Тайный дневник Натальи Гончаровой

– Отчасти, – улыбнулся он. – Я не люблю, когда со мной легко переходят на «ты». Это разновидность насилия. «Ты» должно быть совместно принятым выбором, иначе это принудительная дружба, притворная. Вот почему я предпочитаю общаться на «вы» – вовсе не потому, что хочу надеть маску, но я желаю, чтобы ко мне проявляли уважение; вынужденная близость внушает мне отвращение, я испытываю невыносимое чувство незваного вторжения. Видите ли, Наталья, аристократизм обращения на «вы» дает другому возможность БЫТЬ… Не могу удержаться, чтобы не привести давнюю цитату – «быть иль не быть».

Намного позже меня словно озарило: я поняла истоки и зарождение неприязни Александра к Жоржу! Они познакомились в знаменитом ресторане «Дюме», месте встреч интеллектуальной элиты Санкт-Петербурга. Когда Жорж, только-только приехавший из-за границы, зашел в зал, все столики были заняты, за исключением единственного, рядом с Александром – судьба или рок?

Жорж услышал, как Александр говорит по-французски, и навострил уши; со своей обычной раскованностью и самоуверенностью он нашел способ заговорить, отпустив соседу комплимент за блестящее владение языком Мольера. Он знать не знал, кто такой Александр! Позже Жорж хвастался этим неожиданным знакомством, он не только гордился им, но и описывал на свой лад, пародируя басню Лафонтена «Ворона и Лисица»[19].

– Мне бы следовало сказать Александру Пушкину, – веселился он: – «Мсье Пушкин, ежели, братец, при красоте такой и петь ты мастер, то ты у нас царь поэтов…».

Гордясь своим красноречием, Жорж решил продолжить пародию, но смог лишь вульгарно добавить:

– Пушкин каркнул во все горло, стих выпал!

Его импровизация провалилась.

Все друзья-кавалергарды Жоржа восхищались его прибаутками и шутовскими выходками. Он обожал паясничать и каламбурить, а особенно – ввернуть к месту добрую остроту; несколько как бы тонких и ученых замечаний, имеющих целью завязать доверительные отношения с Александром, и тот был очарован. Он проникся сочувствием к бедному, только что приехавшему французскому офицеру и пригласил его в дом. Продолжая в духе другой басни Лафонтена, он запустил волка в овчарню!

За столом воцарилась приятная атмосфера, искрились остроты и игра словами. Жорж, очевидно, в избытке самоуверенности, совершил роковую ошибку, которая возымела непредсказуемые последствия. Желая укрепить наметившуюся близость, он посмел перейти с Александром на «ты»! Несчастный проявил дерзость, и Александр никогда так и не простил ему непозволительной фамильярности; промах Жоржа оказался непоправим.

Однако Александр не мог взять обратно свое слово и подтвердил приглашение в гости.

Но вернемся к моей беседе с Александром.

– Короче говоря, Наталья, вы теперь понимаете, почему местоимение «вы» мне нравится?

И сам ответил на собственный вопрос:

– Оно звучит как первый аккорд мелодии, словно птица вспархивает с ветки, или распахивается окно, или с хрустальным звоном соприкасаются бокалы после тоста, или жизнь моя освещается солнцем; мне сразу вспоминается удар молнии при нашей первой любовной встрече!

– Вы стали очень поэтичны! – иронично бросила я. – Как ни странно и ни парадоксально, но по причинам, не имеющим никакого отношения ко всему остальному, время от времени, повторяю: время от времени меня тоже вполне устраивает обращение на «вы». Я по натуре робка и сдержанна, как вы уже заметили; я подобна стране, защищающей свои границы. Такое «вы» создает панцирь, уберегающий меня от вульгарности мужчин и их попыток вторгнуться в мою жизнь. Тут мы с вами заодно, это, конечно же, род брони. Я пребываю в своем укрытии, имея достаточно времени, чтобы понаблюдать за собеседником и оценить его.

Александр слушал меня очень внимательно.

– Наталья, должно быть, тяжело быть ребенком и ни разу не услышать нежного «ты» от своих papa и maman; само такое «ты» и защищает, и утешает.

После долгого молчания Александр пристально на меня посмотрел и самым серьезным образом произнес:

– Natalia, puis-je vous embrasser?[20]

Я расхохоталась!

