Колдуй баба, колдуй дед. Невыдуманные истории о жизни и смерти

Правда, за столетия в ней столько всего намешалось, что, поди знай, кто там и с кем согрешил. Меня принимали за свою узбеки, цыгане, армяне. Уверяли, что я похожа на туркменку, даже на грузинку. «В Казани он татарин, в Алма-Ате казах» – это про меня.

Но вот беда: когда восточные собратья пытаются заговорить со мной на их родном языке, я теряюсь, потому что, как и мой отец, ничегошеньки из сказанного не понимаю, ну, может, только два-три слова, и то не факт. Хотя вроде и внешность и фамилия обязывают.

Пуля дура

Однажды моя татарская бабушка привезла нас с сестрой под Казань, в глухое село Алабердино, где русским духом даже и не пахло. Здесь, предвкушала баба Дуся, нас живо привадят к родному наречию. И что же? Язык мы с сестрой так и не выучили, зато в лексиконе местных жителей, особенно ребятни, появилась уйма русских словечек.

«Ох уж эти Хабибуллины! – ругались аксакалы. – Шайтан их подери!»

Да, кстати, о фамилии. Моего прапрадеда звали Хабибулла, что означает «любимый Аллахом», отсюда, видимо, и пошла фамилия, ведь если верить семейным архивам, то по папиной линии испокон веков все были Хабиевы, в том числе и прапрадед.

Но у Хабибуллы был сын Гайфулла, которого в 1943-м, будучи уже солидным отцом семейства забрали на войну. Было ему тогда за сорок. Наверно, как и любому бойцу, перед отправкой на фронт ему хотелось заручиться поддержкой Всевышнего, обмануть судьбу, оградить себя от вражеской пули. И в военкомате на вопрос: «ты чей?» прадед ответил: Хабибуллин. Однако звучная фамилия не помогла – пуля настигла его на самых подступах в Берлину, в польском городке Мысловице, накануне Дня Победы.

Долгое время в семье придерживались мифа, что прадед-стрелок подорвался на мине. Вероятно, потому, что правда казалась целомудренной татарской родне неприличной.

Хотя чего тут стыдиться? Ну да, пуля угодила прадеду в пах, и он скончался в военном госпитале от кровопотери 10 мая 1945 года. Но ведь пуля, как известно, дура.

Дома у прадеда остались жена, вернее, уже вдова, дочь Сания и сын, мой дед Шайхулла, которому в ту пору не было еще и семнадцати.

Формально дед тоже считался мусульманином, но, как и в случае с моим отцом, я не замечала, чтобы он придерживался традиций и обычаев своих предков.

Что до бабушкиных корней, то тут не обошлось без русского царя. По легенде четыре столетия назад при взятии Казани подданные Ивана Грозного изловили в толпе моих зазевавшихся пращуров и осенили животворящим крестом. Поставили, так сказать, на мусульманстве крест. С тех пор все татары в бабушкином роду крещеные – кряшены. Хотя по другой версии, они никогда и не исповедовали ислам, всегда были православными, носили русские имена – Андрион, Самойл, Марфа, Иван, Евдокия.

Верю – не верю

Моя мама внешне тоже вылитая татарка – смуглая, скуластая, кареглазая. Хотя, казалось бы, в их роду татар не было точно. Впрочем, как знать. Удмурты – лесные жители, язычники. Не в пример кочевникам, они безвылазно сидели в глухих, дремучих лесах, варили кумышку и тихонечко себе поколдовывали. Но и тут оказалось все не так просто.

Взять мою удмуртскую бабушку Люду. С одной стороны бабушка поклонялась языческим божествам и запросто обращалась к духам мертвых, с другой – верила в Бога, ходила в церковь и соблюдала все православные праздники, исподволь приучая к этому и внучку.

Представляете, какие меня раздирали противоречия! Ведь я же была юной пионеркой, которой не полагалось верить ни в Бога, ни в черта рогатого. Только в Ленина!

Ну и что мне оставалось делать при такой-то бабушке? А оставалось верить во все понемножку, но на всякий случай виду не подавать.

Ко всему загадочному меня тянуло с самого раннего детства.

Откуда взялась эта тяга, сказать не берусь. Мы с сестрой росли в очень светской, я бы даже сказала – советской семье. Мама с папой были людьми неверующими, атеистами, традиций, ни татарских, ни удмуртских не соблюдали, между собой и с нами, детьми, разговаривали исключительно на русском языке. Так что в глубине души я считала (и до сих пор считаю) себя вне каких-либо наций и вероисповеданий.

