Светлые века

И сработало.

Нить накала гудела и светилась.

Это был триумф.

На самом деле, нить накала была невероятно яркой, как солнце посреди ясного неба, когда все прочее как будто темнеет… Свет усилился, и я невольно ахнул. Весь мир задрожал и закружился вокруг меня. Пенящиеся реки, грохочущие фабрики, магазины, ломящиеся от товаров, шелест телеграфов и бесконечная череда сменниц. И по какой-то причине – мы иной раз совершаем действия, которые в процессе кажутся абсолютно логичными, а после теряют всякий смысл, – я потянулся к пылающему свету. Движение моей руки было медленным, я видел собственные кости, поскольку сияние пронзало плоть насквозь… и мне больше всего на свете хотелось заполучить это сияние.

Невероятная вспышка. Затем дым, громкое сердитое шипение и вонь гари. Я упал на спину, успев отметить замедленную реакцию грандмастера Харрата, который попытался меня поймать, и вялый изгиб его рта, услышав глухой стук от соприкосновения собственного затылка с полом. Но все это как будто происходило где-то далеко. Меня потянуло вверх и назад. Потолок вздулся, как парус. Воздух устремился к нему, и в какой-то момент я осознал, что смотрю на Брейсбридж, паря среди звезд.

Затем ночь заклубилась. Луна пронеслась по небу. Поезда превратились в светящиеся полосы. Небо пылало, свет-тьма-свет – и солнце двигалось по нему задом наперед. Снег мелькал на склонах Рейнхарроу, а поля пульсировали в такт смене времен года. Я понятия не имел, что происходит, но выглядело все так, словно я стремглав летел в прошлое. Может, такова смерть? Затем солнце поднялось в небо и замерло на западе над займищами, несколько облаков свернулись клубочком вокруг него в синеве, их тени пятнами легли на Брейсбридж, который шумел, как обычно летним утром. За годы мало что изменилось. Конечно, старые склады позади больницы Мэнор на Уитибрук-роуд все еще стояли, а зольные отвалы кирпичного завода еще не начали свое неумолимое наступление на Кони-Маунд. Но это совершенно точно был Брейсбридж. Почувствовав тепло солнечных лучей и услышав скрежет и лязг двигателей, я начал приближаться к городу, к просмоленным и рифленым крышам «Модингли и Клотсон». Внезапно передо мной закружились открытые склады и покрытые копотью кирпичные стены, затем мох на какой-то крыше, пока я беззвучно не прошел сквозь нее и не обнаружил, что парю в прохладном мерцании комнаты, которую сразу узнал. Это был покрасочный цех. Зрелище выглядело почти так же, как увиденное несколько сменниц назад с грандмастером Харратом, не считая мелочей, обусловленных временем. Моя мама, сидящая среди девушек за верстаками, такая знакомая и молодая, подняла светящуюся кисточку и окунула в краску.

Когда распахнулась ведущая во двор дверь, я почти ожидал увидеть, как входит отец, но появился грандмастер Харрат – ошибки быть не могло, пусть ему и не хватало веса и бакенбард. Бригадирша поспешила ему навстречу, покачивая внушительным бюстом. Определенно, уже тогда грандмастер Харрат был человеком, с которым считались. Я это понял по непринужденной тихой просьбе, с которой он обратился к бригадирше, и тону ее положительного ответа. Нельзя ли одолжить пару девушек из покрасочного цеха? Просьба была пустяковой, и Харрат покачал головой, когда бригадирша многозначительно заметила, что выбранные кандидатки – не лучшие работницы, пусть и самые хорошенькие. В суждениях Харрата никто не мог усомниться. Моя мать и светловолосая девушка рядом с ней кивнули, услышав свои имена, и отложили шестеренки, над которыми трудились; моя мать при этом уронила на пол стаканчик с кисточками. Бригадирша закатила глаза.

