Полная версия
Бог, которого не было. Белая книга
Ну а скоро все кончится, и меня убьют. И мы с тобой встретимся. Ты – это Бог. Судя по делам твоим на земле, ты сидишь на облаке, тупишь и пузырики ногтем щелкаешь. Лепацпецаешь.
Лучше бы Мураками прочитал. Хипстеры – ну, те хипстеры, что в конце девяностых с Мураками как с писаной торбой носились, – твердили, что добро должно быть с Мураками. А ты ведь добро вроде как. Ну вот и почитай. У Мураками даже если все плохо заканчивается – а у него всегда все плохо заканчивается, – то какая-то надежда всегда есть. У тебя тоже все всегда плохо заканчивается. Вот только надежды нет. А может, и тебя нет. Как бы ты ни взывал к нам из самой середины ниоткуда.
Булгаковская Лысая гора
Середина моего ниоткуда – ну, та почта, куда меня приняли на работу, – была в Иерусалиме, на улице Агриппа, 42. Точнее, одной половиной здания – на Агриппа. А другая половина моего ниоткуда – уже на улице Яффо. В Израиле так бывает. С Яффо это самое ниоткуда было высотой пятнадцать этажей, а с улицы Агриппа – то ли восемь, то ли девять. Точно не знает даже архитектор этого убожества. А еще есть цокольный этаж. Или два. Называется это всё «Биньян Кляль» и считается в богоизбранном народе проклятым местом. Потому что на древнем кладбище построено. А Булгаков – он вообще в это место свою Голгофу поместил. Ну, не свою, конечно, хотя как знать. Если вдруг не читал – почитай. Там и про тебя много любопытного. В России все читали. А те, кто не читал, – тобой клялись, что читали.
У меня с Михаилом Афанасьевичем особые отношения. Можно сказать – интимные. Впервые я его в восьмом классе прочитал. За одну ночь. Не потому что «не оторваться» – что я там понимал в восьмом классе, – а потому что мне парни сказали во дворе, что Ленка с пятой квартиры дает всем, кто «Мастер и Маргариту» прочитал. Ну я и готовился всю ночь. Но Ленка не дала. Ржала жутко – ну, когда я к ней с книжкой пришел и с цветами. Хорошо, что она еще про презервативы не знала, – я ведь целую пачку притащил. Двенадцать штук, ультратонкие. Ну, что я там понимал в восьмом классе – и про презервативы, и про Булгакова. Ленка долго не могла прекратить смеяться, а когда прекратила – сказала, что парням этим глаза выцарапает, а меня по заднице треснула. Но нежно треснула, ласково. И снова засмеялась. А потом растолковала: мол, да – она никогда не будет спать с парнем, который не читал Булгакова, но спать со всеми, кто прочитал «Мастера и Маргариту», тоже не будет. Типа это необходимое, но недостаточное условие. В общем, как говорил Азазелло: трудный народ эти женщины, а Ленка с пятой квартиры – особенно. Не знаю, что с ней стало, – мы же потом на Сокол переехали. К бабушке. Так что с Ленкой у меня ничего не случилось, а вот с Булгаковым – да. Через пару лет я снова «Мастера и Маргариту» перечитал. И снова – за одну ночь. Потому что не оторваться.
В общем, булгаковская Голгофа – Лысая гора в ненавистном прокуратору городе – это там, где сейчас «Биньян Кляль».
Все пятнадцать или девять – смотря с какой стороны смотреть – этажей набиты всяческими офисами и магазинчиками. И все эти офисы и магазинчики непременно прогорают и съезжают из «Биньян Кляль», бормоча «нехорошая квартира». Ну почти все. Секс-шоп на шестом – он лет тридцать как на одном месте. И почта, куда меня приняли на работу.