И если бы не мои бабушки – папина и мамина, между которыми шла негласная борьба за национальную принадлежность внучки, я бы вообще не забивала голову этими вещами.

Свои и чужие

Кажется, в противостоянии том значительный перевес был на стороне бабы Люды – просто в силу географии. Мы жили в одном городе, а первые четыре года моей жизни – в одной квартире. И даже после того, как бабушка с дедом переехали в соседний квартал, я много времени проводила у них дома, так что влияние бабы Люды на меня было велико.

Но баба Дуся тоже не сдавала своих позиций – она частенько приезжала к нам в гости или забирала любимую внучку на лето в Нижний Тагил. Мама рассказывала, как в пятилетнем возрасте я носилась по вагону и, заглядывая во все купе, громко объявляла, что я «таталка». Кто мог меня этому научить? Баба Дуся!

Временами зов крови – удмуртской, татарской и Бог знает какой еще, буквально разрывал меня на части. В голове был полный винегрет. Вера в загробную жизнь и силу молитв переплеталась там с обрядами вроде стучания по дереву и плевания через левое плечо.

Лешие и Домовые мирно уживались с великомучеником Николаем Чудотоворцем и святым целителем Пантелеймоном. Я постоянно ощущала рядом с собой присутствие каких-то невидимых сил. Кто или что это было, значения не имело – места хватало всем.

Ангелы рядом

Бабушка с дедом часто брали меня на кладбище.

Однажды даже потеряли в лабиринте могил. Ушли с поминок и лишь на полпути спохватились, что кого-то вроде бы не хватает. Бросились назад, а внучки и след простыл.

Где я была, что делала – то никому неведомо. Отыскалась и ладно. Айда домой.

Может, оттого, что все мне здесь было знакомо, кладбища меня никогда не пугали. Разумеется, днем. Отправиться туда ночью я не отважилась бы ни за какие коврижки.

Бабушка учила: не ухаживать за могилами – грех. Она не могла спокойно пройти мимо заброшенной – «ничейной» могилки. Непременно остановится, поправит памятник, накрошит птицам хлеба или насыплет конфет. Это называлось у нее «подать мертвым милостыньку».

Пока бабушка прибиралась, я любила побродить вдоль кладбищенских рядов, поглазеть на фотографии покойников, подсчитать в уме, сколько им было лет.

Заодно представить, как именно они ушли из жизни. Мне казалось ужасно несправедливым, что про это нигде не пишут. Интересно же знать, кто от чего умер!

Особенно притягивали меня детские надгробья. Недалеко от дедовой могилы была железная пирамидка со стеклянным кругляшом. В кругляшке – мутная черно-белая фотография мальчика. Табличка с именем. Саша Волков. Светлая челка, озорной взгляд.

Что с ним стало? Попал под машину? Утонул? Как так вышло, что ангелы, призванные оберегать простых смертных, прозевали пятилетнего мальчугана?

А в том, что у каждого человека есть ангел-хранитель, я не сомневалась.

Был такой ангел и у меня. Если бы не он, меня бы, наверно, не было на этом свете – ведь у моих родителей должен был родиться совсем другой ребенок.

Миша первый и Миша второй

У мамы был жених. Звали Мишей.

Мама заканчивала десятый класс, а ее любимый должен был со дня на день вернуться из армии. Но так вышло, что на танцах мама повстречала жгучего брюнета с кудрями до плеч и влюбилась в него без памяти.

По иронии судьбы звали кучерявого тоже Мишей.

Он работал бурильщиком в соседнем поселке нефтяников, а по выходным приезжал с друзьями в город на танцы Черноглазая Геля тоже приглянулась ему.

После танцев Миша провожал ее до дому, закармливал конфетами «Мишка на севере», и вскоре законный жених напрочь вылетел из прекрасной маминой головки.

Мама вспомнила о нем лишь однажды, когда вернувшись домой из школы, увидела на вешалке в сенях солдатскую фуражку. Сердце екнуло: как объяснить жениху, что она полюбила другого? Но объяснять ничего не пришлось, фуражка принадлежала кудрявому Мише, к тому времени уже отслужившему в рядах Советской армии.

Позже мама признавалась, что если бы тогда в сенях она столкнулась с тем, первым Мишей, то, возможно, ее выбор был бы иным. А тут решила: судьба!

Их роман развивался стремительно, и очень скоро Геля поняла, что беременна.

Она поспешила сообщить радостную новость ухажеру, но тот нахмурился:

– С чего бы это?

– Как с чего?! – оторопела Геля. – А то сам не догадываешься?

Дни шли. Патлатый бурильщик делал вид, что ничего особенного не произошло. Отшучивался, мол, да не паникуй ты раньше времени. Может, еще само рассосется.

О женитьбе и рождении ребенка – ни слова.

И тогда заплаканная мама побежала к сестре, выпускнице медучилища Нине.

– Нина, что делать? Этот гад не хочет ребенка!

Горькая пилюля

Геле было восемнадцать – за плечами только школа, ни профессии, ничего. Со свадьбой тоже непонятно, то ли будет она, то ли нет. А тут еще какой-то ребенок.

Нина молча вынула из аптечки пузырек с таблетками и протянула сестре:

– На! Выпьешь одну, все как рукой снимет. В другой раз будешь думать головой.

Мама проглотила горькую пилюлю, и к утру от зародившейся жизни не осталось и следа. Правда, вскоре Геля с удивлением снова обнаружила себя в интересном положении.

Но тут уж решительно приперла кавалера к стенке:

– Ты думаешь жениться или опять травить прикажете?

– Кого? – испугался Мишка.

– Кого! – передразнила Геля. – А ты думал в тот раз и впрямь само рассосалось?

– Да ладно тебе, – примирительно пробормотал мой будущий отец. – Я ж не против. Ну хочешь, давай распишемся. Только чур, первым пусть у нас будет мальчик.

Папа почему-то был уверен, что родится сын.

А родилась я.

Женюсь!

Как потом оказалось, у отца на жизнь были совсем другие планы.

Женитьба и рождение ребенка в них не входили.

Папа грезил путешествиями, мечтал объездить весь мир. Служба в Германии, Кавказ, Украина, Молдавия, Казахстан – он много где успел побывать, многое повидал и не собирался останавливаться на достигнутом.

Но когда в тот судьбоносный вечер Миша позвонил родне в Тагил, узнать, как ему быть и что делать, семейный совет единогласно постановил: женись!

Особенно настаивала на женитьбе моя бабушка.

Зная характер и наклонности младшего сына, она боялась, что рано или поздно тот угодит в тюрьму (к этому были все предпосылки – ножевой шрам на спине – след пьяной драки, веселые компании, вино, девушки легкого поведения).

«Пусть женится, будет под присмотром жены. Да и ребенок, надеюсь, его образумит», – рассудила баба Дуся. И хотя другие родственники не очень-то верили, что их непутевый Мишка остепенится, против брака не возражал никто.

Так в июле 1977 года мои родители стали мужем и женой.

Как человек увлекающийся, папа решил, что раз ему не суждено странствовать по белу свету, то он всего себя посвятит воспитанию детей. Вычитал в какой-то книжке, что младенцы в животе у матери уже все слышат и понимают, и стал по вечерам усаживать беременную маму в кресло перед собой и читать мне, еще не родившейся, сказки.

Мама крутила пальцем у виска, папа обижался, но читать сказки не переставал.

Дети подземелья

В девятом классе мне приснился кошмар.

Ночь. Наш двор. Я сижу на парапете возле кривого клена, где в детстве мы с друзьями строили из фанеры и досок «штабики». Передо мной две могилы. Судя по табличкам, в них похоронены сестры. На одной табличке дата: 1976, на другой – 1979 год.

Пока я всматривалась в цифры, по привычке вычисляя возраст, с холмика посыпались мелкие камушки. Я вздрогнула: кто здесь? Детский голосок ответил: я.

– Как тебя зовут?

– Оля…

– Ты старшая или младшая?

– Старшая.

Девочка выбралась из могилы и уселась рядышком со мной. Сказала:

– Хорошо, что ты решила узнать мое имя. Если бы ты промолчала, я бы спросила, сколько тебе лет, и ты бы тоже умерла.

Мы помолчали.

– Хочешь спуститься к нам? – предложила Оля. – Давай, смелей, не бойся!

Я заглянула вниз. Из могилы, улыбаясь, смотрело на меня чумазое личико еще одной девчушки в короткой маечке. Звали вторую девочку Аллой.

Мы спустились в подземелье, где было много-много темных залов, коридоров и лабиринтных ходов. Кроме двух сестер – Оли и Аллы в подземелье жили еще несколько детей от десяти до четырнадцати лет. Все они, как оказалось, тоже были мертвы.

Не делай этого

Внезапно мы очутились в парке имени Горького. Бегали по залитым солнцем аллеям, смеялись, катались на каруселях. Дул легкий ветерок, шумела листва, играла музыка.

Было так хорошо, что в какой-то момент мне захотелось броситься вниз головой с «чертового колеса», чтобы больше никогда не расставаться со своими новыми друзьями.

Оля строго тронула меня за рукав:

– Не делай этого. Ты и так сможешь приходить к нам, когда захочешь.

И добавила с грустью:

– Ты живая, и я тебе завидую. А нам отсюда не выбраться никогда.

Мне стало жаль ее, и я сказала:

– Страшно, когда дети умирают.

Оля кивнула.

– Сегодня к нам придет еще один мальчик…

Вечером мы действительно встречали его. Маленький мальчик сидел в углу, и, растирая слезы кулачком, смотрел куда-то вверх, просился домой.

– И вот так все плачут, когда приходят, – вздохнула Оля. – Но потом привыкают.

Мы подошли к новичку, стали его утешать. Малыш успокоился и вскоре уже играл вместе со всеми. Мне же пора было уходить. Дети вышли меня провожать, махали вслед руками: приходи к нам еще! Я обещала, что приду.

А утром, когда проснулась, у меня было стойкое ощущение, что во сне я виделась со своими нерожденными братьями и сестрами. И еще я знала наверняка: та девочка Оля – это она должна была родиться у мамы вместо меня.

В моем сновидении, до встречи у старого клена, у нее были все основания ненавидеть меня, желать мне смерти. Ведь получалось, что это я заняла ее место.

Наташка в рубашке

Мама чуть не потеряла ребенка во время родов.

Акушерки извлекли меня на свет едва живую – я родилась на две недели раньше срока и была жуткого синюшного цвета из-за того, что пуповина дважды обвилась вокруг моей шеи.

Тщедушный, полузадушенный младенец, каким я пришла в этот мир, не кричал и не подавал никаких признаков жизни. Врачи сделали всё возможное и невозможное, чтобы меня спасти, а после не скрывали своего удивления:

– Девчонка-то в рубашке родилась!

А я и правда родилась в рубашке – тоненькой прозрачной пленке, вроде целлофана.

Перед тем, как увезти маму в палату, акушерка успела шепнуть ей, что в таких «рубашечках» рождаются только очень счастливые люди и посоветовала ее сохранить.

Но мама в такие «глупости» не верила, а может, просто было не до того.

И осталась моя счастливая рубашечка в роддоме.

Жили мы тогда в деревянном доме на «Аэродроме» – так в народе называют Южный поселок, граничащий с городом. В свое время дед с бабушкой переехали сюда из деревни Иваново. Бабушка работала завхозом в общество слепых, дед устроился на военный завод, где вскоре после моего рождения, ему как участнику войны выделили двухкомнатную квартиру в городской новостройке. Туда мы и переехали вшестером, забрав из деревни тяжелобольную прабабку Матрену Степановну.

Именно с прабабушкой Мотей у меня связаны самые первые детские воспоминания.

Глава третья

Ежовые рукавицы

Прежде чем начать рассказ о прабабке Матрене, нелишне упомянуть, что почти все женщины в нашем роду обладали экстрасенсорными способностями. И чем глубже ведуньи уходили корнями вглубь веков, тем могущественнее была их колдовская сила.

Из поколения в поколение в семьях отца и мамы царил матриархат. Главой семьи всегда была женщина. Попробуй ее ослушаться, сказать или сделать что-то поперек – будет худо.

Неудивительно, что при таком раскладе мужчина в доме особо не ценился и права голоса не имел. Все и всегда за него решали мать и жена.

И что в таких случаях делал ущемленный в правах сын и муж?

Сидел и помалкивал в тряпочку. Либо, желая самоутвердиться, доказать себе и другим свою мужественность, погибал молодым в результате несчастного случая – тонул, разбивался на лошади, попадал под поезд. Или пускался во все тяжкие, находя утешение в доступных женщинах и вине. Самые разнесчастные накладывали на себя руки.

Если же кому-то удавалось переломить ситуацию, одержать над женщиной верх, то такой мужчина сам превращался в домашнего деспота и тирана, который никого не слушал и держал семью в ежовых рукавицах. Но подобное случалось редко. А уж чтобы члены семьи общались на равных, как партнеры или друзья, такого и вовсе никогда не бывало.

Месть Анны

Прапрабабку по маминой линии звали Анной.

Она была ведуньей, женщиной крутого нрава. Мужа похоронила рано, замуж больше не вышла, доживала свой век одна, вдали от взрослых детей – Петра, Матрены и Фени.

На старости лет, когда управляться по дому стало уже тяжело, Анна решила перебраться к сыну. Выбор матери был неслучаен. Петр в деревне считался человеком небедным, даже зажиточным, жил наособицу, имел свой дом, вел единоличное хозяйство, так что лишний рот вряд ли стал бы ему обузой.

Однако Петр забирать к себе мать не спешил.

То ли опасался, что властная Анна перехватит бразды правления и начнет наводить в доме свои порядки, то ли скупость его одолела, а может, имелась еще какая-то причина, но только между матерью и сыном будто черная кошка пробежала.

Петр дал матери от ворот поворот и отослал к своей сестре Моте.

Обиженная таким «теплым» приемом, Анна пригрозила сыну:

– Ужо помру я, Петька, наплачешься ты у меня!

А невестку предупредила:

– Видишь ту иконку в углу? Оттуда я Петра сорок дней пугать буду. А вы с ребятами меня не бойтесь, ничего я вам не сделаю.

Сказала и отдала Богу душу.

И вот с того самого дня, как Анна померла, Петр – человек, между прочим, здоровый и непьющий, не мог спокойно пройти мимо иконостаса – хватался за сердце, бледнел.

Но от расспросов жены уклонялся, мол, так, пустяки, померещилось.

А как-то ночью вышел во двор до ветру и не вернулся.

Ходили слухи, будто над Петькой подшутил кто-то из местных – подпер снаружи дверь уборной палкой. Правда это или нет, а только нашли Петра под утро бездыханного.

Старухи шушукались, что это душа Анны наказала спесивого сына – выманила ночью из дома и напугала до полусмерти.

Жених из Зазеркалья

Дочь Анны – мою прабабку Матрену иначе как ведьмакой в деревне тоже никто не называл. Она могла вправлять кости, останавливать кровь, лечить заговорами и травами.

Говорят, даже умела превращаться в животных, например, в свинью.

Вообще, как я понимаю, свинья или дикий кабан, считался воршудом нашего рода.

У удмуртов так называют дух-оберег, которым может быть кто угодно – медведь, волк, щука, лось или ворона, словом, любое живое существо.

Как и Анна, Мотя рано овдовела, осталась одна с тремя малыми детьми на руках.

Моя бабушка Люда, дочь Матрены, не раз упоминала в разговорах один странный случай, связанный с замужеством своей матери.

В ночь под Рождество юная Мотя вздумала погадать на жениха.

Заперлась в горнице, поставила перед собой огромное старое зеркало, зажгла свечи.

– Суженый, ряженый, покажись!

Зеркало изнутри заволокло дымкой, а когда туман рассеялся, Мотя увидала в зазеркалье мужской силуэт. Ладный, кучерявый – не жених, а загляденье.

Залюбовалась на него прабабка, а картинка в зеркале возьми да и сменись.

Пред ней предстала деревенская ночь, бревенчатый дом на окраине, кругом ни души, только два дюжих молодца в телогрейках со всей дури дубасят третьего, лежащего на земле. Раз сапогом по лицу, два – дубиной по голове, три – взяли за руки, за ноги и бросили бесчувственное тело в канаву.

На этом странное видение исчезло.

Через много лет к прабабке посватался парень по имени Яша. Матрена без труда узнала в нем своего суженого из Зазеркалья.

Молодые поженились, одного за другим родили троих детей.

И вроде бы все в их жизни складывалось неплохо, пока однажды убежденный коммунист и председатель колхоза Яков, которому к тому времени стукнуло 33 года, не решил прищучить местных кулаков – изъять излишки хлеба в пользу Советской власти.

Шел 1927 год. Раскулаченные богатеи затаили на ретивого коммуняку обиду. Подкараулили ночью у колхозного амбара и сильно избили. Нашли Яшу под утро в канаве с проломленным черепом. Когда его, полуживого, внесли в дом, прабабка ахнула – вспомнила изуродованного незнакомца из святочного видения.

После той драки Яша повредился умом и прожил совсем недолго.

Хоронили его в закрытом гробу – таким он был страшным и неузнаваемым.

Красивый мальчик

Дома у бабушки Люды хранился старинный бархатный фотоальбом. Среди старых черно-белых фотографий особо выделялся один портрет неизвестного мальчика.

В детстве я даже была в него чуть-чуть влюблена – в жизни не встречала более красивого, одухотворенного лица. Челочка на пробор, большие смеющиеся глаза, белозубая, как бы сейчас сказали «голливудская» улыбка.

– Ба, кто это? – тормошила я бабушку.

И вот какую историю она мне поведала.

Мальчик на снимке приходился нам каким-то дальним родственником. Звали его Коля.

Тот памятный снимок был сделан в Глазове в конце пятидесятых годов, незадолго до загадочного и трагического события, случившегося с Колей.

Летом двенадцатилетний Колька с друзьями отправился на луга за Чепцой.

Мальчишки благополучно миновали деревянный мост через реку, добрались до леса и принялись дурачиться – свистеть, лазать по деревьям, играть в казаков-разбойников.

Кто-то предложил подшутить над Колей (он был в компании самый младший). Его заманили в чащу, бросили там одного, а сами удрали. Спрятались в кустах неподалеку, ждут, скоро ли Колька дорогу назад отыщет. Час ждут, второй, а друга все нет.

Мальчишки испугались, а ну как Кольку медведь задрал или в трясину засосало?

Места за Чепцой глухие, болотистые. А тут еще туман с реки пополз. Кричали, звали товарища, но никто на зов не откликался. Тогда ребята помчались в город за подмогой.

Всю ночь взрослые с детьми прочесывали лес с факелами. Заглядывали под каждый кустик, под каждое деревце, осматривали подозрительные ямы и бочажки.

Но мальчик как в воду канул.

Заявили в милицию, искали с собаками, но эти поиски тоже успехом не увенчались.

А через неделю Коля объявился сам. Рыбаки на мосту рассказывали: он вышел к ним грязный, оборванный, с лихорадочно блестевшими глазами. Плакал и что-то неразборчиво бормотал про «дедушку до небес». Будто бы тот поймал его в лесу и не отпускал.

Сказав это, мальчишка потерял сознание и рухнул на мостовую.

Оборотень

Пришел Коля в себя только на третьи сутки.

Снова что-то мычал про старика – великана, умолял отпустить его домой к матери.

Колькина мать места себе не находила – сын никого не узнавал, часами сидел, забившись в угол, будто волчонок. Уставится остекленевшими глазами в одну точку и ни звука.

А то вдруг закроет лицо ладонями и захнычет жалобно:

– Дедушка, пусти-и.

Рехнулся парень! – решили дома.

Но самое страшное было в том, что Колька стал стремительно меняться внешне, превращаясь из красавца в урода. На лице и теле у него начала расти шерсть, выпали все зубы, а вместо них отросли желтые клыки. И сам он стал похож на волка-оборотня.

Лежал в постели и протяжно выл. А то бывало, соскочит на пол и вот мечется на четвереньках из угла в угол, стуча по половицам огрубевшими когтями, тревожно к чему-то прислушивается, принюхивается. Словом, что-то ужасное творилось с Колькой.

Все были напуганы: как это так, в наше время – и вдруг такие страсти.

Доктора бессильно разводили руками и советовали «оборотня» куда-нибудь увезти. Спрятать от людских глаз подальше, не будоражить город слухами.

А соседка-знахарка шепнула матери:

– Леший парня попутал, помрет он у тебя скоро.

Но Коля мучил себя и родителей еще долго.

Умер, когда ему исполнилось двадцать пять лет. Говорят, лежал в гробу весь черный, заросший грубым волосом, с застывшим звериным оскалом на лице.

И никому и в голову не могло прийти, что красивый юноша на портрете с траурной рамкой и косматое чудище в гробу – это один и тот же человек.

Кошка

Мне был год или около того, когда прабабушку Матрену разбил паралич.

Она бездвижно лежала на постели – седая, костлявая, с ввалившимися щеками, похожая на какую-то хищную птицу.

Временами прабабка скашивала не меня свой птичий глаз и звала слабым голосом: