, – сказал Маркус, останавливая машину под голубым эвкалиптом с задней стороны дома.

Он в первый раз заговорил о Мозесе, но и тут не назвал его по имени. Маркус не спеша ушел, оставив Тару.

Тара не знала, как ей одеться в дорогу, хотя и предполагала, что Мозес не одобрит брюк. Поэтому она выбрала длинную свободную юбку из дешевой яркой ткани, которую купила в Свазиленде, и к ней – простую зеленую хлопковую блузку и сандалии. И она не знала, следует ли ей наносить макияж, поэтому ограничилась светло-розовой помадой и капелькой туши. Зайдя в дамскую комнату в аэропорту, чтобы расчесать густые каштановые локоны, она подумала, что выглядит достаточно хорошо, но вдруг ее поразила мысль, что он может счесть ее бледную кожу безжизненной и непривлекательной.

Теперь, стоя одна на солнечном свете, она снова поддалась сомнениям и ужасному чувству неполноценности. Если бы Маркус был здесь, она могла бы упросить его отвезти ее обратно в аэропорт, но он исчез, и Тара, набравшись храбрости, медленно обошла побеленный дом.

На углу она остановилась и посмотрела на длинную крытую веранду. Мозес Гама сидел за столом в дальнем конце спиной к ней. Стол был завален книгами и письменными принадлежностями. На Мозесе была повседневная белая рубашка с открытым воротом, которая контрастировала с изумительным антрацитовым цветом его кожи. Он склонил голову и что-то быстро писал на листах бумаги.

Тара робко поднялась на веранду, и, хотя двигалась она бесшумно, Мозес ощутил ее присутствие и резко обернулся, когда она была на полпути. Он не улыбнулся, но ей показалось, что она увидела удовольствие в его взгляде, когда он встал и шагнул ей навстречу. Мозес не сделал попытки обнять ее или поцеловать, и Таре это понравилось, потому что подчеркивало его непохожесть на других. Вместо этого он подвел ее ко второму стулу возле стола и усадил.

– Ты в порядке? – спросил он. – Как дети?

Это была прирожденная африканская вежливость: правила требовали всегда задавать вопросы, а потом предлагать что-нибудь освежающее.

– Позволь угостить тебя чаем.

На его столе уже стоял чайный поднос, он наполнил чашку, и Тара с удовольствием сделала глоток.

– Спасибо, что приехала, – сказал Мозес.

– Я приехала сразу, как только получила от Молли твое сообщение, как и обещала.

– Ты всегда будешь выполнять данные мне обещания?

– Всегда, – просто и искренне ответила Тара, и Мозес всмотрелся в ее лицо.

– Да, – кивнул он. – Думаю, будешь.

Она не могла долго выдерживать его взгляд, который словно опалял ее душу и обнажал ее. Тара уставилась на столешницу, на листы, исписанные его аккуратным почерком.

– Манифест, – пояснил он, проследив за ее взглядом. – Наброски на будущее.

Он выбрал с полдюжины листов и протянул ей. Тара отставила чашку и взяла записи из его руки, слегка содрогнувшись от соприкосновения их пальцев. Его кожа была прохладной – и это ей помнилось.

Она читала записи, и ее внимание становилось все более сосредоточенным по мере чтения. Когда она закончила, снова посмотрела на Гаму.

– Ты так выбираешь слова, что они звучат поэтично, и от этого правда сияет еще ярче, – прошептала она.

Они сидели на прохладной веранде, а снаружи сияло солнце высокогорного вельда, деревья отбрасывали четкие черные тени, словно вырезанные из бумаги, и знойный полдень замер, изнемогая от жары, а Гама и Тара беседовали.

Они не болтали о пустяках; все, что говорил Гама, было захватывающим и убедительным, и он, казалось, вдохновлял Тару, когда она высказывала собственные наблюдения, обдуманные и четкие, и видела, что она пробуждает стойкий интерес Мозеса. Она уже забыла о своих мелких тщеславных размышлениях о платье и косметике, значение имели только слова, которыми они обменивались, и кокон, сплетенный ими из этих слов. Внезапно Тара осознала, что день незаметно ускользнул и близятся короткие африканские сумерки. Пришел Маркус, чтобы показать ей скромно обставленную спальню.