Две молодые гильдейки и грандмастер Харрат вместе покинули покрасочный цех, а я поплыл за ними следом, как призрак. Вместе эти представители двух ветвей рода людского выглядели странно. Грандмастер Харрат был одет с иголочки, а моя мать и ее подруга – которую она называла Кейт, когда они перешептывались, – носили сабо и платья с чужого плеча. Наблюдая за тем, как троица идет дворами, я отчетливо понял, что им нечего друг другу сказать, как бы моя мать и Кейт ни обменивались слегка лукавыми улыбками. Затем я услышал фабричные гудки, увидел, как мимо гурьбой прошли рабочие, и до меня дошло, что это полусменник. Странное время для «добавки» – я знал, что девушки из покрасочного цеха так называли работу, которую предстояло делать за пределами его стен, – ведь вскоре открытые склады должны были опустеть, а на Машинном и Центральном ярусах остались бы лишь немногочисленные работники, чья роль в обслуживании эфирных двигателей была ключевой. Даже на территории самой фабрики теплый летний воздух как будто предвещал послеобеденный футбол и прогулки на речном берегу. Моей маме и ее подруге Кейт должны были засчитать это рабочее время, умножив на полуторный коэффициент, коего гильдмистрис в «Модингли и Клотсоне» удостаивались нечасто.

Гудки стихли. Ворота опустели. Голуби ворковали. Гуррр-гуррр. Гуррр-гуррр. В очередном непримечательном дворе грандмастер Харрат направился к побеленной кирпичной стене. В ней были железные ворота с ржавыми прутьями в пятнах старой краски. Моя мать и Кейт с любопытством наблюдали, как грандмастер Харрат берется за висячий замок. На мгновение гильдеец задумался, потом произнес слова, от которых тот открылся. Кейт восторженно захлопала в ладоши, а моя мать насторожилась, когда ворота заскрежетали. Дальше были искры от кремня, немного возни с высохшим фитилем старой лампы и тусклый огонек. Они начали куда-то спускаться по бетонным ступеням, мимо кирпичных стен, и сырой воздух ритмично колыхался, как будто кто-то дышал в такт завыванию и грохоту эфирных двигателей. Там, где пол выравнивался, давление воздуха оказывалось достаточно сильным, чтобы подолы юбок двух женщин трепетали. Коридоры с аккуратными плиточными полами и кирпичными стенами преобразились. Кирпичи стали меньше, старше; они крошились от древности. Следуя за лампой грандмастера Харрата, пригибаясь по мере того, как потолок понижался, Кейт и моя мама взялись за руки, чтобы не упасть, поскольку их сабо скользили на наклонном полу. На стенах были знаки гильдий и граффити. И еще резные спирали, завивающиеся к центру, – они напомнили мне замшелые очертания сарсенов на вершине Рейнхарроу. Гул двигателей по-прежнему нарастал.

Они подошли к двери. За ней оказалась комнатка, которая когда-то была наполовину выложена плиткой, но та почти вся осыпалась и хрустела под сабо моей матери и Кейт. На стенах висели перекошенные старые полки. Среди мусора попадались какие-то покоробленные гильдейские плакаты, чей смысл давно уничтожили время и сырость. Попасть в такое место после столь интересного путешествия было поводом для разочарования: единственным предметом, который не выглядел так, словно его забыли тут в прошлом веке, оказался грубый деревянный ящик длиной в ярд, высотой и шириной примерно в фут, да и он отнюдь не блистал новизной. Слова ОСТОРОЖНО ОПАСНЫЙ ГРУЗ были нанесены на крышку с помощью трафарета, красными заглавными буквами. Грандмастер Харрат достал карманный ножичек и перерезал бечевку, которой была обмотана защелка. Скрипнули петли. Сперва показалось, что в ящике только скомканные пожелтевшие газеты, но грандмастер запустил в них руки, улыбаясь, словно ребенок перед лотерейным барабаном.

