Полная версия
Тайный дневник Натальи Гончаровой
потому что ты тоже завтра увидишь, как и Ронсар, что твоя красота зачахла и увяла.
– Вот настоящий урок эпикурейства, – заметила я, желая показать, что не так уж глупа, как она полагала.
– Откуда ты это взяла? – удивилась мать.
– Знаете, маменька, все считают, что я красива и глупа; многие так думают, и вы тоже, и вас это вполне устраивает, чтобы продать меня тому, кто больше предложит.
– Что ты такое говоришь, кто вбил тебе в голову подобные мысли?
– Повторяю, маменька, я не такая пустоголовая, как вы воображаете! И перестаньте делать из меня ниспосланного самим провидением ангела, спустившегося на своих огромных крыльях, дабы спасти семью Гончаровых. Я прекрасно понимаю, что для вас куда удобнее держать меня за «красивую и глупую», чем за «красивую и умную»!
– Почему ты так говоришь?
– Потому что ваши богатые и родовитые друзья ищут себе красивую куклу, которую будут выгуливать на балах, показывать на концертах, выставлять в модных салонах, а потом отвозить в золоченых каретах обратно в семейное гнездышко до следующего раза.
– У тебя ложные представления о моих намерениях, ты несправедлива, Наталья.
– Маменька, не думайте, что я не распознала вашу игру: вам не удалось выдать замуж Екатерину, потому что она высокого роста и плохо сложена, а что до бедняжки Александры, то она от рождения слегка косоглаза… Вы мне скажете, что я тоже, но у меня это почти незаметно, и именно благодаря легкому косоглазию магия моего взгляда так гипнотически действует на мужчин! – рассмеялась я.
– Не приписывай мне коварных замыслов, нашла нового Макиавелли!
– Макиавелли, Макиавелли… надо будет перечитать его произведения, – очень серьезно повторила за нею я, подшучивая над матерью.
– Я лишь хотела предостеречь тебя и поделиться своим жизненным опытом; тебе несказанно повезло с твоей ослепительной красотой! Даже мне в молодости было далеко до твоего очарования; должна открыть тебе секрет: что бы ни случилось, существует одно непреложное правило… – закончила она с улыбкой.
Я поняла, что никогда еще не чувствовала себя так свободно с матерью; на какое-то мгновение я позабыла, что обращаюсь к своей родительнице; это походило на встречу с давней подругой, с которой вы давно не виделись и теперь испытываете неодолимое желание с нею пооткровенничать. Впрочем, а с кем еще Наталья Ивановна могла поделиться своими самыми сокровенными мыслями? Мать взяла меня за руку и повела в свою спальню, оставив сестер в гостиной.
– Теперь, когда мы одни, я только тебе открою тайну моей жизни.
Я была изумлена, и не только тем, что она пожелала рассказать мне некий секрет, но и той разительной переменой, которая в ней произошла.
– Слушаю вас, маменька, я вся обратилась в слух! – не без доли иронии сказала я.
– Подойди ближе, – тихо велела она.
Я повиновалась.
– В нашем роду мы все великие обольстительницы! – промолвила мать, обмахиваясь воображаемым веером. – Когда я была фрейлиной императрицы Елизаветы Алексеевны, всякий день вокруг меня вился рой жаждущих меня придворных; не хвастаясь, я могла полагать себя одной из самых красивых дам при дворе. К моему несчастью, императрица безумно влюбилась в одного кавалергарда по имени Алексей Охотников, который не питал к ней никакого влечения… Зато он увлекся мною.
– Значит, вы были почти что императрицей, – пошутила я.
Даже не одернув меня, мать продолжила:
– Увы, он слишком выставлял это напоказ. Императрица не преминула заметить и, чтобы избежать скандала, снедаемая ревностью, вскоре объявила о моем немедленном увольнении со службы. Этот роман остался незабываемым, думаю, Алексей был единственным мужчиной, которого я действительно любила. Желаю тебе той же участи, – подмигнула она мне с заговорщицким и игривым видом. – Но не забывай об одном: будь всегда осторожна и будь начеку!
– Что касается меня, – самоуверенно заявила я, – поверьте, однажды я вас удивлю! Вы верно поступили, столько вложив в меня и обеспечив частные уроки с такой исключительной французской наставницей, как Олимпа де Будри. Она была не только великолепным педагогом, но и замечательной актрисой.
