Первый воин

– Мне так жаль, – прошептала я и перевела взгляд в тот самый белый больничный потолок. – Прости.

– За что? – с удивлением спросил Лёша.

– Что не знаю, как утешить.

Наверное, на первый взгляд может показаться, что я очень холодный и равнодушный человек, потому что никогда не могу найти правильных слов и в основном молчу. Но казаться не значит быть. По крайней мере, так всегда говорит мама. Вот она-то действительно чуткий и тёплый человек. Ольга Александровна Краснова работает учителем математики в старших классах, её обожают ученики и их родители, к ней в класс мечтают попасть, запись на дополнительные занятия переполнена на год вперёд. Мама умеет находить ключик к самым разным людям, и уж если не научить детей формулам сокращённого умножения и теореме Виета, так помочь найти другие свои сильные стороны.

У меня с учёбой всегда были проблемы: точные науки мне не давались, тяжело запоминались исторические даты, да и география шла со скрипом. Единственное, что с детства шагало со мной рука об руку, – это рисование. Каляки-маляки появились в нашем доме раньше, чем я научилась ходить. Правда, ценность моих художеств замечает пока только мама. Говорит, ей мерещится где-то там какой-то свет, и всё такое. Она, как хороший любящий родитель, видит в своём ребёнке гораздо больше, чем есть на самом деле. А я не ищу признания, скорее с помощью своих рисунков изучаю мир. Вот нашла я занимательный кусочек пейзажа, ухватилась за картинку, перенесла на бумагу или холст. А природа открыла мне что-то скрытое от посторонних глаз, поделилась своим секретиком, разрешила стать частью этой картинки. Я словно наблюдаю за всем этим миром, чтобы воспроизвести потом в летопись. Я не участник событий, а рассказчик.

– Знаешь, не в карандашах ведь дело, – вдруг снова произнёс сосед, – тебе не кажется, ты не чувствуешь… – он замялся, прежде чем продолжить.

– Будто мы виноваты, что выжили? – я закончила фразу за него.

Он кивнул белому потолку над собой, точно боялся моего ответа.

– Когда мне было шесть, мы с мамой попали в аварию, – поддавшись странному порыву сочувствия, я начала рассказ. – Я этого почти не помню, а мама не рассказывает подробности. Знаю только, что мы чуть не погибли. На маму это очень повлияло. Но я запомнила, как изменились её глаза после больницы. В них поселился постоянный страх. Маму начинает колотить от ужаса, даже когда у меня обычная температура. Эта женщина каждый день звонит мне ровно тысячу раз. Вижу, как облегчённо выдыхает она, когда после учёбы я возвращаюсь домой целая и невредимая. Временами кажется, что моё существование причиняет маме такую сильную боль. Может, если бы тогда меня не стало, не было бы всех этих лет дикого страха и паники? Не было бы столько испытаний и трудностей? Иногда это очень сложно – оправдывать чьи-то ожидания, так что теряется сама суть твоей личности. Понимаю, о чём ты говоришь, точнее, я особенно понимаю тебя. Если бы мне пришлось выбирать между спасением звезды университета, действительно хорошим парнем и мной, я бы выбрала его. Потому что в этом был хотя бы какой-то смысл.

– Я не хотел сказать, что ты не заслуживаешь… – Лёша попытался возразить и снова посмотрел на меня.

– Знаю, конечно, не хотел. Ты хотел, чтобы всё, что с нами произошло, оказалось кошмаром, чтобы мы проснулись в другом месте в другое время.

– Это я позвал его в кофейню, – неожиданно признался сосед. – Я курить бросил, а кофе помогает не сорваться.

– И я добровольно пошла в магазин сладостей. Думаешь, он на тебя злится? – я вновь вспомнила лицо Ангела, только теперь уже на крыльце, умиротворённое и счастливое.

– Думаю, он бубнит, что я дубина стоеросовая и у меня ноги до того были кривые, а теперь совсем, – парень улыбнулся сквозь слёзы.

– Как ты узнал? О том, что Арсений… – мы смотрели друг на друга с противоположных коек палаты интенсивной терапии.

– Спросил у медсестры, которая ставила тебе капельницу. У той, что болтливая.

– Ты можешь сейчас загрызть самого себя, – сказала я соседу, – но это никому не поможет. Ты можешь пытаться сделать всё, чтобы стать достойным шанса, но, боюсь, твоей планке не будет предела.

– Ты так легко об этом говоришь, – в голосе Игнатова-не-родственника, даже послышались лёгкие нотки зависти.

– Казаться не значит быть, – сказала я и отвернулась к стене.

Этому белому потолку палаты интенсивной терапии хватит на сегодня откровений.

Глава 4

Утром нас с соседом расселили по разным палатам. Меня на удивление разместили в «одиночной камере», причём обстановка в этой камере посолиднее, чем во всей нашей с мамой квартире. Я даже на всякий случай уточнила у медсестры, не перепутала ли она чего и не выльется ли потом эта оплошность нам с мамой в копеечку. Девушка лишь проверила какие-то бумажки и сказала, что всё верно: Игнатова Александра Константиновна, палата номер шестнадцать.

После обеда пришла мама, принесла мне удобную домашнюю одежду, старые запасные очки, принадлежности для умывания и душа, пакетик сладостей и небольшой скетчбук.

– Мам, мои вещи и документы, я всё потеряла, даже паспорт, а студак с проездным лежали в заднем кармане джинсов, – стыдливо призналась я, переодеваясь в пижаму.

– Мы это уладим, Аська-Колбаська, – с улыбкой ответила мама, аккуратно складывая больничный халат и ночнушку. – Ты как себя чувствуешь, голова больше не кружится?

– Нет, иди обниму!

Ольга Александровна улыбнулась и широко распахнула объятия. Я стиснула её изо всех сил, чтобы доказать, во мне их предостаточно, чтобы забрать все её страхи и сомнения. Мама звонко рассмеялась в голос. Прекрасный звук, означающий, что теперь мы со всем справимся, теперь мы можем свернуть горы.

– Всё-всё, верю, мой слоник-крушитель вернулся!

Я опрометчиво ослабила хватку, а мама ловко ущипнула меня за щёчки, и снова разряд молнии, сноп разноцветных искр в глазах и карусель смазанных картинок. Загородная трасса, слепящий свет фар, силуэт мужчины в тёмном костюме, голос дяди Пети. Стоило зацепиться за смутно знакомый образ, и картинка выстроилась из разрозненных вспышек, словно пазл. Дядя Петя – гораздо моложе, чем сейчас – разгребает обломки перевёрнутого автомобиля. Сосед что-то силой выдирает из обшивки, швыряет в сторону, извлекая на свет маленькою худющую девочку в некогда белом, но уже пропитавшемся кровью пальтишке. Он спешно отдаёт девочку подбежавшему мужчине в тёмном костюме и принимается дальше разгребать обломки, чтобы добраться до чего-то ещё. Но я не вижу, до чего именно. Я отвлекаюсь от спины Кирсанова, точнее наоборот, не могу оторваться от мужчины с окровавленной девочкой на руках. У того очень густые тёмные волосы, необычно яркий зелёный цвет глаз. Он спешит к другой машине и еле держится на ногах, кажется, вот-вот взвоет от горя. Малышка открывает глаза, и мужчина беззвучно плачет, чтобы не напугать её.

Мама с испугом резко отшатнулась от меня:

– Ася? Асенька, тебе плохо? Ответь? – её голос дрожал.

Я не могла пошевелиться. Я знала этого мужчину. Когда-то знала. Наверное, знала. Правда, потом почему-то забыла.

Мама с папой расстались много лет назад. Тихо и мирно. Константин Игнатов вроде бы уехал заграницу. Интереса к нам больше не проявлял, письма не писал, не звонил, на встречах не настаивал. Я знаю, что мама бы не стала утаивать, если бы он хотел со мной встретиться. Она всегда слишком печётся о том, чтобы у меня всё было. Да и о папе Ольга Александровна никогда не говорила плохо. По её словам, они поженились слишком быстро и не успели узнать друг друга. Расстались тихо, по обоюдному согласию. Мне достались от него только фамилия и отчество, да коробка тех самых карандашей, дорогущих, купленных где-то в Европе. Я ими никогда не рисую, они просто есть. Точнее, были.

– Ася! Ну хоть слово скажи! – умоляла побледневшая мама.

Кое-как мне удалось выйти из ступора, и я спросила:

– Мам, а у папы был тёмный костюм? И волосы очень тёмные? А глаза зелёные?

– Да, был, – ответила ошарашенная неожиданным вопросом мама, она помогла мне сесть на больничную койку, – и волосы, ты на меня больше похожа, и глаза, и цвет волос, только характер…

– Папин? – уточнила я, натягивая рукава пижамы до самых кончиков пальцев.

– Папин, – ласково подтвердила немного сбитая с толку мама. – Тебе плохо?

– Голова, бывает, болит, – соврала я и виновато улыбнулась.

– Ась, ты меня пугаешь, – взгляд мамы был полон тревоги.

– Знаю, прости…

– Ах, совсем забыла, – Ольга Александровна глубоко вдохнула и деликатно сменила тему. – Тут дядя Петя тебе телефон передал, чтобы ты была на связи. Он очень настаивал, – смутилась мама и протянула мне коробочку, чуть потрёпанную, в которой лежал вполне себе неплохой смартфон, не последняя модель, но видно, что им не пользовались ни разу.

– Мам, он же дорогой! Мне неудобно, я потом накоплю и куплю себе что-то попроще.

Стоило мне протянуть мобильник маме обратно, как тот зазвонил прямо у меня в руках, а на дисплее высветился знакомый номер:

– Дядь Петь, у тебя что жучки стоят в моей палате? – ответила на вызов я.

В трубке послышался хриплый смешок:

– Санёк, выдумаешь тоже! Номер в сети появился, я тебя и набрал, знаю ведь, что отказываться начнёшь! Мне ещё в прошлом году получку выдали натурой, я у поставщика одного работал охранником на складе. Ты не подумай что! Всё честно, этот аппарат русифицировать не получилось, а серый покупать никто не захотел. Вот мне, дураку, его и втюхали: я ж не знал, что там на английском всё. Я и на русском-то в этих новых телефонах не понимаю ничего! Может, тебе пригодится.

– Дядь Петь, спасибо, – поблагодарила соседа за подарок. – Телефон очень классный.

– Ты это, – замялся мужчина, – как вообще?

– Как огурчик!

– Зелёная и в пупырышку? – хмыкнул он.

– Так точно! – рассмеялась я.

– Ну держись, Зелепупка! Не вешай нос!

Наш сосед отключился, не дожидаясь ответа и не прощаясь.

– Ворчал? – спросила мама, доставая из коробочки зарядку и наушники.

– Как обычно. Но ведь спорить с ним бесполезно.

В этом весь дядя Петя. Вот вам стиральная машинка автоматическая, я накопил, мне не надо, а у вас ребёнок в доме. Вот я полки новые смастерил, доски в гараже нашёл, мне не надо, а ребёнку книжки ставить некуда. Вот я вам плитку в ванной поменял, купил по уценке у какого-то пьяницы, мне не надо, а вы же девочки. Вот я фрукты вам принёс, с машины по дешёвке продавали, все брали, и я вам взял. А попробуй ему потом что-нибудь деньгами вернуть. Сердится, обижается или, того хуже, может уйти в запой. Мама за него переживает: он ей как старший брат, они выросли в одном доме на одной лестничной клетке и по сей день живут через стенку. Вместе теряли родителей, вместе пытались выжить.

Я раньше думала, что Кирсанов и есть мой папа: по возрасту и внешности вполне подходит; спрашивала и у мамы, и у него. Оба открещивались, слишком усердно доказывая, что только дружат с детства. А теперь, кажется, я и сама вспомнила того, кто должен был быть моим папой. Интересно, мозг сам нарисовал эту картинку с перевёрнутой машиной или подсмотрел в каком-нибудь блокбастере? А родители разошлись до аварии или после? Мама никогда не говорит о ней, а стоит мне упомянуть, как она перестаёт дышать от ужаса и её накрывает истерика. Впрочем, какая разница, ведь если моему подсознанию легче считать, что я хотя бы чуточку была дорога отцу, пусть будет так.

Мой внутренний монолог с самой собой прервала мама:

– Ася, зайка, ты не обидишься, если я ненадолго к Алексею сбегаю? – спросила Ольга Александровна, поправляя бутылочки с йогуртом на тумбочке и выкладывая контейнер с фруктами из сумки. – Его бабушка попросила помочь мальчику раздобыть телефон. Я тоже тут собрала ему немного покушать, да и зубную щётку. Они только завтра к вечеру прилетят из Мурманска, не смогли купить билеты из-за непогоды.

– Сходи, конечно, только не беги! – я вытащила кусочек яблока из контейнера.

– Я быстро! – пообещала она.

Мама подхватила небольшую спортивную сумочку, в которой явно было что-то ещё, кроме перекуса, зубной щётки и телефона. Ольга Александровна такой уж человек, для неё все дети – это свои дети. Да и если взрослым нужна помощь, она никогда не пройдёт мимо.

Я сгрызла ломтик яблока, поправила вечно сползающие старые очки, взяла в руки свой новый смартфон, проверила камеру. Та на первый взгляд делала приличные снимки, не хуже моей пропавшей под обломками мыльницы. В контактах всего два номера: мамин и Кирсанова. Негусто. Больше некому звонить, больше никто не будет обо мне беспокоиться. Как-то так незаметно получилось, что со школьными друзьями мы постепенно перестали общаться, а в университете новых не нашлось. Чтобы появились друзья, у тебя должно быть время, которое можно с ними провести, а у меня учёба, занятия в студии живописи, подработка и вечная дорога то по электричкам, то в метро. Да и когда у тебя на счету каждый рубль, приходится выбирать: пойти с одногруппниками в студенческое кафе или купить лак, чтобы покрыть курсовые работы. А там и кисти приходится обновлять, и клячка вечно теряется, а холсты, а грунтовка. Мама, конечно, мне очень помогает, оплачивает дополнительные занятия в студии, проезд, наше с ней пропитание и проживание, но даже востребованному учителю в одиночку тяжело растить творческого ребёнка. Вот я и стараюсь немного облегчить ей жизнь. Мне иногда очень хочется разозлиться на маму, чтобы она перестала надрываться, чтобы не стремилась дать мне всё самое лучшее. Но я не могу, она ведь такая хрупкая, что же с ней будет, если я перестану верить в неё.

Чтобы отвлечься от гнетущих мыслей, взяла в руки скетчбук и пенал с карандашами. Когда начинаю рисовать, сама не знаю, не понимаю, во что выльется моя работа, будто мозг в этот момент не контролирует руки. Сделала несколько штрихов, потом ещё, и вот на бумаге рассыпались графитовые пряди. Ещё пару штрихов обозначили скулы, затем последний взмах, и Ангел, умиротворённо спящая, поселилась в моём альбоме, ей теперь не страшен пепел.

– Ого, как красиво! – протянула над моей головой мама.

Я вздрогнула от неожиданности и перевернула скетчбук, пряча рисунок.

– Прости, Зайка, думала, ты слышала, как я вошла, – мама виновато улыбнулась.

– Ты так быстро!

– Да где уж быстро, я и к Лёше зашла, и к Фёдору Степановичу. А кто это? Твоя подруга? Вы учитесь вместе? Очень красивая девочка!

– Нет, мам, это так, вымышленный персонаж, – пробубнила я.

– Ась, ты чего снова хмуришься? У тебя так детально получилось, я подумала, что ты очень хорошо знакома с натурщицей.

– Мам, а ты не знаешь, – я подбирала слова, прежде чем спросить, – мне кажется, я видела одну девушку там в торговом центре. Не знаешь, когда меня нашли, рядом ещё кто-то был?

– Милая, – мама присела на краешек кровати, но не решилась дотрагиваться до меня, наверное, чтобы не причинить боль. Поэтому, едва касаясь, пригладила кончик моей косички, а её глаза наполнились слезами. – Рядом с тобой действительно нашли девушку. Примерно твоего возраста, документы сгорели, а твой студенческий оплавился так, что было не разобрать кто из вас на фото, вы похожи немного. Мне сообщили, что есть неопознанные девушки. Я решила сначала проверить ту, что выжила.

Теперь мне стала понятна истерика мамы в первый день в больнице, почему она так дрожала и боялась ко мне подойти. Там в пожаре я не видела никаких ангелов. Моё травмированное взрывом сознание всего лишь записало на подкорку последнее лицо, что я увидела перед тем, как отключилась. И всё же где-то глубоко в груди едкое чувство вины показало свои щупальца. Вторая девушка погибла.

Глава 5

Остаток дня я рисовала. Мама не могла слишком долго оставаться со мной, потому что её день расписан поминутно. Представляю, сколько всего пришлось перенести, чтобы выкроить время для поездки в больницу. Мы живём за сто километров от столицы, в тихом городке, где все друг друга знают. Я уже привыкла проводить по шесть часов за день в дороге – три туда, три обратно. В электричке успеваю и позаниматься, и поспать, и перекусить. Я хотела заселиться в общежитие, но мама оказалась категорически против, она хотела снять нам квартиру, чтобы самой тратить время на дорогу, но тут запротестовала я. Она и так после работы без задних ног. Мы две зависимые друг от друга странные души, живущие в крохотном закрытом мирке в виде нашей квартиры.

Незадолго до ужина в мою палату потянулся целый караван гостей. Сначала заглянул психолог, тщедушный мужчинка, вспотевший, точно после пробежки. Он долго извинялся, что только так поздно смог ко мне добраться, поскольку пострадавших при взрыве и нуждающихся в его консультациях очень много. От помощи специалиста я отказалась. Боюсь, моих психологических травм он не вынесет. Затем в палату набилась целая следственная группа, они не извинялись, а скорее ждали, что я сама приду к ним с повинной:

«Объясните, Александра Константиновна, откуда вы знали, как именно лучше спрятаться?»

Нет, конечно, они такого не спрашивали. Мужчины и в форме, и в штатском устало записывали мои показания, в очередной раз разочаровавшись в том, что свидетель не заметил ничего или никого подозрительного. На прощание пожелали мне скорейшего выздоровления и удалились, оставив после себя только стойкий запах дешёвого крепкого кофе и табака.

Очень странно, но в этой палате я не чувствовала себя пациентом. Мне все улыбались. Медсёстры, как птички-помощницы в мультиках, кружили надо мной, что нисколечко не способствовало комфорту, а, скорее, наоборот, настораживало. Что-то не так во всей этой сахарной картинке.

Наутро у меня взяли кровь для анализов. Я больше всего боялась, что от прикосновения посторонних рук мой мозг снова выкинет какой-нибудь номер. Но приветливая девушка-лаборант с ловкостью фокусника легко справилась со своей работой.

Через несколько часов с проверкой пришёл мой лечащий врач – Фёдор Степанович Богданов:

– Так-так, барышня, что у нас тут? – мужчина внимательно листал теперь уже правильную карточку. – С Алексеем вас больше не путают? Вы, случаем, не родственники?

– Не родственники, в больнице и познакомились, – ответила я нервно, ёрзая, как на допросе.

– Что же, плечо ваше пока подержим в фиксирующей повязке, анализы неплохие, но я знаю, что мы можем лучше, – бормотал Богданов, скорее всего, для себя. – Так, а давление и ЧСС где? – доктор настойчиво листал карточку: – Так, я им устрою! Ребёнок трое суток в больнице, а давление никто не контролирует!

– Я в норме, – почему-то начала оправдываться, не хотелось, чтобы из-за меня влетело этим приветливым девушкам.

– В норме, – проворчал Фёдор Степанович и направился к выходу из палаты, где уже более грозным тоном строил персонал.

Через несколько минут он вернулся хмурый с тонометром в руках, за его спиной мельтешила молоденькая медсестра Лидочка:

– Фёдор Степанович, я сейчас всё измерю и заполню карточку!

– Измерит она, скройся с глаз моих! Найду ещё одного такого пациента, до конца недели дежурить будешь! – отчитывал он подчинённую. – Развели балаган!

Доктор немного резче, чем я ожидала, нацепил манжету тонометра прямо поверх моей пижамы и неожиданно коснулся пальцами моего запястья. Электрический разряд не заставил себя ждать. Наверное, я была к нему почти готова.

Выхватить силуэт Богданова из хаоса движущихся перепутанных картинок было проще, чем в прошлых глюках. Фёдор Степанович бежал по переполненным больничным коридорам. Свет ярких лампочек мигал в беспорядочной какофонии. Доктор резко остановился у распахнутых дверей приёмного покоя. Несколько секунд он пытался отдышаться, не поднимая взгляда, точно заранее знал, что увиденное изменит всё. Он вытер широкой ладонью мокрый лоб, набрал полные лёгкие воздуха и, наконец, поднял глаза. Мне показалось, что мгновение узнавания длилось века. Мне показалось, я видела, как что-то вдруг сломалось в выражении лица мужчины. Я смогла рассмотреть только его профиль, освещённый яркой люминесцентной лампочкой. Фельдшер скорой помощи на ходу зачитывал анамнез. Секундная заминка, лишь мгновение сомнений и снова стремительный бег. Фёдор Степанович чётко и коротко раздавал указания по поводу операционных и состава хирургической бригады, будто мужчина решился победить само время. А потом случилось странное: картинка поблёкла. Она будто распадалась на множество схожих кадров, отличающихся друг от друга незначительной деталью эдаких «реплик». В одних доктор шагает внутрь предоперационного помещения и приступает к подготовке. В других широкая спина хирурга бессильно поникла, а рядом, на дисплее кардиомонитора, несколько прямых разноцветных линий. В каких-то Богданов посреди коридора делает непрямой массаж поступившему пациенту, пока кто-то из врачей его не останавливает. В самых тусклых хирургическая бригада борется за чью-то жизнь у операционного стола. Но вдруг среди сотен кадров появился один – самый яркий. Фёдор Степанович в своём кабинете достаёт из ящика стола пузатую бутылку коньяка. Плеснув немного алкоголя прямо в кружку с давно остывшим кофе, берёт в руки телефон. Мужчина долго смотрит на него, затем набирает номер и произносит:

– Влад, ты должен приехать. Отцу не говори. Стаса в мой кабинет.

– Александра! Эй, Саша! – словно из-под толщи воды послышался бас Богданова. Он скомандовал кому-то очень громко: – Лида, бегом ко мне!

И в тот же миг выпустил моё запястье.

– Фёдор Степанович, – судорожно произнесла я, пытаясь отдышаться, – я в норме, в норме! Простите!

Доктор нахмурился и не поверил моим словам:

– У тебя давление подскочило и пульс зашкаливал! Тут гипертоническим кризом попахивает!

– Я… Я… – пыталась придумать убедительную ложь, – меня пугают прикосновения посторонних людей, детская травма. Вот смотрите: сейчас через пять минут я сама давление измерю и всё будет хорошо, – выпалила я первое, что пришло в голову.

В палату влетела та самая молоденькая медсестра Лидочка, которую Богданов отчитывал; она держала в руках увесистый чемоданчик.

– Ну-ка, проследи за мной, – доктор поводил у меня перед глазами фонариком. – В ушах шумит?

– Нет. Я в норме, – с тем же упрямством повторила я.

– Людмила, измерь давление барышне! – игнорируя мои заверения, строго приказал Фёдор Степанович.

– Нет! – я вскочила с кровати и сделала несколько быстрых шагов подальше от медиков.

И тогда я впервые услышала голос в своей голове. Очень тихий, спокойный. Голос будто знал, что может меня напугать:

«Пусть наденет перчатки!»

– Перчатки, – еле выдавила из себя, поправляя сползшие набок очки, – пожалуйста.

Я вспомнила, что утром девушка из лаборатории была в медицинских перчатках. Галлюцинации из-за прикосновений к открытой коже.

– Лидочка, – уже более спокойным тоном произнёс Богданов, – будьте любезны, наденьте перчатки перед процедурой.

Девушка беспрекословно выполнила указание и забрала из рук начальника тонометр.

Я с недоверием вернулась к своей постели. Не сводя взгляда с ладоней медсестры, села на самый краешек. Она же, в свою очередь, медленно направилась ко мне, точно опасалась реакции буйного пациента.

Богданов отошёл на несколько шагов, сложил руки на груди и вкрадчиво спросил:

– Сашенька, а к вам психолог давеча не заглядывал?

– Заглядывал, – подтвердила я, не спуская глаз с рук Лидочки.

– Надеюсь, вы побеседовали? – уточнил Фёдор Степанович.

– Немного, – ответила я сумбурно.

– Как давно у вас эти симптомы? – взгляд доктора говорил о том, что он не поверил моим словам.

– Дня три…

– То бишь после трагедии? – догадался Богданов.

– Да, – ответила я коротко.

– Ясненько. Головные боли беспокоят? Может, чувство сдавленности в груди, дышать сложно бывает? – продолжал он допрос, а сам что-то разглядывал в окне.

– Нет.

– Дезориентация?

– Нет, – уже резче ответила я.

– Ясненько. К вам сегодня психолог заглянет, не сочтите за назойливость, побеседуйте с профессионалом.

– Может не надо? – мне хотелось захныкать как маленькой девочке.

– Позвольте вы бедному доктору с юными девами пообщаться, а то у него сплошной алкоголизм да депрессии!

– Ладно, уговорили, – сдалась я.

– Вот и чудненько! Лидочка, что там у нас на приборах? – между делом поинтересовался Богданов.

– Как космонавт, – залилась румянцем довольная девушка.

– Сашенька, завтраки не пропускайте, пожалуйста, вам окрепнуть не помешает.

Фёдор Степанович собрал рассыпавшиеся из моей карточки бланки и твёрдой походкой направился к выходу, а за ним и Лидочка со своим чемоданчиком.

Я устало плюхнулась на постель. Сняла неудобные очки и засунула их под подушку. Ну вот и всё. Переведут меня прямо отсюда в психиатрическое. И для чего, спрашивается, вселенной нужно было спасать мою сумасшедшую тушку? Если светят мне до конца жизни смирительная рубашка и комната с мягкими стенами. Галлюцинации – верный признак шизофрении. Или, быть может, я тяжёлыми металлами отравилась, или у меня опухоль мозга, или что-то аутоиммунное?