Внутри явно находилось что-то тяжелое. Чтобы вытащить эту штуку, пришлось ухватиться обеими руками. Когда из ящика появилось нечто сверкающее, размером примерно с человеческую голову, все вокруг затихло. С того момента, как они вошли в комнату, никто не произнес ни слова, а когда грандмастер положил нечто на грязный пол рядом с ящиком, даже ритмичный грохот двигателей отдалился. Невзирая на лето снаружи, воздух сгустился и стало холодно. Повсюду заплясали радужные блики. Грандмастер Харрат стоял на коленях, и лицо у него было как у малыша на Рождество. На этом лице шустрой вереницей сменяли друг друга предвкушение, радость, страх. Вещь была великолепна: в подземной комнате она излучала дивотьму, которая струилась к лицу грандмастера Харрата, подражая его переменчивым чувствам и преувеличивая их, превращая глаза в дыры, растапливая плоть. В лучах лампы сверкали многочисленные грани. Вещь походила на огромный драгоценный камень – впрочем, тогда я в них почти не разбирался и решил, что она смахивает на блистающий крупный кусок кристаллизованного сахара. Однако важнейшим представлялось свечение, таившееся у необыкновенного камня внутри. Оно змеилось, копилось и растекалось, вытекало наружу. Взметнулись тени, выжигая очертания коленопреклоненного мужчины и двух стоящих женщин, пока все трое не стали грубыми, обезличенными, символическими силуэтами. Когда свет начал пульсировать в том же ритме, который пронизывал весь Брейсбридж, зрелище сделалось похожим на замысловатый и постоянно меняющийся гильдейский иероглиф. Грандмастер Харрат, Кейт, моя мать – все они перестали быть собой, сделались приспешниками этой вещи, грубыми механизмами, с помощью которых она могла проявлять свою мощь. Их тени склонились и затрепетали на пылающих стенах в такт работе двигателей, сперва темные, затем яркие. И я, пусть в виде зыбкого призрака, тоже был частью происходящего. Свет расширился и превратился в нечто человекоподобное и нечеловеческое одновременно – в дымный силуэт, тянущий ко мне черные руки.

Наверное, в тот момент я закричал. Что-то как будто сломалось, видение утратило связность, рассыпалось. Затем, ощутив кислотную вонь и острую боль в затылке, я понял, что вернулся в мастерскую грандмастера Харрата, которая после очередного неудачного эксперимента наполнилась дымом и шипением. Я лежал на полу, а грандмастер Харрат, в прямом и переносном смысле прибавивший в весе с той поры, как вовлек мою мать в какую-то загадочную историю, склонился надо мной. На его лице плясали блики – свет газовой лампы отражался в чем-то пролитом, и это был совершенно обычный, мягкий и желтый свет.

– Роберт! Роберт, ты меня слышишь? Я уж было решил… – Его брыли тряслись. – Я подумал…

Я сел, ощупал голову и поморщился. Шишка. Всего-навсего. Грандмастер Харрат схватил меня за плечи, когда я вставал. Я рывком освободился. Нить накала, а с нею и прочее оборудование на верстаке, предназначенное для эксперимента с электрическим светом, превратилось в дымящиеся руины. И грандмастер теперь смотрел на меня с прежней печалью в глазах.

– Но…

– Что, Роберт?

Я покачал головой.

Я вышел из особняка грандмастера Харрата и отправился домой; мой живот был полон, а глаза щипало – полусменники всегда заканчивались именно так.

X

Каждый вечер, возвращаясь домой на Брикъярд-роу, глядя на бурлящее над нашим фронтоном небо и желая, чтобы это жилище принадлежало кому-нибудь другому, я вынуждал себя войти. Спешил мимо комнаты матери, направляясь в постель, страшась кислого запаха болезни и пульсирующей тьмы, которая по мере угасания пламени торжествующим вихрем вырывалась наружу, колыхала тусклый свет и превращала в монстров всех нас.