Главное, что тихий час закончился
Тогда, когда все опять началось, – это после обеда было. Часа в два примерно. Пятница. Вот часа в два в пятницу – ну, может, в полтретьего – саксофон Ловано и заиграл в унисон к гитаре Скофилда. А приступать к работе я должен был с начала следующей недели. С понедельника. Вернее, не совсем так. С начала следующей недели, но не с понедельника. Ну просто евреи – единственный народ в мире, которому удалось отменить понедельники. Поэтому у них и крокодил ловится, и кокос растет, и стартапы всякие. А понедельник у евреев начинается в субботу. Как у Стругацких. Только у евреев – понедельник начинается в субботу вечером, когда шабат заканчивается. Шабат – это вообще такое особое еврейское изобретение. Сейчас попробую объяснить. Вот детский сад. Туда отправляют детей, чтобы взрослые могли заниматься своими взрослыми делами. Ну и еще чтобы цветы жизни не портили жизнь взрослым. Но воспитательницы в детском саду – тоже взрослые. И чтобы дети окончательно не свели с ума воспитательниц, взрослые придумали тихий час. Вот это и есть шабат, только в масштабах всего Израиля. Ничего делать нельзя, надо лежать под одеялом. В тех детских садах, где шабат соблюдают особо тщательно, руки должны быть поверх одеяла. Если вдруг заехать в шабат на машине в верующий район, то можно и отхватить. Ну это как в женскую раздевалку по ошибке зайти. Вообще, шабат – это очень серьезно. И очень смешно. Вот, например, в шабат нельзя ковыряться в носу. Не потому, что это неприлично, а потому что шабат. Один очень уважаемый рав так разъяснял это своей пастве: ковыряясь в носу, правоверный еврей может повредить находящиеся там волосы. И может так случиться, что в результате этого ковыряния находящиеся в носу правоверного еврея волосы погибнут. А значит, своим неосторожным ковырянием правоверный еврей убил находящиеся в носу правоверного еврея волосы. Нехорошо. Но нехорошо не потому, что убил – все-таки «не убий» на волосы в носу не распространяется, а потому что убийство – это работа, а работать в шабат нельзя. Ну в шабат много чего нельзя. Говорить по телефону – нельзя, нажимать на кнопку лифта – нельзя, рвать туалетную бумагу – нельзя. Вытирать задницу, слава богу, можно, а вот рвать туалетную бумагу – нельзя. Этих самых «нельзя» у евреев 365. И это только тех «нельзя», что в Торе указаны. Но евреи – чемпионы мира по спортивному «если нельзя, но очень хочется, то можно». Русские тоже, но русское «можно» – это потому что похер на нельзя. А в основе еврейского «можно» – строго научный подход. В шабат писа́ть нельзя, но если писать чернилами, которые потом исчезнут, то можно. Свинья – животное нечистое, и нельзя, чтобы она ходила по Святой земле. Но если сделать специально для свиньи дорожки и постелить их поверх Святой земли – то можно. Пусть гуляет. Тем более что свиная колбаса хорошо продается. Есть ее, конечно, нельзя, но продавать – можно. Правда, не в шабат. Но если очень хочется, то можно и в шабат.
Но однажды я попал на «наступление шабата». Ну как попал – шел по улице один, и меня Рут позвала. Вернее, я тогда даже не знал, что она Рут. И она меня не знала. Знала только, что я один шел. И еще Рут знала, что шабат нельзя встречать одному. Шабат – это время, когда за столом вся семья собирается. У нее, когда я прекратил упираться и зашел в ее дом, стол был накрыт. На девять человек. Рут и мне тарелку поставила. И кусок халы отломила, рядом с тарелкой положила. Как остальным. Зажгла свечи. А потом достала альбом и стала фотографии доставать. Сначала старые и очень старые. Как и сама Рут. Моше (муж), старшая дочь, два сына – они все давно умерли. Потом фотографии помоложе: младшая дочь, Роза, – она в Америке. Уже десять лет. Ее муж. Их дети – внуки Рут. И правнучка – Циля. Положила фотографии рядом с тарелками. На белую шабатную скатерть. Налила вина. Всем. И тем, кто уже никогда не придет, и тем, кто, может быть, когда-то придет. Если Бог даст. И мне налила. Потому что я один шел по улице. А шабат надо всей семьей встречать. А «от шабата до шабата брат наебывает брата». Это Гарик Губерман сказал. А Гарику Губерману можно верить. И про шабат можно верить, и про наебывать. Но все равно – шабат нужно всей семьей встречать. И не ковыряться в носу, конечно. Но это уже потом было – мой шабат с семьей Рут.
А когда мой тихий час в Израиле закончился, я в двадцать один год с половиной стал работником почты. Моя еврейская бабушка, естественно, завела бы любимую песню еврейских бабушек, что Моцарт начал сочинять музыку в шесть лет, но, бабуль: во-первых, ты умерла; а во-вторых, хватит уже про твоего Моцарта. Сталлоне было тридцать, когда вышел «Рокки», а графу Дракуле – четыреста двенадцать, когда он переехал в Лондон в поисках новой крови. Так что все относительно, как говорил Эйнштейн. А Эйнштейн, кстати, – он сам узнал, что все относительно, только в двадцать шесть. Тут главное – что тихий час закончился.
