Последний корифей

Генерал пожаловал в столицу, чтобы организовать военную подготовку не только парочке мнимых полковников, но и зарвавшимся плюшевым маршалам и обнаглевшим пластмассовым адмиралам.

В мгновение ока президентский самолет, доставивший Гейдар-бека из Нахчывана в Баку, с той же скоростью унес Эльчибея на своих крыльях из Баку в Нахчыван, по свежему воздуху которого он истосковался; в родное село Келеки, спелые абрикосы которого он давно не пробовал.

Одним словом, в ту самую ночь «икс» Эльчибей, который так и не смог привыкнуть к президентскому креслу, ранним утром открыл усталые глаза в отчем краю уже в статусе «экс»; а его верные соратники, уснувшие в правительственных хоромах, проснулись у разбитого корыта оппозиции.

– Не переживайте, друзья, всему свое время!

Собравшимся вокруг Эльчибея единомышленникам осталась от него только эта утешительная фраза…

…и нестерпимо жарким августовским днем, в статусе экс-президента, он вернулся из анкаринской больницы Гюльхане на Аллею почётного захоронения в Баку, – которая отчетливо просматривалась через квадратное окно КГБ! – но не живым, а в гробу, покрытом трехцветным флагом!

В итоге, всенародно избранный президент в кровавую и славную историю своей страны вошел как Прекрасный Пень Обезглавленный, когда-то с душевной болью воспетый его любимым поэтом Рамизом Ровшаном.

Глава шестая

…Он хорошо помнил тот знойный августовский день, и, наверное, никогда его не забудет. Нет, не забудет, хотя бы потому, что в тот день впервые в жизни обратился к незнакомцу с просьбой – пересилив себя, попросил сигарету у постороннего человека…

Да, в тот августовский полдень – совсем как у Марчелло Вентури «невыносимое лето, которое никогда не забудется»! – он отправился в аэропорт, встречать гроб Эльчибея; поехал не один, а со своим давним знакомым Аскерли на его стареньком «Жигули».

Сидя на бетонном тротуаре, глядя на пустую площадку через железную решетку, он ждал, когда приземлится самолет из Анкары; куря одну сигарету за другой, вспомнил сначала новеллу Гранта Матевосяна «Август», а затем «Постороннего» Альбера Камю, точнее, образ убийцы в повести.

Как же там было?

Кажется, так: когда судья спросил, что именно стало причиной выстрела, убийца ошеломил присяжных, ответив «солнце». Но он не солгал, сказал правду. Что ему оставалось делать?! Полуденный жар так донимал его, солнце так довело до исступления беднягу, что он не смог выдержать, нажал на курок револьвера и прикончил идиота, который ему вконец надоел. Вот и все.

Он хорошо помнил, что пока самолет не приземлился на пустую площадку, жара достала и его самого, к тому же он терпеть не мог толпу: сигаретный дым ел глаза, голоса тонули в людском гуле.

Еще и солнце. Убийственное солнце. Августовское солнце.

Пачка сигарет была забыта на обратном пути к машине тоже из-за треклятого солнца: она так и осталась лежать на тротуаре.

Толпа. Масса людей. Толчея. И солнце. Августовское солнце.

Каравану автомобилей, лениво продвигавшемуся точно караван верблюдов в жаркой пустыне, предстояло проделать еще долгий путь, прежде чем достичь города, а пачка сигарет, как назло, осталась на бетонном тротуаре. У водителя роскошного автомобиля, который полз рядом, должны быть сигареты – он только что видел, как тот курит.

А как просить?! Ну как, как просить?!

Чтобы отвлечься, он посмотрел на толпы сновавших под солнцем машин, чтобы занять себя и подумал, что, если внезапно начнет задыхаться – как тогда в церкви Эчмиадзин! – то вероятно, не удастся даже открыть дверь.

Тут же вспомнил фельетон Мирзы Джалиля:[3]иностранный гость, увидев многолюдную церемонию прощания с усопшим, спрашивает, кем был покойник, раз весь город стремится на его похороны? Ему гордо сообщают, что покойный был отцом нации, радеющем о народе!

«Отчего же он умер?» – интересуется приезжий.

На этот раз ответ следует краткий: «От голода».

Хотя он и улыбнулся, вспомнив фельетон, бьющее справа солнце вывело его из терпения. Теперь он не помнил точной причины, но помнил, что повернулся влево и почему-то в очень раздраженной манере попросил у водителя роскошного автомобиля сигарету, а тот вежливо протянул пачку из открытого окна и, более того, сказал: «Оставьте, у меня еще есть…»

Вот так.

По пути он выкурил пять-шесть штук. Пачка с парой-тройкой сигарет все еще лежала на книжной полке. Каждый раз, когда она попадалась ему на глаза, он невольно вспоминал тот день: в первую очередь августовское солнце и образ убийцы, созданный нобелевским лауреатом Камю. Убийца был прав: во всем было виновно солнце. И судья принял правильное решение: наказал убийцу не за убийство, в котором было виновно солнце, а за вопиющее равнодушие. В любом случае, ужасная сцена: суд приговаривает к смерти сына, который не плакал на похоронах своей матери, устал сидеть рядом с телом усопшей и от скуки дымил сигаретами!

То, что сидя на бетонном тротуаре в ожидании самолета курил одну сигарету за другой – это само собой, но солнце было повинно в том, что он попросил сигареты у незнакомца.

Не мог унять раздражение, впервые в жизни обратился с просьбой к чужому человеку – нет, он никогда не забудет ни тот невыносимый летний день, ни то убийственное августовское солнце; к тому же, пачка с парой-тройкой сигарет так и лежала на полке, как живое напоминание.

…Да, он сидел один на заднем сиденье, измученный жарой, и давний знакомый за рулем всю дорогу то и дело вспоминал Эльчибея. Вспоминал и сокрушался. А что еще оставалось?! У него было двое детей, и Эльчибей, который гладил их по кудрявым макушкам, однажды сказал: «У вас настоя-шие тюркские имена, живите так, чтобы быть достойными своих имен…»

(Ровно семь лет спустя Аскерли снова поехал в аэропорт, погладив по кудрявым волосам Тунджера и Нурсель, у которых были действительно красивые имена, отправил их обоих на учебу в Турцию, с напутствием Эльчибея: «Не волнуйтесь, дети мои, время все расставит по местам!» Каждый год 28 мая, в День Независимости, дети посещают в Анкаре могилу Расулзаде,[4]а в самый жаркий августовский день их отец приходит на Аллею почётного захоренения в Баку и возлагает охапку гвоздик на могилу Эльчибея.)

…Однажды, смотря фильм Тарковского, он почему-то подумал об Аскерли, точнее, перед его взором внезапно возникло лицо давнего знакомого, с которым столько лет не виделись. На экране худой как тростинка мальчик поливал давным-давно засохшее дерево; каждый день тащил к дереву тяжелое ведро с водой. Это был один из тех фильмов гениального режиссёра, снятых на чужбине – то ли «Ностальгия», то ли «Жертвоприношение» – теперь он точно не помнил; но когда увидел с какой надеждой мальчик день за днем тащит тяжелое ведро, веря, что засохшее дерево однажды расцветет, перед его взором внезапно возникло лицо давнего знакомого, с которым столько лет не виделись…

Глава седьмая

Проклятие дьяволу!

Убийца Мерсо – главный герой Камю! – ей-богу, говорил правду, бедняга и не думал вводить в заблуждение почетных присяжных, и в мыслях не имел запутывать опытных судей: причиной всего произошедшего и в самом деле было солнце.

Позже, когда он вспомнил тот невыносимый августовский день, то ощутил на виске ствол убийцы-солнца, и все еще не понимал, как выстоял под солнцем среди огромной толпы; как так получилось, что продолжало биться сердце, и пульс стучал, хотя четко видел, что устроили дешевое шоу и что все было сфабриковано?!

Да, по-другому не скажешь – все тайны Эльчибей унес с собой, или же все это было с самого начала мифом, легендой, сказкой, вот и все. Если это не сказка, то, о чем все это время он думал в одноместной палате Гюльхане, напоминающей одиночный номер в турецком отеле, описанный Анаром?!

То, что легендарный эльчибейевский Народный Фронт за этот период отрастил пару крыльев – как легендарный конь Кероглу! – было понятно. И в тот ужасный августовский зной, ради завещания, представитель левого крыла шарил в левом, а представитель правого крыла шарил в правом кармане поношенного сюртука, благополучно прибывшего из Анкары.