Нагрянувшие с холмов тучи принесли дождь со снегом, и от последнего противостояния зимы и весны окна покрылись льдом. Ветер царапал черепицу, проникая сквозь трещины и впиваясь в меня жуткими пальцами. Потом случился бессодержательный вечер, когда Бет не было дома, отец где-то пил, и ветер внезапно стих, как будто оцепенел от некоего потрясения. Я сидел за кухонным столом, поднимая и опуская колпак на масляной лампе так, чтобы круг света делался то больше, то меньше, и ощущал нечто, очень похожее на гармонию; почти умиротворение. Соседей тоже не было дома, и такое теперь случалось часто: звуки и слухи, доносящиеся из нашего жилища, их изгоняли. Весь Брейсбридж казался пустым, безлюдным. Однако воздух продолжал пульсировать, вдыхая и выдыхая волны света и тьмы, заставляя лучший фарфор на комоде позвякивать. ШШШ… БУМ! ШШШ… БУМ! Затем какое-то копошение заставило меня поднять глаза, и я увидел, как нечто крупное и мерзкое вылезло из узкой щели в потолке. Оно повисло, пытаясь вскарабкаться на балку, затем с глухим шлепком упало на стол и осталось лежать, ненадолго оглушенное. Драконья вошь. Не особенно крупный экземпляр по меркам чудищ, населявших «Модингли и Клотсон», но я никогда раньше не видел их так близко. Голубоватый щиток на спине насекомого-переростка был покрыт бугорками, которые складывались в пародию на гильдейскую печать, но тело под ним оказалось розово-голубым, как испещренная венками и почти прозрачная плоть человеческого младенца. Я перевернул тварь – не раз видел, как мизеры с Восточного яруса делали так, подцепив ее краем подошвы. Она взвизгнула, а когда я несколько раз стукнул ее основанием лампы, тихо хлюпнула и стрельнула в меня зловонным ихором. Я собрал всю дрянь газетами и бросил в огонь, а затем двинулся к лестнице.

Я поднимался по ступенькам, и вокруг меня как будто сыпались огромные хлопья темноты. ШШШ… БУМ! ШШШ… БУМ! – и весь мир замер в долгом ожидании, пока я открывал дверь в комнату матери, чувствуя причудливое сопротивление, точно само время дало мне отпор. Я осознал, что держу в руках семейный разделочный нож. У него была отличная рукоять из камнекедра, а эфирированное лезвие от многолетней отцовской заточки истончилось, приобрело серповидный изгиб. Нож был одним из тех драгоценных образцов настоящего гильдейского мастерства, какие хранились в каждой семье. Он сперва показался мне тяжелым, потом – легким. Наверное, раздавив драконью вошь и вытерев руки, я выдвинул ящик кухонного стола и достал его, хотя это движение, это решение теперь казалось таким же невероятным, как и сам факт пребывания ножа в моей руке.

Спальня матери покачивалась. За каминной решеткой вяло потрескивал огонь, на рассеянных углях трепетали синюшные языки пламени. Они не давали тепла, но мать сидела на корточках перед очагом, и ее грязная ночная рубашка собралась складками у ног. Я испытал приступ надежды, почти радости. Встала! Пошла на поправку! Затем, ощутив мое присутствие, мать повернула голову на длинной шее, хрустя позвонками. Она держала обеими руками кусочек угля, как белка могла бы сжимать в лапках орех. Угольная крошка облепила губы, почернила зубы и язык. Ее нос расплющился, глаза сделались большими и глубокими, почти круглыми. Они светились. На плечах выросли голубоватые шипы. На полу вокруг нее кишели драконьи вши, словно живой ковер.

– Это же ты, Роберт?

Я почувствовал, что мать с трудом меня узнала. Мое имя из ее уст прозвучало иначе.

– Что ты здесь делаешь? Почему беспокоишь меня? – Мембраны изуродованных ноздрей дернулись. – И что это у тебя в руке?

Мать медленно встала, скрипя суставами. Она сделалась высокой, очень высокой. Несколько редких прядей прилипли к выпуклому куполу черепа. Грудная клетка торчала из распахнутой ночнушки. Внутри болтались и пульсировали серовато-зеленые органы. Я уловил запах раскаленного угля. Я хотел воспользоваться ножом, но понятия не имел как. И я даже осознал, что именно этого возжелала бы моя мать; что худшим из вариантов было оставить в живых тварь, в которую она превратилась. Я поднял нож, и в том, как на нем заплясали тусклые отблески каминного пламени, притаился глубокий смысл. Я был готов на все, лишь бы покончить с этим. Но затем нечто невидимое сжало мое сердце, как будто сама зима стиснула его когтистой лапой. И тварь наклонила голову, закатила глаза, демонстрируя белки, изливающие эфир. Раскинув руки, наклонилась ко мне, разинула пасть и выпустила струю зловонного пламени.