– Нет, нет, – сказал Александр, – я не шучу. Puis-je vous embrasser? – повторил он.

– Александр, сегодня будет третья ночь, как мы вместе, и вы задаете мне такой смешной вопрос! И почему не на «ты»?

– Мне кажется, что сочетание личного местоимения «вы» и глагола «поцеловать» составляет одну из самых эротичных фраз во французском языке; это словно притяжение между двумя полюсами магнитов или двумя любовниками.

– Александр, я слышу речь пресыщенного аристократа; можно подумать, вы опасаетесь моего соседства. Это «вы» отдаляет меня, оставляя в одиночестве, оно было проклятием всей моей жизни с родителями. Начиная с самого раннего детства, именно мать настойчиво навязывала его и сестрам, и мне самой. Называя нас на «вы», она как бы обеспечивала себе право не целовать и не обнимать нас; оно служило прекрасным поводом лишить нас своей любви и привязанности, которые, кстати, были ей совершенно неведомы. Если ей случалось обратиться к нам на «ты», то лишь для того, чтобы отослать в тень, предназначенную для прислуги; это был элегантный способ убрать нас из семейного круга, а главное – обозначить нашу незрелость. Всю жизнь «вы» было преградой, погрузившей мое детство и отрочество в одиночество, пеленой, сквозь которую я с трудом различала мир чувств и ощущений; я лишь догадывалась о существовании этого мира, но доступа туда мне не было. Я всегда мечтала встретить человека, которому могла бы ВСЕ РАССКАЗАТЬ: открыть свои страхи, надежды и мечты; признаться во всем, уйти от себя, смирить свой разум.

Знаете, Александр, для нас, русских женщин, возможность все высказать – это знак высшего блага.

Мне так хотелось бы разбить эту стену «вы», чтобы оказаться ближе; подруги в разговорах признаются в том же желании; но ВЫ внушаете мне робость и не даете выразить все, что я думаю; один ВАШ взгляд парализует меня, и я теряюсь.

Александр расхохотался.

– Вам смешно, и однако это правда; вот прямо сейчас я ощущаю расхождение между моей мыслью и моими словами; чтобы вы меня лучше поняли, я расскажу легенду об Аниме и Анимусе, может, вы ее знаете?

– Нет, нет, слушаю вас.

– Легенда гласит, что Анима безумно любила Анимуса; когда она оставалась одна и никто ее не видел, она чудесно пела, превознося любовь, которую питала к Анимусу. Однажды Анимус, снедаемый любопытством, захотел застать ее врасплох, но Анима заметила его и в ту же секунду замолкла навсегда…

– Чудесная и грустная история, – откликнулся Александр. – Но кто из нас Анима, а кто Анимус?

– Так вот, вы Анимус, а я Анима.

– С одним лишь отличием…

– Каким же?

– Вы-то не любите меня «безумно»!

– Верно, но, как я уже говорила, когда я высказываю мысли, которые кажутся мне глубокими, мой голос срывается; Александр исчезает, уступая место Пушкину!

– Картина и забавная, и скорбная; объяснитесь, прошу вас, – сказал Александр.

– Ваша слава поэта и мыслителя лишает меня дара речи.

– Вы преувеличиваете, Наталья.

– Нет, нет, это правда, мои слова искажают мою мысль; вы наверняка считаете меня простушкой! Когда я слышу, как вы беседуете с госпожой Россети или с госпожой Фикельмон, я чувствую себя смешной. Обе они владеют несравненным мастерством, их слова согласны с их мыслями, каждое словно мыльный пузырек, возникающий, раздувающийся и улетающий ввысь! Это просто чудо, я не могу оторваться от их губ, словно с них слетают одна за другой жемчужины четок. Я впадаю в настоящий экстаз, меня завораживает их воркование…

– Вы завидуете? – спросил Александр.

– Да, я не устаю смотреть на них и слушать, это волшебные мгновения; меня обволакивает мягкий речитатив, я даже не стараюсь уловить смысл их речей, да меня это и не интересует. В сущности, они не говорят, а поют! Иногда, конечно, им случается сказать глупости, но они щебечут их с таким очаровательным трепетом, что я совершенно пленяюсь.

– Не стоит сравнивать себя с ними, Наталья, ведь им посчастливилось получить привилегированное образование: их культура – плод многих поколений.