Он же надеялся на другое: ожидал признания, всего лишь искреннего признания!

Но был сильно расстроен, осознав, что его последняя надежда рухнула, и понял, что ничего ждать не стоит – даже если вывернуть сюртук наизнанку, в карманах ничего не найдется.

И вправду ничего не нашлось.

Ничего не нашлось, и искренность, на которую он надеялся всей душой, растаяла как горький дым чужой сигареты.

Вот и всё. Как сказал поэт-любимец: точка, точка и точка!

Три точки. Да, троеточие и больше ничего.

…Черт побери! Он даже успел подумать, что Али Керим расставил трех своих сыновей в свои стихи, словно три точки. Нет, не так: ему пришло в голову, что Али Керим тремя сыновьями поставил многоточие в концовку своей тридцативосьмилетней короткой жизни. Лучшим другом Эльчибея был Паша, он это прекрасно знал, и, вынув третью сигарету из пачки незнакомца, вспомнил старшего сына любимого поэта, а точнее, как они встретились с Кадыром Рустамовым[5]в Агдаме…

Август и в то лето выдался невыносимо жарким, но не настолько. Нет, вовсе нет; там, где они сидели, было довольно прохладно.

Да, они сидели в чайхане, в тени платана. За столом было несколько задиристых агдамцев – все они удобно расселись и поддакивали смешным байкам наивного певца; еще он помнит, что сидевший рядом Паша шепнул ему на ухо: точь-в-точь Эльчибей!

– Знаешь, братец, если уж говорить, то правду. Сам-то я не особо образован, и слов особых не знаю, но скажу, как разумею: как ни крути, лучше русских не найти. Да заткнитесь вы, в конце концов, не лезьте, не видите, я с ученым разговариваю? Братец, не обращай внимания на болтовню этих хвастунов, ей-богу, мы сражаться не будем, бред все это. Если завтра нападут, ни одна сволочь здесь не останется. Я не других имею в виду, я говорю о своем дворе: кроме пяти-шести бедняков, все уже собрались. Говорят, Эльчибей честный человек, это правда?! Лучше бы это было не так! Если так, ей-богу, несладко ему придется. Вот ты его близкий друг, скажи своему другу, пусть держится за русских, да крепко держится. Этим делом заправляют русские, да и лучше они, чем другие. Что он там опять болтает? Эй ты, болван, хватит, закрой свою пасть! Говоришь, русские забрали нашу нефть, а что, англичане не заберут? Американцы не заберут? Что-то не верится! Мы всегда были под колпаком, и привыкли к оплеухам. Да уж не знаю почему, так уж повелось! Русские хотя бы на наших жен не засматривались. Ей-богу, правду говорю! Навидались мы и арабов, и персов. Хоть они мусульмане, глаз не сводили от наших жен. А русский сукин сын открывал школы, образование давал. Девушка могла спокойно уехать одна в Москву, учиться пять лет, не так ли? А куда сейчас можно отправить девушку без присмотра?! Да заткнись ты, не суйся! Тебе что, подробно изложить, чья жена под кем лежит в твоих любимых городах? Братец, ты уж прости ради Бога, не обращай внимания на их бредни. Твой покойный отец был хорошим человеком, да и сам ты вижу умный, образованный парень. Я в людях разбираюсь, достойного человека сразу видно. Ты вот как сделай: скажи Эльчибею, чтобы он особо не нянчился с турками. Не стесняйся, можешь сказать это даже от моего имени. Скажи, Кадыр сказал, что ему не следует следовать за другими, лучше держаться за русских. Да замолчи ты! Говорю ведь, русские нашу честь не оскорбляли, что тебе еще надо?!..

Глава восьмая

…Тогда в тени платана, в агдамской чайхане, где Кадыр Рустамов сначала налил в стакан коньяк, а сверху крепкий чай, он не сказал ни слова среди острых на язык карабахских ребят; набрав в рот воды, он выслушал этого странного человека, похожего на Эльчибея, а на обратном пути, прислонившись головой к окну автобуса, думал лишь об одном: может ли легендарный певец еще раз спеть так же пламенно песню «Соловьи»?

И когда он достал четвертую сигарету из чужой пачки на заднем сиденье «Жигули», внезапно нашел ответ на давний вопрос: никогда!