Олимпа де Будри познакомила меня и заставила полюбить литературу семнадцатого века, великие трагедии Корнеля и Расина; она исторгала у меня слезы, читая «Федру» и «Беренику», и смех до слез, когда изображала Гарпагона, преследующего вора, укравшего его шкатулку; она в лицах играла мне «Ворону и Лисицу» Лафонтена. Возникало полное впечатление, что присутствуешь при живой сценке из басни: так и виделась крадущаяся Лисица… Звучал нежнейший медовый голос, приветствующий Ворону, следовал глубокий поклон, выражавший все возможное уважение. Потом Олимпа де Будри делала большие глаза, изображая удивление, удовольствие и радость от расточаемых Лисицей похвал. Наконец, подражая Вороне, она широко разевала рот, так что можно было почти различить миндалины. Я не могла удержаться от бурных аплодисментов, глядя на этот спектакль!
По сей день я не только помню наизусть эту басню, но и чувствую себя растроганной всякий раз, когда ее читаю.
Олимпа страстно любила старинные слова и выражения и заразила меня своим пристрастием. Когда она проверяла мои сочинения, то с особым удовольствием заменяла некоторые мои слова или расхожие выражения другими, архаичными, давным-давно вышедшими из употребления, которые она извлекала из прошлого. Когда ей приходил на ум какой-нибудь редчайший старинный оборот речи, чудесным образом вписывающийся в мой текст, она всплескивала руками, как ребенок, нашедший потерянную игрушку.
Но человек, которому я обязана всем, – это мсье Ипполит де Лафайет, пламенный почитатель французских философов. Он очень гордился тем, что лично познакомился с Вольтером в 1774 году, за четыре года до его смерти. Он питал огромное уважение к этой исторической личности, сохранившей до последних лет жизни невероятную свежесть и остроту ума. Мсье де Лафайет был горячим последователем «Философских повестей», их гуманистические воззрения оказали на него глубокое влияние; его восхищали необъятные познания и ошеломляющие высказывания автора «Кандида». Но главным образом его впечатляло вольтеровское стремление к справедливости, к защите правого дела, ради которого тот готов был рисковать своей жизнью, его терпимость по отношению к человеческим поступкам, как и широта взглядов на историю.
Закоренелый атеист, мсье де Лафайет скрывался в Санкт-Петербурге. Мне было шестнадцать лет, ему шестьдесят; это он научил меня думать.
– «Научил думать»? – повторила мать, презрительно пожав плечами. – Как будто можно научить думать! Ум или есть, или его нет!
– Нет, маменька, вы ошибаетесь, – сухо возразила я.
Она была заинтригована и удивлена силой убежденности, прозвучавшей в моем ответе. Вновь я не только противоречила ей, но и оспаривала ее материнское превосходство.
– Постараюсь объяснить вам, чему меня научили. Прежде всего, не принимать на веру всего, что кажется очевидным, потому что наши чувства обманчивы… И мы все жертвы собственного воображения, – провозгласила я профессорским тоном.
У матери глаза на лоб полезли…
– Не следует верить всем суевериям, которым нас учат, – продолжила я.
Казалось, мать выслушивает зазубренный наизусть урок, но дальнейшее ее встревожило.
– Есть ли Бог? Увидим позже, – добавила я, смеясь над собственным ответом. – Следует наблюдать и анализировать, не существует никакой навязанной очевидности, а еще никогда не надо слушать других; важно доверять только себе, даже если пытающийся убедить вас человек – самый большой ученый и эрудит. И наконец, тот факт, что это написано в книге, вовсе не означает, что такова истина или «святая правда», – насмешливо заключила я.
Мать слушала меня не перебивая, словно зачарованная, и даже не подумала возразить. Потом она спохватилась. Пожала плечами и заявила:
– Ты просто безмозглый попугай. Это твой Ипполит де Лафайет внушил тебе подобные нелепости? Он забил тебе голову своими либеральными революционными идеями, которые распространяют французские философы. Да, да, я знаю, это теперь очень модно! И юнцы, которые вьются вокруг тебя в нашем доме, увлекаются этими опасными воззрениями. Что до твоих рассуждений о религии, я совершенно уверена, что это напел тебе Александр Сергеевич, ты не могла сама такого придумать! Именно так все и полагают: Александр Сергеевич Пушкин – атеист, опасный для нашего общества, или же, по крайней мере, смущающий умы вольнодумец; император и его верный генерал Бенкендорф правы, что не доверяют ему.
