Тайный дневник Натальи Гончаровой

Я начал занятия в лицее девятнадцатого октября одиннадцатого года; на открытии нас приветствовал император. Там я познакомился с моими друзьями Антоном Дельвигом, Вильгельмом Кюхельбекером и Иваном Пущиным, будущими декабристами. Но это уже другая история!

Что до этого «Шамбертена 1799», то таков год рождения замечательного поэта, и я надеюсь, что он этот год обессмертит! – добавил Александр, чокаясь с матерью.

Мы с сестрами были очарованы; мы завороженно слушали, уносясь в мир безудержной игры воображения.

Неожиданно Наталья Ивановна, урожденная Загряжская, перестала быть нашей матерью, а превратилась в живой миф. Мы возвели ее в ранг исторического персонажа.

– Так вот, а я, – расхохотался Александр, – должен со всем смирением признаться, что не являюсь татарским ханом, но величайший царь земли русской, Петр Первый, принял и выбрал в фавориты моего прадедушку африканца Абрама Ганнибала. А вот его отец был ни много ни мало абиссинским князем, так что видите, дражайшая Наталья Ивановна, наши предки, можно сказать, стоят на одной доске! Я также с гордостью могу сообщить вам, что мой род восходит к двенадцатому веку и ведется от некоего Радши или Рачи!

Мы готовы были, затаив дыхание, слушать продолжение, как дети вечером, когда няня рассказывает им захватывающую историю, но внезапно останавливается со словами: «А теперь спите крепко, мои дорогие, остальное узнаете завтра!»

Я вдруг увидела, как вокруг меня закружился веселый хоровод. Они все держались за руки: мой дед Иван Александрович Загряжский, его дочь, моя мать Наталья Ивановна и еще загадочная Ульрика, моя бабушка, а также графиня Разумовская, ее невестка, а значит, моя двоюродная бабушка; князь Разумовский и Людвиг ван Бетховен тоже вступили в круг; внезапно они все замерли: появились царь Соломон и царица Савская; наконец, к ним присоединился Александр Сергеевич Пушкин. Они веселились, пили, пели и производили невообразимый шум!

Мать внезапно пришла в себя и обратилась к Александру:

– Вы понимаете, что князь предоставлял все гарантии, которых я желала, а главное, соответствовал трем критериям.

– Каким же, Наталья Ивановна? – заинтересовался Александр.

– Я скажу вам позже.

Перейдя на философский тон, отмеченный глубокой мудростью человека, имеющего немалый жизненный опыт, она заявила Александру:

– Я поняла, что титул князя и его огромное богатство не составят счастья моей дорогой Натальи! Я уже готова была дать окончательное согласие, когда осознала, что дочь не будет счастлива…

Меня всякий раз потрясала неколебимая самоуверенность матери. Кто мог бы заподозрить, что мы были практически разорены?

Мать, которой явно было не под силу управлять имуществом, и отец, расточительный, как та Стрекоза из басни, растранжирили наше состояние. Мы были подобны мелким французским дворянам, разоренным Французской революцией; мы жили воспоминаниями об улетучившейся славе и о былых временах.

– Я отдаю вам предпочтение, – с царственным величием молвила мать, – потому что вы поэт и писатель. Рядом с вами Наталья, едва распустившийся бутон, расцветет, я в этом уверена…

– Благодарю вас, Наталья Ивановна, за честь и доверие, коими вы меня милостиво удостоили, – ответил он.

– И однако, – чуть смущенно заговорила мать, пытаясь выбирать выражения, – мне бы хотелось, чтобы душа моя была совершенно спокойна, а потому, дабы не описывать все мои сомнения, я решила, что достойнее будет ознакомить вас с тремя вопросами, на которые я попросила бы вас дать письменный ответ. Соблаговолите простить мне столь постыдную предосторожность, но лишь тогда я буду совершенно умиротворена и спокойна.

И мать задала следующие три вопроса:

«ВО-ПЕРВЫХ: полагаете ли вы себя способным, несмотря на свое столь разгульное прошлое, о котором всей Москве ведомо до мельчайших подробностей, сделать счастливой такое чистое дитя, как Наташа?

ВО-ВТОРЫХ: позволит ли ваше материальное положение удовлетворять запросы Натальи, привыкшей ни в чем не знать нужды и достойной находиться в высших кругах русского общества?