Я кубарем скатился по лестнице. Хлипкие двери сами распахнулись передо мной, движимые той же силой, что и я сам, и в конце концов я очутился снаружи – стоял, согнувшись пополам и задыхаясь, в одиночестве на брусчатой мостовой Брикъярд-роу. Где-то сгребали снег лопатой, играла музыка, лаяла собака. Березы раскинули ветви над склоном, который под звездным небом вел к нижнему городу и глухому скрежету кирпичного завода. Я тяжело дышал, воздух вокруг меня трепетал, расцветая облачками пара. Почувствовав что-то в руке, я понял, что до сих пор сжимаю в руке нож с рукояткой из камнекедра. Я с силой метнул его над деревьями, крышами и всей мерцающей чашей долины – в сторону красной звезды, которая по-прежнему сияла над западным краем неба.

На следующее утро темно-зеленый фургон, грохоча, поднялся по крутой улочке, ведущей из нижнего города в Кони-Маунд. Он был высокий, запряженный двумя огромными возовиками с мордами, напоминающими лопату. Из соседних домов выбежала малышня, чтобы его сопроводить, и я увидел из своего чердачного окошка, как сияющие филенки замерли посреди Брикъярд-роу. Сутулый мужчина на облучке посмотрел вниз на детей, потом на небо, предвещавшее грозу. В тот момент я узнал мастера Татлоу. Он вытянул губы, присвистывая, затем достал из кармана клочок бумаги и спустился. Привязал и похлопал своих возовиков, открыл задвижку на нашей калитке и бодро постучался в парадную дверь. Я услышал отцовские шаги по скрипучему полу в коридоре, характерное нервное покашливание и шуршание открывающейся двери, цепляющей тростниковый коврик. Слов я не разобрал, но дверь закрылась, голоса становились то громче, то тише, перемещаясь по дому, и прибавился голос Бет. Вопреки всему, происходящее казалось очень обыденным.

Снаружи дети все еще кружили возле высокого зеленого фургона. На нем не было опознавательных знаков какой-нибудь компании или гильдии. Это само по себе казалось странным. Несомненно, во всех окнах на Брикъярд-роу колыхались занавески. Соседи сами не заметят, как отполируют стекла и ступени крыльца, подглядывая. Я начал одеваться.

«Быстрее. Уже позднее утро».

Я приостановился; с моей ступни свисал носок, а сердце внезапно заколотилось. Я мог бы поклясться, что услышал грохот вешалки для белья и голос матери, которая звала меня, высунувшись на лестницу из кухни.

«Нам пора. Останешься без завтрака».

Я посмотрел на косые стены своего чердака, борясь с исполненным безутешной тоски желанием вернуть то далекое утро четырехсменника на исходе лета, когда мы посетили Редхаус. Однако снизу по-прежнему раздавались голоса.

Прошлой ночью, свернувшись калачиком в своей постели после возвращения Бет, я слышал, как моя сестра пыхтела, таская вверх и вниз по лестнице уголь, простыни, ведра. Мне казалось, что весь дом провонял дымом. И я слышал, притаившись в серой тьме, скрип кроватных пружин, хруст суставов и – АААА… ХХА! АААА… ХХА! – чье-то жуткое дыхание, а также копошение и возню, которыми теперь полнился дом. У себя, среди старых пальто и одеял, я был защищен от них лишь слоями дранки и штукатурки.