– Я завидую тому, как вы обмениваетесь с ними мыслями. Я тоже желаю такого всеобъемлющего и настоящего общения с вами. Я понимаю, что строю иллюзии, но мечтаю об этом. Нам бы следовало забыть про наше детство, отрочество и юность.

– Что именно, в сущности, вы ставите мне в упрек?

– По правде говоря, я думаю, что вы злоупотребляете своей ученостью, чтобы убедить меня в своей правоте; будьте скромнее. Станьте tabula rasa, как говорят философы; будьте проще! Скорее всего, от вас это потребует усилий, ведь ваша чисто мужская природа стремится во всем и всегда брать верх. Когда вы устаете говорить со мной, то, желая положить конец разговору, вы оглушаете меня историческими аргументами или же литературными отсылками; вы даете понять, что не грех бы мне вернуться за школьную парту! Александр, лишь вашим очаровательным мыслительницам, вроде госпожи Александры Россети, дозволено спорить с вами, а то и переубеждать; она даже осмеливается подвергать вас суровой критике и заставляет переписывать черновики!

– Вы придаете этим дамам слишком большую важность, – возразил Александр. – Они всего лишь доброжелательные критики.

– Вы решительно ничего не понимаете!

Отчаявшись, я записала тогда на листке бумаги, который всегда прятала:

Он смотрит на меня, но не видит.Он слушает меня, но не слышит.Он говорит со мной, но не вступает в разговор.Я знаю, что однажды покину его.

11. Литературное творчество

Вернувшись в четыре утра с бала, я не легла спать.

Александр, сохраняя полное достоинство, не позволил себе ни единого знака неодобрения; для отвода глаз он задал мне несколько незначительных вопросов о прошедшем вечере, делая вид, что прекрасно осведомлен о моем ночном времяпрепровождении. Идеальный муж, униженный, но благородный!

Когда я вернулась, дети еще спали. Я тихонько зашла к ним, чтобы поцеловать во сне; маленькие ангелочки с приоткрытыми ротиками, все еще во власти чудесных сказок Шарля Перро, которые замечательная французская гувернантка Сесилия им читала. В таком же возрасте Александр благоговейно заслушивался русскими народными сказками, которые рассказывала ему Арина Родионовна. Нет сомнений, эти фантастические сказания, которые она наговаривала мальчику на сон грядущий, помогли вылепить творческое воображение Александра. Что до Светланы, теперешней няни, которая заняла место Арины, она тоже читала детям сказки – те, которые написал их папа; и папа с нетерпением ждал, как они им понравятся.

В семь часов Мария и Александр доедали свои пирожки и допивали молоко. Они ничего не говорили, но я чувствовала их немой укор; за столом царило тяжелое молчание. Их чистый, невинный и осуждающий взгляд давил на меня, как свинцовая крышка.

Я больше не была нормальной мамой, нет, я стала заезжей чужестранкой, которая навязывала семье свой ритм жизни. Я почувствовала, будто меня исключили из круга.

Я поймала себя на мысли: эти дети, этот мужчина – кто они?

Любила ли я своих детей? Я часто задавала себе этот вопрос; я не была плохой матерью, но моя нежность к ним была машинальной – моральный долг по отношению к Александру и общественный по отношению к нашему окружению.

Да, я была лишена материнских чувств; однако вечером я спрашивала у кухарки, какую еду она им приготовила, и проверяла, сделала ли с ними гувернантка домашние задания. Я получала от нее подробный отчет об их поведении за время моего отсутствия. Гувернантка также следила за их одеждой.

Когда я возвращалась домой, Александр, в очередной раз отказавшийся меня сопровождать, работал в своем кабинете.

Зрелище пребывающего в лихорадочном возбуждении поэта завораживало и волновало меня. Забившись, как мышка, в уголок, я затаив дыхание наблюдала за тем, как Александр писал, и это казалось мне чудом. Стол был завален десятками исписанных, исчерканных и разорванных страниц; столько же валялось на полу у его ног – смятых, искромсанных, скомканных в шар. Рождение шедевра!

Иногда он останавливался, долго пыхтел своей трубкой, жадно и глубоко затягиваясь едким дымом, прежде чем через несколько секунд с нескрываемым наслаждением выдохнуть его в потолок.