В-ТРЕТЬИХ: не двусмысленно ли ваше положение в отношении правительства? Не состоите ли вы под надзором полиции?»

Александр в ответ не сказал ни слова; ледяным тоном он спросил свое пальто, шляпу и трость, после чего обронил:

– Сударыни, позвольте откланяться.

И ушел, оставив нас потерявшими дар речи от изумления.

Должна ли я была понять, что Александр подал нам знак: «fine della commedia[16]»?

8. Коммерческие переговоры

Между матерью и Александром вновь начались коммерческие переговоры; на «торги» была выставлена я ‒ ибо следует называть вещи своими именами. Я казалась себе красивой молодой кобылкой, вроде тех, которыми торгуют на воскресных деревенских ярмарках, куда когда-то водил меня отец.

Александр, как опытный купец, уже прикинул на глаз качество товара: оценил грудь, одобрил длину ног, снова надолго задержал взгляд на ягодицах и изгибах тела, на лице и глазах. Короче, он провел осмотр будущего имущества, с нетерпением ожидая часа вступить в права собственности.

Пока заключалась сделка, псевдоаристократический глянец Александра пошел трещинами; его прекрасные светские манеры и продуманные жесты растаяли, как московский снег по весне. Что до моей матери, то ее изысканный рафинированный язык сменился говором заправской торговки овощами.

Глядя на них, я видела перед собой лишь двух алчных барышников, которые рядились, багровея от напряжения, постоянно перебивая друг друга и время от времени переходя на крик; каждый твердо намеревался взять верх; казалось, они торгуются в каком-нибудь жалком трактире. Каждый следовал своей стратегии; Александр стремился ускорить свадьбу. Он устал ждать. Ему мнилось, что прошлая целая вечность после нашей первой встречи на уроке танца. Он хотел побыстрее закончить «дело»… по его собственному элегантному выражению!

Мать же всеми доступными и невообразимыми способами старалась оттянуть наложение уз Гименея. Она томила его на медленном огне и нагромождала препятствия перед вратами счастья Александра. То она ссылалась на курс лечения, хотя сама понимала, насколько неубедителен сей довод; потом заявила, что ей необходимо на некоторое время уехать в деревню, чтобы продать семейное имущество, которое она недавно унаследовала, и, наконец, исчерпав все смехотворные уловки, она просто уперлась. Ей не нравилось, что выбор пал на Александра Пушкина; пусть его известность ей льстила, эстетически он совершенно не походил на искомый для меня идеал, а главное, его политическое положение внушало сильнейшее беспокойство. Этот союз, навязанный жизненной необходимостью, был мезальянсом.

Мать вела себя с Александром скорее как грозная деловая женщина, нежели как будущая теща. Она принимала себя за французскую аристократку XVII века: говорить о деньгах означало работать, что знати категорически возбранялось, иначе это стало бы нарушением священных традиций, и король лишил бы виновных всех привилегий.

– Видите ли, Александр, – говорила она, подчеркнуто растягивая каждый слог и переходя на тон жеманный и до крайности манерный, – мы сейчас переживаем временные денежные трудности!

Матери было стыдно. Она намеренно употребила этот выражение: ей было отвратительно признаваться, что наших доходов ни на что не хватало и мы отчаянно нуждаемся в деньгах.

– Мы ожидаем поступления доходов с земельной аренды из наших поместий, но нам пришлось столкнуться с весьма прискорбным запаздыванием!

Мать грезила вслух, наивно полагая, что Александр проглотит эти небылицы. Он пристально и недоверчиво посмотрел на нее с серьезным и сочувствующим видом, затем сказал просто и холодно:

– Я понимаю ваши затруднения, Наталья Ивановна: сколько вам надобно? Мне хотелось бы облегчить ваше положение, какую сумму вы желали бы, чтобы я вам одолжил?

Названная сумма оказалась непомерной; Александр постарался не выказать своего изумления. Тем не менее он подчинился этому шантажу; мать никогда не вернет ему долг.

– Помимо того, – уточнил Александр, – не беспокойтесь о приданом, мы перевернем традиции с ног на голову: приданое предоставит будущий муж! – завершил он со смехом.

С неожиданной дерзостью, несмотря на только что свершившееся финансовое чудо, мать вместо радости напустила на себя вид усталый и безнадежный.