Подобно математику, который иногда находит решение сложного уравнения во сне, он был озадачен простотой ответа: как он мог до сих пор не найти его? Такое исполнение было возможно только раз, потому что это был чистый огонь, неуловимый как мираж в безводной пустыне, беспримесное пламя, которое погасло бы от любого стороннего вмешательства.

Вот тогда он и выпустив горький дым из открытого окна советского автомобиля без кондиционера, сердито посмотрел на богато украшенную машину перед ним, везущую гроб с телом и подумал, что миф развеян.

Как теперь узнать, в чем суть сталкеровского желания, или же дикобразского намерения?!

Но Эльчибей, жаждущий быть похороненным как мученик, обернутый в красный флаг вместо белого савана, – умерший, как и его великий предшественник в Анкаре! – в любом случае заслужил равную Нобелевской премии высшую награду за те страдания, которые он перенес, чтобы достичь этой вершины!

Изволь, друг мой, изволь: вот тебе и красный флаг с полумесяцем, и могила на Аллее почётного захоронения, на которой и впредь всегда будут лежать цветы и которая станет местом всенародного поклонения!

И это еще не всё.

На завтрашних похоронах прозвучит бесподобная Увертюра Узеир-бека,[6]сотрясающая горы и камни; сюда пожалует и Кадыр Рустамов, возьмет пару высоких нот, пронизывающих до мозга костей!

Короче, будет все: и горькие слезы, и громовой залп – всё, кроме признания, которого никто никогда не увидит и не услышит.

Да, признание – которое не записано на диктофон, не увековечено на бумаге, не скопировано нигде и состоит из одного единственного экземпляра! – завтра будет похоронено с Эльчибеем в глубине его души.

Вот так! Вернее, такие вот дела.

Но, каким бы наивным он ни казался, почему бы такому душевному человеку, находящемуся во Дворце ровно одиннадцать месяцев, должно быть безразлично, сказать истину, вертящуюся у него на языке?! Ведь времени вполне хватило на то, чтобы разгадать все тайны в секретной камере Военно-медицинской академии, в закрытой одноместной палате Анкары, пахнущей валокордином! Неужели так трудно было вывести все на божий свет и избавить от веления абстрактного времени?!

Ведь возвращение в этом стиле, то есть, и пафосная шумиха автомобильного каравана, и впечатляющие прощальные речи на вечерних экранах, и телеграммы в заголовках завтрашних газет, и официальный некролог, уже написанный и отрепетированный перед зеркалом, и театрализованные похороны, сценарий которых давно утвержден – все! все! все! – не что иное, как обычные правила протокола!

Он же никогда не вписывался ни в какие формы и форматы, не якшался ни с какими бюрократическими нормами и спокойно мог бы развеять всю эту фальшь признанием в трех словах. Мог ведь, мог!

Признание в трех словах – всего-то три слова! – вот и все, чего он от души ждал, и, на что он искренно надеялся!

…Но Эльчибей, застрявший между истиной и самопожертвованием, пережив последние мучения на последнем дыхании и всё-таки выбрав второе, проглотил истину как ложку яда, и в самый жаркий день августа, обернувшись, будто озябнув, во флаг, оставил тайну на волю времени, а дух свой на волю вневременности…

– Не переживайте, друзья…

Как же не переживать?!

Он извивался на заднем сиденье как уж, метался как собака на цепи, и как только старый «Жигули» добрался до города, попросил остановить машину перед первой же лавкой, под поводом купить сигарет. Купить-то он их купил, но не вернулся на свое прежнее место на заднем сиденье.

– Прощай, Прекрасный Пень, прощай!

Высказав на узком тротуаре некролог из трех слов, он попрощался с Эльчибеем, затем остановил такси и поехал в келью Корифея.

Вернее, усаживаясь в такси, он еще не знал, куда поедет; а когда через некоторое время водитель в кепке обернулся и спросил: «Куда мы едем, брат?!» – он, очнувшись от мыслей, назвал адрес своего дома; чтобы чем-то занять мысли, промолвил «Брат мой, враг мой» и тут же попытался перевести сказанное. Вдруг почему-то передумал и на подъезде к своей квартире назвал адрес Корифея. На обратной дороге еще раз остановил такси, купил бутылку коньяка в магазине со странным названием «Мираж».

Он помнил каждый эпизод того жаркого августовского дня: водитель попросил у него сигарету, выдохнув дым, сказал об Эльчибее, который приснился ему ночью: «Покойный был очень хорошим, добрым, настояшим человеком. Как только проснулся утром, тут же побежал в мечеть и попросил прочитать за его упокой…»

После этих слов водитель растроганно умолк и до конца поездки больше не произнес ни слова. Когда они наконец-то добрались, он сказал таксисту: «Не горюй, брат!» и вышел из машины. Однако поднимаясь по лестнице, еще раз представил себе сильно расстроенного таксиста в кепке и подумал, что Корифей – брат ли, враг ли, черт его знает! – как всегда, прав: убить веру хуже, чем убить самого человека!

Глава девятая

– Не сбивай камнем птицу, брат, сжалься!..

Если честно, борьба Эльчибея не была борьбой за птицу в небе, а скорее, борьбой за камень, брошенный с земли.

Что бедному еще оставалось?!

Подобно птице в небе, несчастный, постоянно был вынужден защищаться от камней тех злодеев, что были на земле и прожил всю свою жизнь, загородившись щитом своего победоносного предка,[7]вместе того, чтобы атаковать его мечом.

Ну, в самом деле, что ему еще оставалось?!

Но это было знакомое зрелище: на пне расколют еще много поленьев, что и случилось; много будет тех, кто, схватив топоры да тесак, обрубят ветви упавшего дерева, и таковых действительно оказалось немало.

Да, как ни крути, траурное зрелище, описанное Мирзой Джалилом сто лет назад, и сто лет спустя выглядело так же, как тысячелетний мертвец: Велихан был тем же ханом, то есть, сильным на руку угнетателем, а Новрузали тем же подданным, то есть, быстрым на ноги угнетенным.

…На завтрашний митинг на Главной площади столицы, что состоится без разрешения мэрии ровно в 17.00 по бакинскому времени – «кровавый и решительный» бой, на который он собирался пойти с Джахангиром Фатихом[8] (провинциальным философом, собравшим вокруг себя единомышленников и проповедующим справедливость!), чье настоящее имя толком не знал – он отправлялся вовсе не затем, чтобы воскрешать каких-то мертвецов, нет конечно. У него давно иссякли все надежды, что в застывшей ультраравнодушной атмосфере что-нибудь да шевельнется; он был вменяем и не настолько наивным, чтобы, видя примитивную картину тысячелетия, как на ладони, предаваться глупым мечтам…

Сцена была та же: знакомая сцена, где каждый взял в руки камень, чтобы подбить птицу в небе!

Да и битва была той же тысячелетней битвой – за сытое брюхо!

Просто наступила некая «арабская весна», то и дело говорили о свежем революционном духе: из-за того, что с четырех сторон величайшей святыни мусульман царило настоящее безбожие, а безбожные деспоты попрали все рамки, вокруг священной территории полыхали кровавые сражения и многолюдные митинги распространились по всему миру. Вот и всё!

Как сказал Лец: чтобы закрывать на все глаза, надо иметь сто глаз!

Да, ничего не скажешь: у Леца действительно стальные нервы, остается только завидовать! Нужно бы иметь пятьдесят пар глаз – ни много ни мало! – чтобы закрыв их на каждое подобное безобразие стать слепым на сотню глаз!

А все это безобразие перед глазами – и горькая реальность, и уродливая сцена! – были абсолютно понятны; ясны для него как день!

…Сколько же шел дождь в «Сто лет одиночества», Боже?! Неделю?! Месяц?! Год?! Или сотню лет?! Когда он бросил окурок потухшей между пальцев сигареты в пепельницу и закурил новую, то снова услышал голос Корифея – трескучий и резкий голос со дна глубокого колодца: «Ясно, все ясно!..»

Но и о самом Корифее ему уже все было ясно, притом давно и окончательно. Неясным оставался вопрос лишь о мятежном юном поэте, с псевдонимом Эльдорадо – только Эльдорадо навсегда остался загадкой. Но как знать, может, у бедняги, написавшего за свою недолгую жизнь одну-единственную нерифмованную касыду,[9]вовсе не было никаких секретов?

Величайшая хитрость – честность; так и вся его хитрость была в искренности. У Эльдорадо, душевно сроднившись только с поэтом Вагифом Джабраилзаде, были свои странности, но тайн никаких не было, точь-в-точь как у мальчика, играющего в мяч, не переставая лить слезы.

Он узнал об этом мальчугане как раз-таки из касыды Эльдорадо; вспоминая чудесные нерифмованные строки, он видел этот невинный лик во всех подробностях: это был тот же кудрявый ребенок – дитя тысячелетий, которое вечно живо, сколько бы его ни хоронили!

Да, он был тем кудрявым ребенком, который плакал да плакал и плевал на тысячелетние непрекращающиеся войны, на бойни, которые катились друг за другом как слезы по его щекам.

Мальчуган, которого он знал из нерифмованной касыды, был близнецом Эльдорадо, казалось, даже что он был им самим.

Но нет, Эльдорадо был убит; был убит давным-давно. Беднягу убили и давно уже зарыли глубоко в землю за одно единственное стихотворение – за нерифмованную касыду о наглой лжи!

С того дня и Вагиф Джабраилзаде постепенно растаял и бесследно исчез: сначала поменял громкое прозвище, но безрезультатно; потом сменил зеленую рубашку, снова безуспешно; в конце, довел себя до состояния невесомости – словно бабочка, единственная ноша которой пара крыльев, и улетел как мотылек, не оставив ни следа.

Однако легкокрылому Эльдорадо не позволили взлететь в небеса: бросали в него камни, сбили наземь, вырыли глубокий колодец и крепко-накрепко закопали.

Да, Корифей, как всегда, был прав (все соответствовало тому, что писал этот сукин сын!) – фашисты сожгли село, все сгорело, сгорело дотла, осталась только ненависть!

Глава десятая

…От внезапной ярости он вытряхнул пепельницу не в мусорный ящик на кухне, а прямо в унитаз, спустил воду с такой злостью, словно таким образом косвенно отомстил другу-злодею Корифею…

А что ему оставалось?! Он и сам знал, что человек он упертый, и никто не в силах переубедить его!

А упорствовал он не без основания, то есть, давно и окончательно убедился в том, что мир может спасти только искренность – та красота, которую воспел Достоевский! – а управляемый политикой мир преследует одну цель: увековечить господство насилия над сопротивлением!

Ловушка, расставленная угнетателем против угнетенного, везде одинакова: будь то русско-чеченский конфликт; будь то Палестина или Карабах – в чем разница? Разница, может быть, только в противоположных сторонах, помеченных «x» и «y», а сценарий неизменный, и в любом случае – точь-в-точь как на до-минорном концерте № 1 Себастьяна Баха! – это повторение тысячелетней давности, вот и всё.

Да, ей-богу: как и тысячу лет назад проведена жирная черта, и несчастные угнетенные, по разные стороны баррикад, нацелив ржавые стволы старых винтовок друг другу в грудь, клянутся пролить кровь во имя Славной Родины, ищут малейшую возможность убить за Святую Землю.

Как и тысячу лет назад, Господи, как и тысячу лет назад: те же черные зрачки похожие на глазницы слепца на кирпичных стенах сожженных деревень, в полуразрушенных окнах дымящихся хижин; та же алая кровь на изрешеченных пулями грудях; то же голубое небо в распахнутых безжизненных глазах!

– Родина – земля лишь, если за нее не погибнешь!

Черт побери, звучит грандиозно!

Какой уникальный слоган, какой потрясающий гимн!

Глядите, какая поэтика, какой пафос! Обратите внимание на глубокий смысл и философию в подтексте!

А как же еще?! В самом деле, сырая земля становится Родиной, только если вы сносите ради нее голову с плеч, отрезаете уши и выкалываете глаза, проливаете кровь и убиваете, а в итоге умираете сами, даже не пикнув!

Однако никому не суждена эта земля, за которую они погибают: один угнетенный убивает другого угнетенного и оба отправляются в землю, а поверхность земли, со всеми богатствами и красотой, остается угнетателям по обе стороны баррикад. Так было всегда и всегда будет так – как может быть иначе в мире, где правит политика?!

Да, как ловушка угнетателя против угнетенного везде одинакова, так и толщина начертанной посредине полосы всегда неизменна, вдобавок угнетатели с обеих сторон, которым будто по праву достаются богатства над и под этой землей, никогда не наводят друг на друга стволы: наоборот, они по-дружески обнимаются на нейтральной территории, где встречаются без всякого оружия.