Прислушиваясь к трудам сестры, я гадал, сохранила ли она проблеск надежды или стала рабой привычки. Еще я задавался вопросом, насколько тварь, в которую превратилась моя мать, открылась Бет. Ворочаясь и извиваясь, я погрузился в сон и увидел маму – такую же, как всегда, в привычном фартуке, – прикованную цепями и придавленную трубами на Машинном ярусе «Модингли и Клотсон». Затем я услышал голос отца, приглушенный крик, который означал, что он вернулся домой после пьянки. И плакала Бет – то ли в моем сновидении, то ли наяву, – говорила, что это конец, так продолжаться не может. И дребезжал отцовский ящик с инструментами, мелодично грохотали доски. Стучал молоток.

Серым утром я начал спускаться с чердака и обнаружил, что дверь в спальню матери заколочена крест-накрест криво прибитыми кусками старых половиц; чрезвычайно дурная работа, которой мой отец устыдился бы в заурядных обстоятельствах. Поверх половиц коричневой краской были грубо намалеваны защитные круги, письмена; тонкая материя, что-то из обыкновений его гильдии. Сквозь зазоры проникали струйки дыма. От двери исходили тепло и мощь.

«Роберт? Это ты? Это ты? Т-ты?.. Ты-ы?..»

Угасающее эхо ее голоса, и только. Почти не задерживаясь, я проковылял вниз по лестнице. Когда достиг нижней ступеньки, трое в гостиной повернулись ко мне: отец, Бет и мастер Татлоу.

– Это мастер Татлоу, – начал отец, привстав из кресла. – Он…

– По-твоему, я не знаю, кто он такой?!

Они недолго разглядывали меня. К одному из подбородков мастера Татлоу – в том месте, где он порезался при бритье, – прилип чуть испачканный кровью кусочек корпии.

– Это всегда трудно. Исключений нет. – Его колени беспокойно подрагивали. – Я объездил половину Йоркшира и повидал разных больных, богатых и бедных. Поверьте, мастер Борроуз, все к лучшему. Такие, как она – они просто ничегошеньки не понимают. Она не в силах перечить собственной природе, и гильдии тут ни при чем, уж не сомневайтесь…

Я заметил, что немытые волосы Бет свалялись. Судя по виду, сестра спала в одежде. Лицо отца выглядело серым, старым и окаменелым.

Мастер Татлоу достал толстую записную книжку.

– Ваша жена, клиентка, как я понимаю, работала в покрасочном цехе на фабрике?

– Да.

– Извините, что спрашиваю. Но такие вещи бывают полезными.

– Разумеется.

Мастер Татлоу снял резинку, поводил пальцем по страницам, кивнул сам себе. Облизал карандаш. Что-то записал.

– Конечно, такое может случиться практически с любым рабочим, хоть я и понимаю, что сейчас вас это ничуть не утешит. Но из вашего рассказа и того, что я прочитал в отчете, складывается впечатление, что этот конкретный синдром, э-э, гораздо необычнее всего, что лично я мог бы ожидать от труда в покрасочном цехе. Не могли бы вы поведать, какие именно изменения претерпела клиентка?

– Лучше всего, – отец провел рукой по волосам, – поднимитесь туда и взгляните сами.

Наверху что-то зашевелилось, проползло, стукнуло. Мастер Татлоу выглянул в окно. Его губы дрогнули.

– Интересно, что приключилось с полицией? Они телеграфировали, что будут здесь ровно в девять. Я ехал всю ночь, взял фургон в нашем гараже в Норталлертоне – можно подумать, им что-то мешает преодолеть несколько ярдов. Вы уж извините за такую просьбу, но не найдется ли для меня чашечки чаю?

Бет встала, чтобы вскипятить воду. Снаружи на стекле окна в гостиной появились капельки – наконец-то пошел дождь. Я бросил взгляд на ступеньки. Лестничную площадку на самом верху заполнила жуткая, воняющая дымом тьма, в которой, судя по ощущениям и звукам, что-то притаилось. Затем долгое время, пока не раздался пронзительный вопль чайника, мы сидели молча и слушали нарастающий шум дождя. Отец застыл, ссутулившись в своем кресле. Я видел, как подергиваются тугие канаты мышц, узловатые вены и следы кормила на его натруженных руках. Мастер Татлоу открыл и закрыл свою записную книжку, на обложке которой была вытиснена золотая буква «П» с крестом, и выглянул в окно. Ложка задребезжала на блюдце, когда Бет подала ему чай.

– Ах! Премного благодарен!

Он шумно отхлебнул.

– Папа, ты тоже хочешь?

Отец покачал головой.

Потом Бет подошла ко мне.

– Мама бы этого хотела, – сказала она, присаживаясь рядышком на нижней ступеньке лестницы. – Чтобы кто-то вроде мастера Татлоу пришел, когда дела пойдут… совсем плохо. О ней нужно заботиться, нам это не под силу. Я больше не могу…

– Мама – тролль.

Я почувствовал, как сестра напряглась. Уголки ее рта воспалились.

– Ты не должен употреблять подобные слова в этом доме, Роберт.

– Но ведь это правда, и не обязательно что-то плохое. Помнишь Белозлату? Она призвала измененных, создала армию. Может, она…

Я снова посмотрел на Бет. В ее покрасневших от недосыпа глазах не было понимания.

– Я думаю, тебе стоит ненадолго выйти, Роберт, – сказала она. – Ступай к Нэн Каллаган. Постучись в ее дверь. Она поймет. Она впустит тебя…

Я вырвался из дома через кухню и миновал переулок, шлепая по лужам. На улице со стороны фасада мне открылось, что весь Брейсбридж заволокло серыми полотнищами дождя, и лишь зеленый, безоконный фургон мастера Татлоу замер в ожидании, посверкивая филенками. Березы на холме кланялись и колыхались. Даже самая крепкая и старая из этой куцей рощи, в чей ствол многие поколения жителей Кони-Маунда вбивали гвозди и запечатлевали на нем шрамами свои имена, покачивалась, словно мачта корабля в шторм, пока я карабкался по ней.

Мои башмаки скользили по коре, когда я взбирался все выше и выше, пока не достиг того места, где опора сделалась ненадежной. Болотистая земля внизу почти затерялась в пелене дождя, а вот окно маминой спальни по ту сторону Брикъярд-роу я видел вполне отчетливо. Сам не знаю, чего ожидал, но поначалу смог разглядеть только старый гардероб, и это было странно – ему полагалось стоять по другую сторону комнаты, а не загораживать дверь. Затем раздались голоса, медленный и тяжелый стук копыт, заскрежетали камешки под скрипучими колесами. Еще один фургон. Он был больше и тяжелее фургона мастера Татлоу, и нескольким приехавшим в нем полицейским пришлось выбраться наружу и подтолкнуть свое средство передвижения, чтобы оно смогло подняться на возвышенность прямо к нашему дому. Полицейские носили черные непромокаемые плащи и фуражки с козырьками. Когда отряд проходил через калитку, мне показалось, что я вижу стайку оживших зонтиков.

Подо мной скрипело дерево. Я вцепился обеими руками в тонкие ветки, которые трепал ветер. Было трудно вообразить, как эта мокрая от дождя орава теснится внутри нашего дома. Утраченная, знакомая спальня с большим гардеробом, стоящим не там, где надо, уподобилась драгоценному камню, увиденному под водой во время шторма: она излучала покой, как будто бросая вызов этому дню во всех прочих его проявлениях. Затем снаружи опять появился мастер Татлоу: ссутулившись под дождем, открыл заднюю часть фургона и вытащил странный набор ломов, колец и цепей. Входная дверь снова закрылась. На меня налетел порыв ветра. Покрепче ухватившись за ветки, я увидел, что гардероб, загородивший дверь в спальню матери, трясется. Потом он как будто взорвался и разлетелся во все стороны вихрем тонких щепок, и когда в спальню ворвались мужчины в униформе, все поглотила сумятица. Дождь как будто усилился. Я представил себе, как сильные руки поднимают мою мать, вообразил, как тяжелы те цепи. Дерево моталось из стороны в сторону. Я начал соскальзывать… а потом какое-то движение в комнате вновь привлекло мое внимание.