Она желала продемонстрировать Александру, что всю жизнь приносила себя в жертву, экономила на всем, дабы преподнести дочери королевский подарок, который она давно себе воображала и безмерно желала: огромный роскошный стол, заваленный платьями, изящным дамским бельем, кружевами, лентами, разными безделицами, не говоря уж о перинах, простынях, подушках, скатертях и салфетках, расшитых золотой вязью, сплетающейся в инициалы НГ.

– Увы, – пожаловалась она, – за неимением средств я не могу щедро одарить мою дорогую дочь.

Я с восхищением наблюдала, как мать обильно льет крокодиловы слезы на свой корсаж. Александр уже все понял.

Сохраняя полную невозмутимость, он лишь процедил сквозь зубы:

– Мы позаботимся о приданом!

Мать не унималась: чувствуя себя в невыгодном положении, она решила переиначить дело, собрав целый букет слабостей «претендента» Александра.

– По правде говоря, Александр Сергеевич, до меня дошли совсем не радостные сведения.

– Что случилось?

– Мне сообщили, что ваше состояние оставляет желать лучшего и не сможет обеспечить Наталье достойную жизнь; я узнала, что у вас лишь десятый класс в «Табели о рангах», где их всего-то четырнадцать. Вы в самом хвосте списка! – заявила мать с продувным видом.

– У меня украли два ранга, – запротестовал Александр.

– Да, да, вы с присущей вам меркантильностью только и стремитесь поторговаться, – насмешливо отозвалась мать. – Мне также сообщили, что вы скопили множество карточных долгов; помимо этого, царь, кажется, сомневается в вашей благонамеренности; ходят слухи о ваших сомнительных знакомствах.

– Возможно, Наталья Ивановна, но все это уже в прошлом, отныне я стал новым человеком.

К нашему немалому удивлению, Александр повернулся ко мне и продекламировал:

…развратаЯ долго был покорный ученик,Но с той поры, как вас увидел я,Мне кажется, я весь переродился.Вас полюбя, люблю я добродетель.

Мы с сестрами покатились со смеху. Но к матери, хоть и изумленной шутовством Александра, быстро вернулась вся ее серьезность.

Она все еще надеялась на возможное возвращение князя Мещерского. Его кандидатура по-прежнему навевала ей грезы: дочь княжна, она сама теща князя! Она неустанно сопоставляла две возможности: князь Мещерский, то есть знатность и богатство, и Александр – бедность и известность.

Когда она оказывалась в одиночестве перед своим псише, любимым ее местом для грез и мечтаний, то снова и снова погружалась в навязчивый бред: смотрела на себя в зеркало и, обращаясь к невидимым зрителям, жеманилась подобно записной кокетке:

– Благоволите извинить меня, друзья, я очень спешу: этим вечером я ужинаю у моего сына, князя Мещерского!

Однако на стороне Александра была близость ко двору и то, что он был вхож к императору и императрице; за ним стояло множество именитых друзей. Мать решила пересмотреть свой выбор.

– Наталья еще слишком молода для замужества; к тому же я не в состоянии дать за ней приличествующее приданое, достойное нашего положения; будет разумнее еще некоторое время обождать…

Услышав такое, Александр вышел из себя, однако постарался сохранить спокойствие, приняв непринужденный вид, как если бы все сказанное его не касалось. Потеряв голову от любви, Александр разрешил эту квадратуру круга. Таким образом, деловые переговоры возобновились.

Не располагая никакими сбережениями, позволяющими устоять перед лицом столь безрассудных навязанных трат, он решил обратиться за помощью к моему дяде, который пообещал… но так никогда и не исполнил.

Дядя рассказал сумбурную историю: он владел огромной бронзовой статуей Екатерины II и утверждал, что, ежели ее растопить, можно получить сорок тысяч рублей, целое состояние! Он предварительно испросил разрешения у императора Николая Первого и получил его. Литейщик, обследовав скульптуру, расхохотался: она и десятой доли не стоила… На самом деле дядя пребывал в замешательстве: желая избавиться от скульптуры, он собирался преподнести ее в подарок будущим молодоженам. Так закончилась эта история. Но не совсем…

Переговоры временно приостановились; мать воспользовалась этой передышкой, чтобы снова попытаться отвадить Александра, потому как тем временем объявился князь Мещерский… И тут началась чехарда, как в настоящей комедии: князь явился к нам в дом, дабы оказать мне знаки внимания и засвидетельствовать нижайшее почтение матери, засим откланялся; не прошло и получаса, как решил нанести нам визит Александр! Точно как в пьесах Мольера.

Моя добродетель была для матери честью клана, для Александра – запретным плодом, а для меня – «личным капиталом». В случае ее потери проклятие пало бы на всю семью до дальнего колена, как у Атридов. Из меркантильных соображений я готова была принести себя в жертву, но лишь на алтаре бракосочетаний! Какой грех я должна была загладить? По какой причине мать отдавала меня как искупительную жертву монстру Александру? – посмеиваясь, спрашивала я себя.

Мать была реалисткой, я оставалась для нее лишь товаром, не более и не менее. В сущности, она предлагала простой обмен – мою девственность на материальное спасение семьи Гончаровых. В этой жалкой затянувшейся торговле, предметом которой я была, неожиданным образом и благодаря любопытному обороту событий Александр оказался на пути к победе. Его одолевало множество сомнений, и причин тому было немало: моя молодость, большая разница в возрасте, неотвязный образ будущей тещи, чей раздражительный характер тревожил его и заставлял колебаться. Но главное – окончательное прощание с холостяцкой жизнью; Александр спрашивал себя, должен ли он всем пожертвовать, расстаться с друзьями, с похождениями, с радостью творчества? Стоит ли ради женитьбы поступаться свободой?

9. Женитьба

За два дня до свадьбы Александр по давно устоявшейся традиции решил устроить «прощальный мальчишник». Своей женитьбой он хотел «выкинуть дурь из головы», как говорят деревенские; но правильный ли он сделал выбор? Он мог бы стать «закоренелым холостяком», как называли тридцатилетних мужчин, еще не нашедших родственную душу. Почему он ждал столько времени? Большинство его друзей уже обзавелись парами. Александру надоело присутствовать на чужих свадьбах. Он отправился к своим друзьям-цыганам – любимый его приют в преддверии важного события. Я уже к этому привыкла: как-то я готовилась встретить вместе с ним традиционный Новый год в канун 1 января 1831 года, но не тут-то было; Александр оставил меня и предпочел провести ночь со своими «братьями по крови», как он их называл. А главное, пылкая, чувственная Таня постаралась утешить Александра в его печалях. В тот вечер она пела только для него и пыталась его покорить. Александр смотрел на нее пустым взглядом, грустно улыбаясь; он был уже где-то далеко; Таня заметила, как несколько слезинок прокатились по его щекам.

Александр не случайно так любил общество своих друзей-цыган; они были одной крови; он тоже ощущал себя изгнанником, изгоем, вечным жидом… В конце концов, он тоже был лишь метисом!

Как ни настаивал он на благородстве своего происхождения от абиссинского короля, общество жестоко напоминало ему о принадлежности к черной расе. Как и цыгане, он отчасти был парией.

Александр испытывал неуемное стремление к свободе, к полной независимости, к бунту против правительства и любых форм власти. Он любил поиграть в мятежника, восстающего против общества, это идеально подходило его темпераменту.

Но в этот вечер наступал исторический момент; он пил, пьянел и танцевал.

Охваченный ностальгией, Александр продекламировал:

Покамест упивайтесь ею,Сей легкой жизнию, друзья!Ее ничтожность разумеюИ мало к ней привязан я;Для призраков закрыл я вежды…

Он даже начал напевать старую женоненавистническую песенку: «Эх, молодец, не женись, купи лучше доброго коня!»

Песенка оказалась пророческой и совпадала с тем, что я услышала от знаменитой гадалки фрау Кирхгоф, прозванной «петербуржской ведьмой», к которой я не раз ходила тайком, под покровом ночи; Александр тоже частенько у нее бывал. Фрау Кирхгоф поведала мне, что если я родилась 17 августа 1812 года, то есть под знаком Льва, а Александр 26 мая 1799 года, под знаком Близнецов, то наши знаки плохо сочетаются друг с другом…

В этом кабаке Александра не просто уважали, его принимали как живого бога. Вспомним, что он написал в 1827 году поэму «Цыганы», где воспевал их дикую привольную жизнь на лоне природы. Александр был одним из немногих литераторов в мире, кто всячески превозносил цыган и с уважением относился к их образу жизни. Его имя было известно всему их племени, даже за сотни верст от Москвы, повсюду, где только жил их народ.

У Александра и Алеко, главного героя «Цыган», была на удивление сходная психология; Алеко не мог вынести распущенных, свободных нравов цыган и неверности своей возлюбленной Земфиры, для которой адюльтер отнюдь не являлся нарушением законов морали.

Алеко, «порядочный цивилизованный человек», противостоял «хорошему дикарю». Тут явно не обошлось без старого, доброго и чистого сердцем Жан-Жака Руссо с его пресловутым Чувством Природы!

Гитарист не отрывался от струн своего инструмента, то терзая их, то нежно пощипывая; склонившись над инструментом, он, казалось, баюкал и оберегал ребенка; правой рукой он лихорадочно водил медиатором, а левой вцепился в гриф, истекая крупными каплями пота…

Александр испытывал все бо́льшую неловкость; эротичный и возбуждающий танец Тани начинал по-настоящему задевать Алеко, ее любовника.

Александр спрашивал себя, не придется ли ему в очередной раз пройти через дуэль, хотя в кои-то веки здесь не было ни грана его вины. Он смотрел на великолепное тело Тани, которым он вдохновлялся при создании Земфиры, героини «Цыган». Невольно вспомнилась и восхитительная чувственная Эсмеральда, пышногрудая цыганка из «Собора Парижской Богоматери» Виктора Гюго!

Кружась, она взметала пестрые юбки, и они вились вокруг нее, приоткрывая смуглые стройные бедра. Ее приманивающие движения слагались в виртуозный танец, сознательно нацеленный на возбуждение чувственности; она то приближалась к Александру, то отдалялась от него; то плавные, то прерывистые колебания ее тела подчинялись нарастающему трепетному ритму гитары.

Таня, словно в забытьи, слепо отдавалась неистовому крещендо струн Алеко, как будто решившему лишить ее последних сил. Вот Таня закружилась в завершающем дьявольском вихре; звуки оркестра нарастали, заполняя все пространство зала. Таня вилась вокруг Александра как змея, гипнотизирующая свою жертву. Она смотрела ему в глаза, Александр же все больше смущался и тревожился.

Она недвусмысленно и непристойно выставляла напоказ свое тело, то легко касаясь стола, за которым сидел Александр, то все более пылко и сладострастно изгибаясь.

Александр закрыл глаза; зажмурившись, в полном блаженстве, он вдыхал запах ее дешевых дурманящих духов, время от времени чувствуя на лице порывы воздуха, вызванные взмахами ее юбок. Ее огненный взгляд следовал за вращением подола. Внезапно она откинула голову назад, ее густые черные волосы взлетели.

Она сосредоточилась на Александре, прекрасно понимая, какую дерзкую и опасную игру она затеяла. Она пожирала его глазами, и какой мужчина устоял бы перед этим страстным чувственным танцем? Внезапно Таня замерла; Алеко в то же мгновение остановился. Ее вспотевшее тело и грудь в глубоком вырезе, не скрываясь, звали Александра. Эта завораживающая музыка и впрямь пробудила в нем сиюсекундное веселье, но, когда она смолкла, его охватила глубокая грусть. Гитара и Таня опьянили его; он с трудом поднялся, пошатнулся и вышел.

* * *

18 февраля 1831 года мне было восемнадцать лет и пять месяцев. Александр надел мне кольцо на палец… вернее, не он, а моя мать!

Церковь была полна народа, многим гостям пришлось ожидать окончания церемонии снаружи. Внушительный охранник пропускал приглашенных неохотно и через одного.

Все они собрались здесь: и его искренние друзья, и товарищи по Царскосельскому лицею, и даже несколько давних недругов, вечных ревнивцев, заявившихся из любопытства. Я была великолепна и трогательна, разрумянившаяся от счастья, в свадебном платье из органзы; за платьем тянулся нескончаемый шлейф, который несли шесть робких подружек невесты.

Я торжественно вошла под звуки органа. Михаил Глинка, большой друг Александра, сочинил специально для нас свадебный марш. Несколькими годами позже, в 1836-м, он включит его в свою оперу «Жизнь за царя». Даже выбор этой музыки послужил еще одним поводом для размолвки с матерью, которая непременно желала, чтобы исполнялся струнный квартет Разумовского сочинения Бетховена – ведь мать утверждала, что щедрый меценат Разумовский был ее родственником. Они могли поссориться из-за любой мелочи.