Бога надо искать даже в том случае, если точно знаешь, что его нет
Забавная штука – почта. Полный анахронизм. Есть же интернет, мобильники, мессенджеры всякие. Но кто-то ей по-прежнему пользуется. Одни – по привычке, вторые – из-за лени или собственной тупости, третьи – чтобы было на кого свалить: ну там, опоздал поздравить – почта плохо работает, вообще не поздравил – почта потеряла.
То же самое можно и про тебя сказать. Ты – это Бог. Ты давным-давно устарел, но кто-то тобой по-прежнему пользуется. Причины те же: лень, глупость и желание свалить свои проблемы на другого.
У тебя, говорят, есть архангелы. Те, что разносят «благие вести». Хорошего в мире происходит немного – поэтому архангелы в основном бездельничают.
Еще, говорят, у тебя есть ангелы. Они чином пониже – и вести разносят всякие. То есть плохие и очень плохие. Пашут ангелы – не приведи господь, без праздников и выходных.
Примерно так же устроена почта. Но справедливее, чем небо, – есть выходные. И перерыв на обед.
Во главе нашего отделения – архангел Мордехай Пинскер.
У среднестатистического архангела (судя по картинкам художников, никогда не видевших этих самых архангелов) есть большие крылья, накачанное многолетним фитнесом тело и шикарные кудри. В руке – посох. Иногда меч.
У нашего начальника (а я его видел, и не раз) – подбородок, переходящий в шею, и лишних килограммов сорок веса. В руке – чашка кофе. С молоком. А на столе Мордехая – чайник. Еврейский, точно такой же, как у нас с бабушкой был. Только мы с бабушкой из него чай пили, а Мордехай – кофе Elit. Растворимый. С молоком.
Как и положено архангелу, наш Мордехай не делает ничего и считает себя богом. В пределах нашего почтового отделения. Локальным богом
И, как всякий бог, он дарует своему народу заповеди. Мне Мордехай отмерил штук двадцать, но основной было носить на работе кипу. Вообще, это очень по-еврейски: главным символом иудаизма стала заповедь, которой никогда не было. Покрывать голову – этой заповеди нет ни в Торе, ни в Талмуде. Но верующие евреи даже спят в кипе. А многим евреям одной кипы мало, и они носят сразу два головных убора. Не понимаю, почему они остановились в своей вере и не носят три, четыре, восемь ермолок. Это же логично – чем больше всякой херни на голове, тем больше веры. Наверное, логика – не самая сильная черта евреев.
Кипа должна быть черного цвета – в знак траура по разрушенному храму. Очень по-еврейски, но самая «черная» кипа, самая траурная кипа иерусалимского хасида – белая. Мордехай носил такую. Мне была выдана черная. Мой протест был подавлен в зародыше и даже не без некой элегантности. Но я не верю в Бога! Не говори ему, а то он с ума сойдет, когда об этом узнает. Потом Мордехай отпил глоток кофе и добавил: Бога надо искать даже в том случае, если точно знаешь, что его нет. И в этом случае даже, может, еще усерднее.
Я же говорю: у евреев не все в порядке с логикой. По крайней мере, у начальника почты на улице Агриппа, 42, в Иерусалиме.
Бог не по силам испытаний не дает
Мордехай отвел меня в подвал почты и рассказал, что надо делать. Оказывается, все письма, где в графе «Получатель» написано: Бог, Всевышний, Элохим, Адонай, Отец Небесный и т. д., приходят именно на эту почту. Отделение наше, кстати, называлось «Лев Иерушалайм» – «Сердце Иерусалима». Ну а куда еще должны приходить письма к Богу? Сердце Иерусалима на улице Агриппа, 42. Про́клятое место. Ну а куда еще должны приходить письма к Богу?
Начальник ткнул чашкой кофе в десятки мешков на полу. Письма Богу, в которого я не верю и который сойдет с ума, если об этом узнает. Просьбы, слезы, проклятия. Миллионы конвертов, которые надо было распечатать, вытащить письма и разложить на две кучи. По половому признаку – как в школьном походе. Мальчики плачут налево, девочки – направо. Зачем это разделение – до сих пор понять не могу. Я не про поход (там-то понятно), я про письма. Мордехай сказал, что Бог не по силам испытаний не дает, а зарплата будет заходить на счет в банке. И я стал шесть дней в неделю распечатывать конверты и раскладывать письма. От женщин – в одну сторону, от мужчин – в другую. Потом приходил специальный раввин, забирал эти две кучи и вкладывал в Стену Плача. Как у флойдов в The Wall – еще один кирпич в стене. И как у Алана Паркера в The Wall – это всего лишь еще один кирпич в стене.
В общем, примерно этим же занимался Масанобу Сато на мастурбационном марафоне в Сан-Франциско. Но мне было проще – у меня был восьмичасовой рабочий день и перерыв на обед.
Сейчас мне не до обеда: надо успеть все рассказать. На часах 19:54. Осталось четыре часа и шесть минут. Ну, Бог не по силам испытаний не дает – если, конечно, начальник отделения почты на улице Агриппа, 42, Мордехай не врет. И если ты – Бог – вообще есть.
Во имя святого Иоанна Колтрейна
Вот начальник почты – он точно есть. До знакомства с ним я знал только одного почтальона – Печкина. Та еще скотина, если верить мультику. Наш еврейский Печкин был ничуть не лучше. Он неожиданно появлялся перед тобой с лицом, похожим на использованный памперс, и вертел носом. Нет, не так. Он неожиданно появлялся перед тобой с лицом, похожим на использованный памперс, и презрительно вертел своим еврейским носом. Знаешь, есть девчонки, умеющие презрительно вертеть задом. Идешь ты такой по улице – а навстречу она. А сзади – ее зад. Но ты сначала его не видишь и поэтому, оценив вид спереди, оборачиваешься девчонке вслед. Вот тут она тебе все и объясняет. Задом. Про тебя, про весь этот мир да еще и про последний альбом Depeshe Mode в придачу. У особо талантливых задница говорит сложноподчиненными предложениями. Как Марсель Пруст. Но это ничто по сравнению с носом Мордехая. Нос начальника почтового отделения на улице Агриппа, 42 в Иерусалиме – это вам не задница какой-нибудь пигалицы. Это все семь томов «В поисках утраченного времени» и саксофон Колтрейна. Долго и нудно. Это я про Пруста. Невыразимо прекрасно и вообще невыразимо. Это – про Колтрейна. И про нос Мордехая Пинскера. К обоим ты, Господи, похоже, неплохо относишься: Колтрейна причислили к лику святых, а Мордехая сделали начальником почты.
У меня вообще никогда раньше не было начальника. Босс – был, упокой, Господи, его душу. А это ведь огромная разница: босс и начальник. Босс на рояле баб трахал, а Мордехай – мозги своим подчиненным. Без всякого рояля. И даже не трахал – ебал. В метафизическом, разумеется, смысле.
Если уж говорить о ебле как таковой, то у Мордехая была жена. И детей штук восемь-десять. Больше семи – точно. Все в кипах, пейсах, с лицами, похожими на использованный памперс, и с носами Мордехая.
У Мордехая, естественно, тоже нос Мордехая, а на голове – кипа, а поверх кипы – шапка из соболя, похожая на гнездо фламинго. Ну это я себе так представляю гнездо фламинго. У нас такие раньше члены ЦК КПСС носили. Но без кипы и зимой. И только на трибуне мавзолея. Лично я убежден, что Мордехай не снимает эту штуку даже в душе. Называется она – штраймл.
Почтальон Печкин всегда неукоснительно соблюдал правила – приносил дяде Федору посылку, но не отдавал, потому что у дяди Федора документов не было. И у кота Матроскина и Шарика – тоже не было. Но Печкин каждый день приносил посылку и не отдавал – потому что правила. Мордехай тоже соблюдал правила. Твои. Их шестьсот тринадцать. Их и запомнить непросто, не говоря уже о том, чтобы соблюдать. Но Мордехай соблюдал. Как и многие другие верующие в тебя евреи. Потому как ты велел. Ну или они сами придумали, что ты так велел.
Каждый божий день Мордехай в кипе и в штраймле поверх кипы приносил дяде Федору посылку и каждый божий день уносил ее обратно.
Соболя, из которых делают эти штраймлы для Мордехаев, – их выращивают в клетке. Они даже по снегу ни разу в жизни не бегали. Они рождаются сразу штраймлами, живут штраймлами и умирают штраймлами. И Мордехаи тоже. И дети Мордехаев. И внуки. Они рождаются в клетке из твоих заповедей, живут в этой клетке и умирают в клетке.
Многие соболя и Мордехаи не знают, что вообще есть другая жизнь. Многие знают, но считают другую жизнь недостойной еврея. Вернее, они считают тех евреев, что живут другой жизнью, – недостойными. Праведный Мордехай должен соблюдать все твои шестьсот тринадцать заповедей. Переубедить их невозможно – они штраймлы.
Но послушай: во имя святого Иоанна Колтрейна, ну то бишь Джона Колтрейна, – отдай уже дяде Федору посылку и выпусти соболей на волю. Да и Мордехаев тоже. Ну, если ты, конечно, есть.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
Примечания
1
Выполняет функции иноагента.