Мать с изумлением обнаружила, что присутствует при рождении существа, которое много лет жило с ней бок о бок, но которого она не знала и только что с ним познакомилась.
Ее взрывной вулканический характер более не будет служить ей защитой в грядущих напряженных спорах.
Она видела, как возникает взрослая великолепная женщина, которая не позволит легко собой манипулировать!
* * *Мать готовилась принять Александра и сыграть решающую партию. Она с пренебрежением отвергла, чтобы не сказать – неловко оттолкнула многообещающего соискателя… Чтобы вернуть себе равновесие духа, она выпила несколько бокалов… Надо сказать, мы уже давно заметили ее серьезное пристрастие к алкоголю, что делало еще более непредсказуемым ее переменчивый и импульсивный характер.
– Наталья, Екатерина, Александра, встречайте господина Пушкина, – во все горло закричала мать. – Добрый вечер, Александр Сергеевич, добро пожаловать в наш дом, мы счастливы и горды принимать вас в нашем скромном жилище, – щебетала она с обольстительной улыбкой.
Мать с самого начала взяла верхние ноты! Она подготовила прием на высшем уровне.
– Добрый вечер, Наталья Ивановна, мое почтение; для меня всегда в радость увидеть вас и ваших прелестных дочерей. Добрый вечер, Наталья Николаевна, как ваше самочувствие? С каждым разом, что я вас вижу, вы расцветаете все ослепительнее. Добрый вечер, сударыни.
В этот вечер мать была особенно элегантна; казалось, она подготовилась к императорскому балу. Несмотря на свои сорок четыре года, она была действительно великолепна и выглядела лет на десять моложе; легко было представить, как в свое время она разбивала сердца. Очарованная, словно юная девушка, комплиментами Александра, она ответила:
– Благодарю, Александр Сергеевич, вы слишком снисходительны и заставляете меня краснеть!
У меня мелькнула безумная мысль: а не был ли Александр влюблен и в мою мать? Она весьма соблазнительна, а разница у них всего четырнадцать лет, в то время как со мной тринадцать. Все было возможно! Та неприязнь и даже отвращение, которые она ему выказывала, – не скрывали ли они подавляемую любовь?
В честь его визита мать приготовила роскошный буфет: пышно убранный стол украшали три изумительных канделябра, разделяя его на три части. В центре каждой возвышались графины с редчайшей водкой, французское шампанское «Вдова Клико» и крымские вина.
Когда Александр вдруг заметил бутылки ценнейших вин с виноградников графа Воронцова, то не смог сдержать улыбки. В 1828 году он очень, очень близко сошелся с ослепительной графиней Елизаветой Воронцовой…
Мать не стала скаредничать; стремясь произвести впечатление на гостя, она устроила настоящее пиршество деликатесов: черная икра, красная икра, осетрина, гигантские крабовые клешни с Камчатки и даже особо ценимое в России блюдо – устрицы!
И наконец, чтобы окончательно покорить Александра, она раздобыла по немыслимой цене и непонятно, каким чудом, три исключительные бутылки французского вина: великолепная первая – бордо 1811 года, именуемое «легендарным годом, годом кометы», потому что в тот год виноградники Бордо произвели невероятное вино, какое рождается лишь раз в столетье; вторая, бургундская, была «Шамбертеном», любимым вином Наполеона, скорее всего, оставленная владельцем во время его поспешного возвращения во Францию; что до третьей, это был «Шато Лафит», который обожал король Людовик IV. Когда Александр увидел эти сокровища, он был уже сильно под хмельком; он бросил на них утешающий взор и продекламировал:
Между Лафитом и КликоЛишь были дружеские споры,(…)Все это было только скука,Безделье молодых умов,Забавы взрослых шалунов…Чтобы не смущать его, мы не стали намекать, что он странным образом беседует с бутылками.
– Вы позволите? – спросил Александр, завладевая бутылкой шампанского «Вдова Клико».
– Прошу вас, сударь, – со сдержанным весельем в голосе ответила мать.
Затем, приподняв полы своего платья, она грациозно опустилась в глубоком придворном подобострастном реверансе, каким фрейлины приветствуют своего повелителя и господина, и целомудренно прикрыла глаза.
Я ожидала, что Александр подыграет ей, куртуазно сказав: «Прошу вас, дражайшая Наталья Ивановна, поднимитесь». Но он, основательно выпив, ничего подобного не сделал… Зато опытной рукой снял с пробки мюзле и обратился к нам с вопросом:
– С хлопком или без?
– С хлопком… – хором воскликнули мы.
Под давлением газа пробка вырвалась, устремилась вверх и отскочила от потолка. Мы, все четверо, зааплодировали.
Александр в порыве вдохновения продекламировал:
Освободясь от пробки влажной,Бутылка хлопнула; виноШипит…* * *– По такому случаю, – поучала меня мать, – наденешь платье из черных кружев, которое мы купили на прошлой неделе, оно с огромным декольте и подчеркивает твою идеальную грудь. Ты должна постоянно быть у него перед глазами… ни один нормально устроенный мужчина не должен устоять! – игриво закончила она.
– Ты должна заставить заговорить свое божественное тело… Мужчины, как тебе еще не раз представится случай удостовериться, увы, часто понимают единственный язык – язык плоти, и их лексикон крайне убог: они ограничиваются пустыми словами и избитыми, а то и примитивными выражениями. Внимательно понаблюдай за их приемами обольщения: по большей части они сводятся к совершеннейшим банальностям и повторам: сначала мужчины притворяются, будто их интересуют твои занятия, потом делают вид, что их особо привлекают твои мысли, и, наконец, они начинают делать комплименты твоему телу, потому что именно оно и есть предмет их вожделений! Все точно как переходы в опере…
– Что вы хотите сказать?
– Ну, они проигрывают тебе четыре темпа: анданте, адажио, аллегро и фортиссимо.
– Если я правильно поняла, маменька, то едва я почувствую, что началось крещендо… я должна сказать ему: сударь, модерато, пианиссимо и, если он слишком настойчив, финал!
И мы дружно расхохотались… в унисон!
– Александр, несмотря на всю свою славу поэта и романиста, редкий ловелас, и теперь ты должна повернуть все так, чтобы добыча превратилась в охотника! Говори с ним о чем угодно; если тебе не хватает воображения, расспрашивай о его жизни, путешествиях, о том, что он пишет, о его романах и стихах… Спроси, как к нему приходит вдохновение, как он придумывает своих героев, подсматривает ли он их в обычной жизни. Тебе следует знать, Наталья, что мужчины обожают, когда ими интересуются. Им очень нравится, когда их расспрашивают о них самих, они лелеют свое эго; чем больше они говорят о себе, тем умнее себе кажутся.
Мать явно извлекла пользу из своего долгого и богатого жизненного опыта.
И действительно, Александр, обронив пару общих мест о своих поездках, стал неистощим и неутомим, когда речь пошла о его литературном творчестве.
* * *Когда он заметил редчайшую бутылку бордо, то взмахнул ею над головой и, благоговейно на нее глядя, отчеканил:
Но ты, Бордо, подобен другу,Который, в горе и в беде,Товарищ завсегда, везде,Готов нам оказать услугуИль тихий разделить досуг.Да здравствует Бордо, наш друг!Все зааплодировали, а мать, в полном восхищении, посмотрела на Александра и спросила:
– Вы сейчас импровизировали, Александр Сергеевич?
– Нет, Наталья Ивановна, это строки из моей драмы «Евгений Онегин».
– Это замечательно, – проговорила мать, – и удивительно к месту.
Про себя я подумала, что, когда Александр поднесет ей еще несколько стихов… и стаканчиков, она наверняка будет покорена не только бордо, но и его харизматической мощью.
Пушкинская магия действовала безотказно, и я, как и все женщины, слушающие Александра, была покорена и очарована.
Мать продолжила:
– Возможно, я навела вас на мысль, что вам здесь не рады; если таково было ваше впечатление, то вы ошиблись; но, прежде чем окончательно отдать вам руку Натальи, я обязана проявить всю возможную предусмотрительность…
– Я прекрасно это понимаю, Наталья Ивановна.
– Как вам известно, князь Мещерский также искал руки Натальи.