Александр для празднования нашей свадьбы выбрал месяц май… но мать со своими суевериями напомнила ему, что «май» означает «маяться», то есть мучиться! Примета гласила, что «в мае жениться – всю жизнь маяться». Но и февраль оказался не лучше.

В момент, когда мы должны были обменяться кольцами, Александр повернулся ко мне и меланхолично улыбнулся; что тревожило его в ту секунду? Смутное будущее, малая надежда на счастье?

Он взял мою руку и вдруг, в последнее мгновение, когда он уже готов был надеть обручальное кольцо мне на палец, оно выскользнуло и ударилось о мраморный пол со звоном, слышным даже в глубине церкви. Взволнованный священник побледнел, смущенно глянул на Александра; тот нагнулся подобрать кольцо, но, поднимаясь, задел аналой с крестом и тот рухнул… потянув за собой свечу, которая тоже упала и погасла! Протоиерей совсем растерялся и, запинаясь, произнес ритуальное благословение; все присутствующие остолбенели! Если для меня это был исторический день, то Александр все воспринимал по-другому; мрачный, напряженный, он, казалось, видел в нем предзнаменование и готовился к встрече с доктором Гильотеном, изобретателем адской машины.

Александр так никогда и не забыл того происшествия: в его романе «Дубровский» Марья Кирилловна, главная героиня, тоже роняет священное обручальное кольцо, которое должно было соединить ее с разбойником Дубровским.

В церкви все присутствующие разразились дружным хором неистовых восклицаний:

– Аллилуйя, аллилуйя!

Я пришла в себя и поцеловала Александра под шквал аплодисментов.

* * *

Что касается воспитания чувств, меня всегда держали на голодном пайке! Я ничего не знала о женской чувственности – лишь то, что удавалось почерпнуть из книг или из рассказов служанок. Могла ли я даже представить ее себе? Все мои познания об отношениях мужчины и женщины основывались на прочтенных французских романах; произведение «Красное и черное» некоего Стендаля добралось до Москвы год назад; эта книга сильно на меня подействовала.

Я даже не буду упоминать «Опасные связи» Шодерло де Лакло, появившийся в России более двадцати пяти лет назад; его мы с сестрами тайком зачитали до дыр.

Я опасалась чувственного желания как незнакомой, непреодолимой, безнравственной силы, вроде той, что толкала мадам Реналь к Жюльену Сорелю; в моем случае – к Жоржу Дантесу.

Запретная любовь с неодолимо притягательным привкусом греха; разница только в том, что мои отношения с Дантесом оставались сугубо светскими, однако я в полной мере пережила те волнения и укоры совести замужней женщины, которая мечтает нарушить обеты.

Я ничего не знала о жизни супружеской пары и не могла ее себе представить. Для Александра это стало важной вехой, означающей конец его бурной холостяцкой жизни; с точки зрения общества, он «остепенился», поставив точку в разгульном, свободном, буйном и беспутном существовании. Мы оба замыслили и сотворили невозможную любовь. Александр идеализировал мою красоту, а я осваивала новый мир… Отныне я была госпожа Пушкина. Моя девичья фамилия Гончарова исчезла, и я вместе с ней! Я должна была свыкнуться со своей новой личностью. Иногда, когда меня называли моим новым именем, я не откликалась, мне казалось, что обращаются к кому-то другому.

Александр спрашивал себя, был ли его поступок данью моде или же продиктован необходимостью. Для него это не было проявлением любви, скорее расчета; речь шла о чем-то вроде торгового соглашения, вдохновительницей, автором и организатором которого была моя мать.

Мать все продумала и устроила, пусть даже ради осуществления своей мечты – обеспечить дочери роскошную свадьбу – она без колебаний за несколько месяцев до церемонии всячески давила на Александра, практически истощив его средства. Каждую неделю она придумывала новые расходы, изобретала траты; ее требования и капризы становились настолько невыносимы, что мне казалось, будто Александр вот-вот все отменит. Тайком я сочинила одну присказку, которой по секрету поделилась с сестрами, и она их повеселила; я повторяла ее как детскую считалку: «меня мать продала, а Пушкин купил… меня мать продала, а Пушкин купил…»