Внезапно его пристальный взгляд упирался в стену, словно он что-то искал; наконец он находил свою невидимую точку и вновь с удвоенным пылом принимался за работу.

По напряженности его взгляда, по прищуренным векам и изогнутым в гримасе губам я легко могла угадать, движет ли его героями и героинями страсть, бунт или ненависть.

Когда вдохновение уходило, он вскидывал голову, глубоко вздыхал, кусал или грыз энное гусиное перо и снова склонялся над листом, целиком погружаясь в творчество.

Существовала чувственная, плотская связь между пером и бумагой. Я поняла это, пока подсматривала: он то тщательно выводил жирные черточки, то выписывал тонкие штрихи, то размашистые или сжатые извивы; или же, напротив, на страницу ложились изящные нервные строки, в которых находило отражение все богатство его воображения.

Он завораживал в этом истинном единоборстве: его перо кусало и царапало девственный листок, а тот принимал это поэтическое соитие.

При бледном свете свечи я могла различить на его напряженном сморщенном лице его чувства и настроения; его перо передавало бумаге ту силу, которую он стремился в нее впечатать.

Он представлял собой волнующее зрелище: распахнутая рубашка, одежда в беспорядке, блуждающие глаза, взлохмаченные волосы, левая рука вцепилась в край стола, правая порхает в лирических жестах; отрезанный от мира, он сочинял стихи для вечности!

Глядя на эти валяющиеся на полу скомканные страницы, я спрашивала себя: силой какой магии они однажды будут напечатаны, переплетены, проданы, разойдутся повсюду и их будут читать вся Россия и весь мир.

Мысль была очень простой. Кто смог бы вообразить это межзвездное путешествие: от лихорадочного творчества Александра за его секретером до изголовья одной из его читательниц?

Мы мало разговаривали, нам нечего было сказать друг другу, я предпочитала жить своей внутренней жизнью, не слишком интересуясь тем, что он писал. Однажды я повела себя с ним неуважительно, теперь меня мучают укоры совести. Однако он часто просил меня переписать набело его черновики, что я делала весьма охотно.

Откровенно говоря, я бывала несправедлива и напрасно сердила его; хотя я не слишком увлекалась поэзией, мне нравился ритм его творений: текучая музыка его коротких и острых стихов была поразительна. В трех-четырех словах он описывал пейзаж, сцену, атмосферу; Александр, как истинный художник, несколькими мазками передавал то, что было в них главным, а следовательно – невыразимым.

Однажды вечером мы поздно возвратились из театра; едва зайдя в дом, Александр устремился в свой кабинет, словно что-то там позабыл.

– Вас что-то беспокоит, Александр?

– Нет, нет, но у меня мелькнула одна мысль для моего романа, и я немедленно хочу перенести ее на бумагу…

Я подождала, пока он закончит, и сказала:

– Любопытно, вдохновение – это как мучащая жажда! Верно?

– Именно так, Наталья Николаевна, я увидел своих героев; иногда они отказываются говорить со мной на протяжении долгих часов, а то и дней.

– Как странно, а я-то полагала, что писатель, напротив, порождает своих персонажей, лепит их и управляет ими по своему усмотрению: может заставить их исчезнуть, умереть или же, в случае необходимости, дабы не разочаровывать читателей, воскресить!

– Нет, нет, Наталья, что до меня, то я лишь даю им рождение, но они ускользают от меня и не желают подчиняться моей власти. Я оставляю их свободными, чтобы они проявили свой характер, утвердили свою индивидуальность, проявили свое воображение; я всегда испытываю к ним сентиментальное влечение.

Что же касается женщин, я стараюсь не делать их слишком обольстительными, чувственными или вольными, я слежу за их поведением: конечно, пусть будут влюбленными и страстными, но они должны избегать избытка неверности. Короче, почти во всех своих произведениях я вынужден многое вымарывать!

И однако, как ни странно, мне случается испытывать ревность к героине, которую я создал! В поэме «Полтава» я вообразил, что ослепительная Мария Кочубей, по натуре скромная и сдержанная, безумно влюбляется в Мазепу, человека для своей страны легендарного, но в летах. Чем реальнее я его делал, тем больше ему завидовал; я правда не понимал, что притягательного могла в нем найти обворожительная Мария! Я любил Марию; как мое чадо могло обманывать меня с этим дряхлым стариком?