Мать с дерзкой уверенностью произнесла ложь, проверить которую не представлялось возможным.
– Я не единожды принимала князя Мещерского, – продолжила мать, – чей древний благородный род восходит еще к татарским ханам. И кстати, – сделала паузу мать, и далее я услышала от нее необычайный рассказ о тайне, которую она всегда скрывала: историю ее истинного происхождения.
– Знайте, государь мой Александр Сергеевич, – торжественно промолвила она, – что в девичестве я была Загряжской; это имя, скорее всего, ничего вам не говорит, но мой отец был князем Иваном Александровичем Загряжским, выходцем из старинной татарской семьи.
Мы с сестрами, потрясенные и изумленные, слушали ее рассказ, словно детскую сказку.
Наконец-то мать раскроет нам секрет своего рождения, который она всегда ревностно хранила. Одно это граничило с чудом, потому что всякий раз, когда мы касались запретной темы, она впадала в ярость.
Но она уже свела близкое знакомство и с бордо, и с бургундским. Мать с трудом выбралась из кресла, чтобы устроиться перед Пушкиным; эти несколько шагов стоили ей сверхчеловеческих усилий, но она сдюжила. Прежде чем снова заговорить, она, дабы придать себе сил, опрокинула еще стаканчик, пристально посмотрела на Александра и со слезами промолвила:
– Я всего лишь бастард… благородного рода, конечно, но настоящий бастард!
Присутствие Александра становилось до крайности стеснительным. Мы-то привыкли к случавшимся моментам ее опьянения, часто совместным с отцом, но впервые она позволила себе подобную сцену при постороннем. Рыдания заглушали ее голос:
– Да, – повторила она, – я всего лишь бастард. Мою мать звали Ефросинья Ульрика фон Липгарт, она родилась в одна тысяча семьсот шестьдесят первом году, и если я особо это упоминаю, то потому, что она покинула меня очень рано, уйдя в тридцать лет; мне было всего шесть, когда я стала сиротой. Мать всегда скрывала от нас настоящее имя нашей бабушки. Единственное, в чем мы могли быть уверены, – та отличалась редкой красотой, иначе как бы князь Загряжский приметил ее и влюбился. Впрочем, и, глядя на мать, я видела достойную ее наследницу.
– В семнадцать лет она вышла замуж за барона Морица фон Поссе, от которого год спустя родила дочь, названную Иоганной Вильгельминой, или попросту Жанеттой.
В тысяча семьсот восемьдесят втором году моей матери был двадцать один год, и тогда же решилась ее судьба.
На одном из приемов их чете представили блестящего лихого полковника Ивана Александровича Загряжского, и между ними мгновенно вспыхнула взаимная страсть. Через некоторое время однажды вечером она сказал мужу, что поедет повидать сестру. По такому случаю она надела длинную меховую шубу, села в сани со своей поклажей и проехала две версты. Вдруг она велела кучеру остановиться; появилась другая упряжка, она перенесла туда все сундуки и сбежала навсегда, оставив свою дочь Иоганну, которой было три года; она никогда ее больше не видела; она ушла к своему любовнику Ивану Александровичу…
Она захотела развестись с бароном Поссе, но тот в разводе отказал; последовал долгий судебный процесс, тянувшийся полгода, пока в конце концов она не выиграла дело.
Я родилась в тысяча семьсот восемьдесят пятом, моей матери Ульрике было двадцать четыре года, но, поскольку официального развода она еще не получила, они с отцом заключили тайный брак.
Как я уже сказала, мать умерла очень молодой. Ей было всего тридцать лет. Отец, обладавший практическим складом ума и привыкший не останавливаться ни перед чем в этой жизни, посмел обратиться к своей первой жене, Александре Степановне Загряжской, и просто попросить ее заняться моим воспитанием!
Так я осиротела во второй раз. Александра приняла меня и вырастила вместе со своими двумя дочерями, Софией и Екатериной. Нам пожаловали высочайшую милость: все трое, мы стали фрейлинами императрицы Елизаветы Алексеевны. К несчастью, у ее величества был любовник, Алексей Охотников, и он увлекся мною. Императрица немедля отослала меня прочь.
Дабы избежать двусмысленности своего положения, я, подчинившись царящим в обществе правилам, вышла замуж за Николая Гончарова, – со вздохом закончила мать.
Рассказ завершился, сменившись мертвой тишиной, нарушаемой только позвякиванием бокала Александра.
Плач матери стих, она полностью пришла в себя.
Случившееся заставило меня задуматься; когда, намного позже, в своем забытьи я видела себя Федрой, то была недалека от истины: между моей бабушкой Ульрикой, моей матерью Натальей Ивановной и мной самой было нечто общее: поразительная красота Загряжских стала печатью бед в наших жизнях и навлекла на нас проклятие. Оно уже поразило три поколения; я спрашивала себя, не сходно ли оно с предсказанием от 18 марта 1314 года, когда Великий магистр тамплиеров Жак де Моле, взойдя на костер, бросил Филиппу Красивому и папе Клименту V, как и всем их приверженцам, проклятие, прозвучавшее как анафема: «Проклятие на ваш род до тринадцатого колена!»
Мать продолжила, теперь уже спокойно и с поразительным самообладанием:
– Вы легко поймете, дражайший Александр Сергеевич, что я могла отдать предпочтение князю Мещерскому, который также ведет свой род от татарских ханов… Как гласит старая французская пословица, «Bon sang ne saurait mentir»[15].
– Конечно, – отвечал Александр, – я прекрасно вас понимаю, но давайте отдадим должное этому редчайшему бордо, – добавил он, щедро наполняя ее бокал и не забыв себя самого…
Мать снова заговорила:
– К тому же мой отец приходился деверем графине Наталье Кирилловне Разумовской, что, разумеется, делает мою мать невесткой графини, – заключила она, залпом опрокидывая то, что Александр ей поднес. – Вы следите за моей мыслью, Александр Сергеевич?
– Да, да, вполне, – заверил Александр, прилагавший титанические усилия, чтобы не запутаться в извивах сложной и, как мы далее увидим, весьма разветвленной генеалогии Натальи Ивановны.
Если наше фамильное имя считалось старинным, несмотря на стремление матери перекроить генеалогическое древо, дабы доказать благородство его корней, у нас не имелось ни многовекового титула, ни какого-либо состояния, способного прельстить любого воздыхателя.
Меня их согласие не обмануло, но пришлось принять его, как и положено милой послушной дочери.
Чтобы не поддаться этому мрачному фарсу, я в свою очередь разыграла комедию, изобразив юную романтическую девицу, идущую под венец с давно желанным Прекрасным Принцем.
Александр снова наполнил вином два больших бокала; бордо окончательно взяло над ним верх.
– Должна вам сказать, – снова заговорила мать, впадавшая во все большее возбуждение, – что наше семейство обеднело и лишилось прежнего блеска, однако мы очень гордимся нашими славными предками; мы не соперничаем, дабы узнать, которая из ветвей нашего рода пустила более глубокие корни в историю, но мало кто знает, что мой кузен был меценатом, помогавшим одному музыканту и спасшим его от денежных неурядиц; в благодарность музыкант посвятил ему одну из своих самых знаменитых композиций: струнный квартет Разумовского опус пятьдесят девять, а Андрей Кириллович Разумовский – мой дядя по мужу, музыканта же звали… – она сделала паузу, заставив нас застыть в ожидании, – звали Людвиг ван Бетховен.
– Поразительно, фантастично! – вскричал Александр, наполняя себе два больших бокала вина; покончив с бордо, он перешел на знаменитое бургундское. – Когда мне доводится наслаждаться столь бесподобными винами, я всегда обращаю внимание на год, когда они были разлиты по бутылкам, и стараюсь вспомнить, что же я в тот год делал. Возьмем ваше бордо одиннадцатого года: мне тогда было двенадцать лет, и то время еще свежо в моей памяти. Мой дядя Василий отвез меня из Москвы в Санкт-Петербург. Я был счастлив покинуть свое семейство и сделал это без всяких сожалений. Я не осмеливался оглянуться на свое прошлое из страха, подобно библейской жене Лота, обратиться в соляной столб.
Я сдал экзамены в Царскосельский лицей; оценки мои были средними или посредственными, но благодаря моим исключительным познаниям в русской и французской литературе меня выбрали в числе первых тридцати восьми учеников; хотя, положа руку на сердце, должен признать, что мой отец был близким другом тогдашнего директора Василия Федоровича Малиновского, что весьма упрощало дело.