Сходное ощущение посетило меня, когда я проводил ночи с Онегиным, Татьяной и Ленским. Этот самодовольный, претенциозный хлыщ Онегин посмел пренебречь прекрасной, чистой и наивной Татьяной – сама мысль была мне непереносима. К тому же я предполагал, что он окажется существом бессердечным с задатками безнравственного убийцы.

Не знаю, испытывают ли то же самое мои собратья по перу, но я быстро проникаюсь сочувствием или антипатией к моим героям; это и неразумно, и не профессионально, но меня так поглощает атмосфера, которой они дышат, что я невольно чувствую с ними почти родственную связь.

Мои персонажи без колебаний вмешиваются в мои разговоры, они противоречат мне, особенно женщины… больше того, они даже позволяют себе высказывать критические замечания о собственных ролях! Они утверждают, что в подобной ситуации никогда бы не сказали ту или иную реплику.

И я осознаю, что в приливе предвзятости иногда набрасываю шарж на персонажей, которых встречаю на балах. А ввиду того, что я все чаще бываю при дворе, мне приходится близко общаться со сливками высшего света; я тщательно стараюсь не выставлять напоказ их изъяны и пороки; отныне я пытаюсь продвигаться в маске, опасаясь, что иначе меня обвинят в том, что я пишу зашифрованные романы, этакие romans à clés.

Должен признаться, Наталья, что мне случается проявлять крайнюю осторожность в своих писаниях, приходится прибегать к чему-то вроде самоцензуры, я кромсаю сам себя из страха, как бы кто-либо из родных или же друзей не узнал себя в изображении, а то и карикатуре, которые я создал.

Вы и представить себе не можете, что значит груз подобного тиранства, это моя вечная боль. Прежде чем что-либо опубликовать, я должен удовлетворить обычную цензуру, полицию генерала Бенкендорфа и капризы императора, который к тому же даже не читает моих произведений, а слепо доверяет своим советникам. Даже мой верный друг и ангел-хранитель Василий Жуковский советует мне смягчать свои творения. На свой манер он пытается заткнуть мне рот этой якобы отеческой опекой; что до императора, он требует, чтобы я был близок к нему, все ближе и ближе, ибо так легче контролировать меня и душить; и оба стараются, с самыми добрыми чувствами, разумеется… подрезать мне крылья!

В сущности, меня пытаются выхолостить… скоро я стану умственным кастратом! – с самым серьезным лицом пошутил Александр. – Часто у меня случаются приступы настоящего ужаса: когда я пишу, то спрашиваю себя, не стоит ли кто-то у меня за спиной, подглядывая за каждой строкой. После любого имени существительного, глагола или прилагательного я так и жду, что в конце фразы на меня обрушится нож гильотины. Бывает, что я переписываю свои тексты: если мои герои слишком мятежны, я выбираю самое мягкое словечко, дабы не задеть августейшую власть; если высказывают скептицизм в отношении религии, если они богохульники или атеисты, я нахожу им извинения и даю понять, что они стоят на пути искупления!

И наконец, если они циничны и жестоки, я стараюсь сделать их более человечными или придумываю для них смягчающие обстоятельства, намекая на несчастливое отрочество, беспутную юность, родительское отступничество.

Мне стыдно, но жить-то надо; выбор прост: чтобы поддерживать семью, обеспечивать существование, достойное моего имени и репутации, я должен, подобно Галилею, отказываться, отрекаться и отступаться.

История, конечно, назовет меня трусом, но, ежели вам так угодно, пусть Земля будет плоская, а солнце встает на западе и закатывается на востоке…

– Я искренне вам сочувствую, Александр; я и вообразить не могла такое давление, такую постоянную зависимость. Я благодарю вас за то, что вы поделились со мной тайнами того, как рождается литературное произведение! До сих пор, читая книгу, я никогда не представляла, какие отношения связывают писателя с его созданиями.

После этого разговора я вернулась к себе в спальню и уже собиралась лечь в постель, когда увидела, как мне под дверь скользнул конверт; я открыла его и прочла:

Mon cher Ange,

Comme vous semblez très intéressée par la création littéraire, je vais vous confier un petit secret, je l’appellerai: La Mélodie Française des Accents; il vous permettra, si vous le souhaitez, de maîtriser l’art de l’écriture et devenir une grande épistolière!

Au moment où j’entame cette lettre, je sais hélas qu’elle va s’arrêter et buter brutalement sur un terrible POINT. J’en ai horreur, il marque la fin d’une aventure sentimentale et ponctue le plus souvent une tragédie. Après lui, c’est le néant, aucun espoir de résurrection.

Je n’ai plus l’espoir d’utiliser ces POINTS DE SUSPENSION qui ne disent rien, mais qui permettent toutes les interprétations possibles; ils soufflent les vents de l’inconnu et laissent place aux mystères. Ce sont de vils courtisans, ils flattent l’intelligence du lecteur, lui laissant à penser qu’il a compris la subtilité des propos…

Mais, à la vérité, mes deux préférés sont le POINT D’EXCLAMATION et le POINT D’INTERROGATION.

Le premier est le symbole de l’ironie, or, comme vous le savez, l’ironie, c’est la liberté! Le second nous permet d’explorer tous les univers de la poésie; c’est lui qui donne des ailes à mon imagination, c’est lui qui m’autorise à tout oser, par exemple: Dieu existe-t-il?

J’ai horreur des DEUX POINTS: c’est l’apanage des rationalistes qui veulent tout expliquer, alors que l’on ne peut rien expliquer; par définition, ils sont antiromantiques. Je suis sûr que Byron ne les utilisait jamais!

J’apprécie la VIRGULE, elle est légère, primesautière, bavarde, infatigable; elle adore raconter des histoires qui ne finissent jamais, elle n’a qu’un rival: «et», mais, lui, il est lourd et pesant, il semble avoir toujours oublié quelque chose; il ne sait pas s’arrêter et il est pris souvent d’incontinence!

Les GUILLEMETS sont prétentieux, imbus d’eux-mêmes; ils veulent être remarqués et toujours occuper le devant de la scène: «ils espèrent être éternels et marquer l’Histoire».

Le TRAIT D’UNION, comme son nom l’indique, est pour la paix, l’entente, la réconciliation; c’est le plus diplomate. Il faut l’utiliser plus souvent, sinon il s’enfuit à tire-d’aile.

Le TIRET tire le diable par la queue! Il vit une existence dangereuse, en équilibre au-dessus du gouffre; il s’efforce difficilement de joindre les deux bouts et de concilier les contradictions.

L’APOSTROPHE n’est pas arrogante, comme on pourrait la croire; cependant, elle a horreur de la vulgarité, elle est élitiste, refuse de se mêler à la plèbe ordinaire des autres accents; elle se croit supérieure aux autres, compte tenu qu’elle est haut perchée.

L’ACCENT CIRCONFLEXE est le pater familias, avec cependant une fibre maternelle, il adore protéger mais, surtout, il aime faire la fête.

Quant au TREMA, il est mystérieux, indéchiffrable, provenant sans doute d’une autre planète ou d’une langue archaïque d’une civilisation perdue; son interprétation est fort ambiguë.

N’oublions pas les ACCENTS AIGUS ou GRAVES; ils varient en fonction de l’humeur; AIGUS, lorsque la situation est tendue et complexe; GRAVES, lorsqu’elle est très sérieuse, voire dramatique. Les poètes adoraient les utiliser dans leurs compositions.

Le POINT VIRGULE, l’avant-dernier, est mal à l’aise; il a honte de ses origines; il a conscience d’être un bâtard; fruit illégitime de deux espèces opposées; union scabreuse de ses deux géniteurs, le point et la virgule; il n’a aucune personnalité; il est hésitant et ne sait à quel saint se vouer.

Ma chère Natalia, je vous ai gardé pour la fin, les plus discrètes; le refuge des espions; elles gardent indéfiniment leurs secrets; elles sont flexibles, savent s’ouvrir avec modestie selon le motif et se refermer selon le besoin et l’urgence, ce sont les PARENTHESES.

J’espère ne pas avoir été trop grave dans mes interprétations, j’ai essayé de mettre l’accent… sur ce qui me semblait essentiel.

Mon cher Ange, j’espère que ce petit conte humoristique vous aidera.

Votre Alexandre.

Позже я забавы ради попыталась перевести это письмо на русский, несмотря на почти непреодолимые трудности, связанные с различиями этих двух языков. Вот что у меня получилось: