История Германии в ХХ веке. Том II

Эти позиции нашли поддержку среди многих представителей левой интеллигенции, большинство из которых находились в эмиграции во времена нацизма. Многие вернулись из эмиграции не в Западную Германию, а в восточную зону, в том числе Анна Зегерс, Бертольт Брехт, Стефан Хермлин, Эрнст Блох, Людвиг Ренн, Альфред Канторович или Иоганнес Роберт Бехер, который, инициировав создание «Культурного союза за демократическое обновление Германии», основал движение, получившее широкое распространение в первые послевоенные годы, в котором буржуазно-гуманистические традиции немецкой высокой культуры должны были сочетаться с духом антифашизма. «Мы хотим сделать гуманизм лучших немецких умов снова нашим – духом справедливости, любви к истине, мужества признания», – такова была программная формулировка Фридриха Вольфа в конце 1945 года61.

Также и среди евреев, вернувшихся в Германию, были те, кто нашел свой новый дом в Восточном Берлине и Дрездене, а не в Гамбурге или Кёльне. Только коммунизм, были убеждены они, мог спасти их от повторения катастрофы. Так, в конце 1945 года вполне себе буржуазный профессор романистики Виктор Клемперер, который пережил нацистский период только благодаря большой удаче, будучи евреем, женатым на нееврейке, подал заявление о вступлении в КПГ, объяснив свои мотивы следующим образом: «Я считаю, что мы можем выбраться из нынешнего бедственного положения только с помощью самой решительной левой ориентации. Будучи преподавателем университета, мне приходилось видеть вблизи, как прежние реакционные настроения захватывают все больше людей. Нужно действительно попытаться устранить их снизу вверх. И я вижу только у КПГ решительную волю к этому». Исходя из этого, Клемперер вскоре возглавил «Культурбунд» и Объединение жертв преследования нацистским режимом. Его отношение, однако, оставалось двойственным. «В глубине души я ни во что не верю, и все кажется мне одинаково фальшивым, – заметил он четыре года спустя. – Нельзя не заметить жуткого сходства с нацистскими методами в общественной пропаганде, в шумихе по поводу дня рождения Сталина»62.

Подобно коммунистам, социал-демократы также рассматривали крах Веймарской республики как следствие безжалостной политики интересов крупных промышленников и военных, но в то же время и как победу правых и левых врагов демократии. Опыт Веймарской республики, а также гражданской войны в Испании и особенно сообщения о сталинском терроре в Советском Союзе сделали любую мысль о союзе с коммунистами абсурдной для большинства социал-демократов. Поэтому термин «тоталитаризм» как общее обозначение диктатур левых и правых изначально был скорее категорией левых, а затем стал применяться преимущественно для делегитимации советского коммунизма правыми.

В противоположность этому, СДПГ считала себя единственным стойким противником национал-социалистов – во всем мире – и на этом основывались ее политические и моральные амбиции на руководящее положение. Все другие силы, как внутри страны, так и за рубежом, подчеркивал Курт Шумахер, чья внешность с боевыми ранениями и заметно подорванным здоровьем сделала его практически символом страданий немецкого народа, заключили с нацистами союзы или пошли на те или иные компромиссы: западные союзники поддержали нацистскую диктатуру Мюнхенским соглашением, Советский Союз – пактом Гитлера – Сталина, в то время как «историческая доля вины лежит на немецкой буржуазии и той части рабочего движения, которая не признала классово-политическую ценность демократии»63.

Именно критика союзников вызвала одобрение позиции Шумахера за пределами его партии, поскольку он, казалось, снимал легитимность постулатов морального превосходства победителей. Более того, кредо Шумахера о политической безупречности СДПГ как бы оправдывало членов партии, что бы они ни пережили и ни сделали в годы нацизма и войны. Таким образом, социал-демократы могли снова или впервые стать политическим домом даже для тех, кто служил в вермахте или других институтах нацистского государства, поскольку их личная история, казалось, была приближена к сопротивлению благодаря их приверженности линии СДПГ.

Либералы, если они не были выходцами из немецкого националистического контекста, интерпретировали национал-социализм прежде всего как следствие отсутствия либеральной традиции в Германии: понятия демократии и свободы не были укоренены в германском народе. После поражения революции 1848 года социализм и национализм могли бы привести в восторг массы, в то время как освободительное движение, в отличие от других стран, не пользовалось массовой поддержкой. В Англии и Америке также мог начаться экономический кризис, но у них не было Гитлера, подчеркивал, например, Теодор Хойс в начале 1946 года, «потому что у них – в отличие от нас – есть история свободы». Напротив, по словам Райнхольда Майера, либерального премьер-министра Баден-Вюртемберга, немецкий народ выбросил демократию за борт «с беспечностью, не имеющей прецедентов». «Он насмехался и издевался над нашими демократическими взглядами, он призывал сильную личность, и он получил, что хотел»64.

Мнение немецкой образованной элиты рано и ярко выразил видный историк Фридрих Майнеке, который дистанцировался от нацистской диктатуры и находился в оппозиции к ней и который высказался уже в 1946 году в своей книге «Германская катастрофа». В ней он описал национал-социализм как острое выражение современной эпохи, эпохи масс и фанатичных массовых движений. Если раньше люди в Германии чувствовали себя в безопасности, «в нашем правовом государстве, в нашем комфортном буржуазном порядке, в наших либеральных идеалах личной свободы, самоопределения и достоинства, которые все еще светят нам, пусть и не так ярко», то теперь этот мир стал хрупким, сначала в результате вхождения масс в историю после Французской революции, а затем вследствие расцвета двух великих массовых движений, национализма и социализма, возникших в конце XIX века. Наконец, частью и двигателем этого развития стал духовный упадок самой буржуазии, утратившей благоразумие и умеренность во все более отчужденном мире технологий и соблазнов. Таким образом, после революции, Версаля и подъема сил иррационализма справа надвигалась катастрофа, которая, наконец, должна была завершиться ужасным образом. Тем не менее, по мнению Майнеке, абсурдно рассматривать катастрофу как неотъемлемую часть германской истории, например, от Бисмарка или Фридриха. На самом деле, рейх Гитлера был делом рук преступной клики, которая пришла к власти в кратчайшие сроки, хотя и с ужасающими последствиями. Нацизм оставался обезличенным по отношению к немецкому народу. Однако массовизация и обезличивание были явлениями всех европейских государств индустриальной эпохи. Таким образом, «вопрос о глубинных причинах ужасной катастрофы, постигшей Германию, перерастает в вопрос о судьбе западного мира в целом, который выходит за рамки Германии». В этой оценке Майнеке был един со многими своими коллегами. По мнению историка Герхарда Риттера из Фрайбурга, «утрата корней оставшимся без крова населением» в современном индустриальном обществе, угасание личных связей, «отсутствие традиций в массах» также были причиной диктатуры: «европейский, а не только германский феномен»65.

Анализ Майнеке был далек от апологий старых и новых националистов, которые все чаще звучали после 1948 года. Его критика немецкой буржуазии, немецкой идеи власти и немецких националистических политиков, таких как Гинденбург, была достаточно резкой, чтобы быть отвергнутой правыми и консерваторами. Постулат национал-социализма как выражение пагубных тенденций современной эпохи, однако, предлагал связь с той культурно-критической традицией немецкой буржуазии с начала века, в которой распространение современной культуры, демократии, технологий, урбанизации, женской эмансипации и иудаизма рассматривалось как выражение и двигатель истории упадка. Для многих авторов ориентация на классический период ассоциировалась с «возвращением к Богу» – попыткой интерпретировать германскую катастрофу как результат просвещения, рационализма и дехристианизации. Такие взгляды теперь казались выходом из дилеммы запутывания в нацистской эпохе, а в годы после основания западногерманского государства их значение только возросло66.

ОБРАЗОВАНИЕ ДВУХ ГОСУДАРСТВ

Дебаты о причинах национал-социализма и вытекающих из них последствиях для будущего также велись, более практически ориентированные и трезво сформулированные, в Парламентском совете, которому предстояло создать конституцию, которая почти во всех пунктах должна была пониматься как следствие катастрофы нацизма и войны.

С передачей «Франкфуртских документов» премьер-министрам Западной Германии оперативное осуществление создания западногерманского государства перешло в руки Германии. Три военных губернатора указали лишь несколько важных краеугольных камней: создаваемая конституция должна была носить федеративный характер, предусматривать центральную власть, обеспечивать индивидуальные свободы и легитимироваться референдумом; границы земель также должны были быть пересмотрены. Наконец, военные губернаторы объявили о принятии Оккупационного статута, который определил бы постоянные прерогативы оккупационных властей.

Это предложение западных союзников было воспринято западногерманскими политиками как палка о двух концах. С одной стороны, перспектива восстановления немецкой государственности, хотя бы частичной независимости, политической стабильности и экономического прогресса была заманчивой. Однако, с другой стороны, разделение Германии на западную и восточную части несомненно означало тяжелое бремя для членов Парламентского совета, большинство из которых были социализированы в национальной традиции. Социал-демократы, в частности, наиболее активно выступали против предложенной союзниками концепции по разделению страны. С другой стороны, буржуазные представители, особенно в «Союзе», в существующих обстоятельствах рассматривали быстрое присоединение нового государства к западному миру как приемлемое решение, поскольку варианты нейтралитета объединенной Германии казались им сомнительными в свете советской политики экспансии67.

Но общим было понимание того, что создаваемое западное государство должно быть временным и что разделение не должно быть закреплено им. Даже термины «Основной закон» вместо «Конституция» и «Парламентский совет» вместо «Конституционное собрание» или «Национальное собрание», на которых настояла немецкая сторона в переговорах с военными губернаторами, указывали на то, что вновь создаваемое западногерманское государство имеет лишь временный статус. Курт Шумахер, в частности, подчеркнул, что решение о создании западного государства было принято исключительно западными союзниками, которые, следовательно, несут за него единоличную ответственность. Если лидер СДПГ имел в виду недостаточную легитимность Парламентского совета, то он, несомненно, был прав, поскольку это конституционное собрание, впервые заседавшее в Бонне 1 сентября вдали от очагов холодной войны, было зависимо от одобрения оккупационных властей и не избиралось напрямую в ходе народного голосования. Поэтому неудивительно, что обсуждения, которые в итоге привели к принятию Основного закона ФРГ 8 мая 1949 года, не привлекли большого внимания общественности – 73 процента опрошенных не проявили никакого или лишь умеренный интерес к Боннским переговорам, и только 21 процент был «очень заинтересован». В то же время 70 процентов высказались за создание западного государства. Большинство западных немцев соглашались с начавшимся развитием и не видели ему реальной альтернативы, но не придавали ему большого значения68.

В проекте конституции Парламентского совета была зафиксирована некая сумма различных мнений о причинах неудачи Веймарской республики. В предваряющем текст конституции перечне основных прав подчеркивалась исключительная важность верховенства закона с учетом опыта произвола в годы диктатуры и защиты личности и меньшинств от неограниченной власти большинства. В то же время конституция дала в руки нового государства действенные инструменты против врагов демократии – отказ от веймарского ценностного релятивизма, который позволил нацистам, а также коммунистам подрывать демократию под издевательские насмешки противников республики, таких как Карл Шмитт. Партиям было предоставлено четкое право на совместное участие в формировании политической воли народа – это был ответ на широко распространенную критику партий и плюрализма в первой республике – и они были привержены демократической конституции. Понятие «антиконституционный» должно было сыграть важную роль в первых запретах партий в начале 1950‑х годов. Неудачный опыт Веймарской республики позволил укрепить позиции парламента и канцлера, а президент должен был лишь выполнять представительские функции и больше не оказывать прямого влияния на формирование правительства и роспуск парламента, как это делал Гинденбург в былые времена69. За соблюдение положений Основного закона отвечал Федеральный конституционный суд, который начал свою работу в 1951 году и был чем-то новым в сфере конституционного права: он рассматривал деятельность государственных органов на предмет их соответствия конституции.

Сомнения в демократической надежности немцев, которые были особенно распространены как среди либералов, так и среди консерваторов, отразились в сильном акценте на представительной демократии и полном отказе от референдумов. В итоге даже Основной закон был утвержден не в ходе всенародного голосования, а только земельными ландтагами. Скептическое отношение политической элиты к собственному народу было очевидно и на десятилетия стало одним из (чаще всего негласных) основных принципов немецких политиков, буржуазных даже больше, чем социал-демократов70.

Удивительно, но серьезных дебатов по социально-экономическим положениям конституции не было. Здесь социал-демократы предпочитали политически и идеологически нейтральные формулировки, которые позволили бы им реализовать на практике собственную экономическую политику после – уверенно ожидаемой – победы на первых выборах в бундестаг. Самым большим предметом разногласий были скорее отношения между центральной и федеральными властями. В то время как социал-демократы рассматривали сильное центральное правительство как необходимое условие для функционирования государственной системы, либералы и, в частности, часть ХДС/ХСС весьма положительно относились к федерализму, которому отдавали предпочтение союзники. В конце концов, после острых споров с военными губернаторами, был достигнут компромисс между центральными функциями федерального правительства и полномочиями земель, в результате которого возобладала концепция бундесрата как представительства земель – против таких концепций, которые в партийно-критической, частично додемократической традиции предусматривали вторую палату парламента как собрание внепартийных деятелей.

Принятие проекта Основного закона было противопоставлено двум положениям союзников, которые ограничивали независимость нового государства. В Оккупационном статуте военные губернаторы определили свои права оговорки, которые касались внешней политики, внешней торговли и возможных изменений в Основном законе. «Рурский статут» предусматривал, что Рурская область, как двигатель европейского промышленного ландшафта, в будущем будет контролироваться международным надзорным органом. Таким образом, была найдена формула, которая учитывала как интересы безопасности Франции, так и восстановление экономики Рурской области. Международный контроль над Рурским бассейном изначально выглядел как дальнейшее ущемление суверенитета Германии, и это действительно было так. В ходе переговоров, однако, выяснилось, что компании угольной и сталелитейной промышленности на территории между западной Германией, северной Францией и странами Бенилюкса еще до 1939 года, а также во время войны создали множество совместных предприятий, которые теперь можно развивать в изменившихся политических условиях – без необходимости как-то специально это оговаривать. В дополнение к сотрудничеству, навязанному американцами в рамках помощи по «Плану Маршалла», «Рурский статут», таким образом, заложил первые основы институционализированного сотрудничества между западноевропейскими экономиками71.

ФРГ была порождением холодной войны; без нее она никогда бы не появилась на свет. Западные немцы были во многом лишены возможности принимать основополагающие решения о будущем политическом и экономическом устройстве. Не было ни революции, ни гражданской войны, как после 1918–1919 годов. Не было ни радикального левого массового движения, выступающего против новой республики, ни жаждущей власти военной касты, обдумывающей планы переворота. Внутриполитический конфликт между левыми и правыми, который так долго сотрясал Германию после Первой мировой войны, после 1945 года переместился вовне в виде противостояния между коммунистическим и либерально-капиталистическим лагерем в холодной войне и распространился на весь мир. Результатом стал раздел Германии, но в то же время и решение в пользу западной демократии и капитализма, которое было продиктовано извне и которое немцам оставалось только принять. Учитывая эскалацию мировой политики, это казалось лучшим решением на данный момент, хотя никогда еще германское государство не создавалось с такой сдержанной убедительностью и уверенностью в будущем, как в этот раз. По крайней мере, это было связано с надеждой на экономическую стабилизацию и военную защиту со стороны американцев. Но образование западной части государства, отмеченной катастрофой нацистской эпохи и лишениями послевоенных лет, не находилось, подобно Германской республике 1919 года, под давлением чрезмерных, нереализуемых ожиданий. Это было преимуществом.

Даже в большей степени, чем первое, второе основание государства изначально было временной мерой. Переход от сотрудничества к конфронтации между двумя сверхдержавами в послевоенный период был метко назван «реактивной механикой» (Вильфрид Лот). Имеется в виду, что после того, как между ними возникло определенное недоверие, отныне каждое действие другого интерпретировалось как угроза, за которой должна была последовать соответствующая резкая реакция другой стороны. Нет сомнений в том, что Советский Союз рассматривал создание Бизонии 1 января 1947 года как такую угрозу. Конфликт с США, хотя бы с учетом уничтоженной экономики на значительной части их страны, конечно, изначально не отвечал их интересам. Скорее, их политика в отношении Германии была направлена на обеспечение военной безопасности по отношению к Германии и Западу, а также на выплату репараций. Однако по меньшей мере она была направлена на создание нейтральной Германии, не враждебной Советскому Союзу. Однако на самом деле внешняя политика Советского Союза, особенно его стратегия экспансии в Восточной Европе и на Ближнем Востоке, внесла решающий вклад в ухудшение отношений с западными союзниками. Надежда Советского Союза на превращение объединенной Германии в буферное государство в согласии с западными державами тем не менее сохранялась до лета 1949 года и даже позже. Однако попытка создать в восточной зоне с помощью досрочных выборов, допуска партий и центрального управления систему, которая послужила бы образцом для всей Германии, была явно ошибочной. Ввиду демонтажа промышленного оборудования, незаконных арестов, подавления политических противников, насильственного объединения в СЕПГ, условий содержания в специальных лагерях и, наконец, блокады Берлина, убежденность в том, что большинство немцев примут господство социализма, была выражением желаемого, далеким от реальности72.

Стратегия Сталина была направлена на то, чтобы сохранить германский вопрос открытым или, по крайней мере, не допустить попадания Германии в руки западных союзников. С созданием Бизонии и американской политикой сдерживания эта стратегия потерпела неудачу. В результате Советский Союз, со своей стороны, укрепил сплоченность в своей сфере влияния. После разрыва Сталина с Тито в 1948 году особые национальные пути к социализму больше не допускались. Отныне целью было представить советскую сторону как единый «блок» и организовать все режимы жестко по образцу Советского Союза. Особенно это коснулось СОЗ, которая теперь быстро расширялась СВАГ и превратилась в оплот против Запада.

СЕПГ также ужесточила свою политику. Она начала снимать свою буржуазно-демократическую личину и открыто провозглашать «диктатуру рабочего класса». Чтобы сломить влияние ХДС и ЛДПГ, которые еще не полностью адаптировались, сверху были созданы еще две партии («национальная» и крестьянская), укомплектованные ведущими кадрами из СЕПГ. Кроме того, официально не относящиеся ни к одной из партий «массовые организации» на самом деле не были независимыми. Это касалось Союза свободной немецкой молодежи (FDJ), Объединения свободных немецких профсоюзов, Культурного союза, Демократического женского союза и других объединений – они были приведены в соответствие с линией партии и отныне выполняли роль связующего звена СЕПГ73.

Летом 1948 года СЕПГ насчитывала около 1,8 миллиона членов, треть из которых пришли из старой СДПГ. Принцип равного представительства членов СДПГ и КПГ на руководящих постах, установленный при создании партии, теперь был отменен, доля социал-демократов в партийном руководстве быстро сокращалась, а преобладание коммунистов вскоре стало подавляющим. Многие разочарованные кадры СДПГ покинули СОЗ и уехали на Запад. Лозунг «партии нового типа», которой должна была стать СЕПГ, означал, по сути, сталинизацию партии. Любой, кто противоречил этому курсу, обвинялся в «антисоветской агитации» и должен был рассчитывать на исключение из партии и увольнение с государственной службы, а во многих случаях и на заключение в специальный лагерь. Не позднее января 1949 года этот процесс был завершен, и были созданы все условия для установления коммунистической диктатуры по образцу Советского Союза.

Начиная с лета 1948 года руководство СВАГ и СЕПГ повторяли все шаги по созданию западногерманского государства аналогичным образом, с небольшим временным отставанием. В качестве реакции на создание западногерманского Совета по экономике на Востоке была создана Немецкая экономическая комиссия. Вскоре после этого, параллельно с Парламентским советом, Немецкому народному совету было поручено разработать конституцию. Когда в мае 1949 года в Бонне был принят Основной закон, в Берлине был созван третий немецкий Народный конгресс, который представлял народ. Он был избран заранее по блоковой системе, поэтому распределение мест между партиями и массовыми организациями было уже фиксированным: две трети мест получила СЕПГ, еще десять процентов – зависимые от нее группы, и 22,5 процента – ХДС и ЛДПГ. Голосование также было связано с вопросом «Хотите ли вы единства Германии и справедливого мира?». По этому вопросу, как и по всему списку, можно было проголосовать только «да» или «нет»; воздержавшиеся засчитывались как голоса «за». С этим согласились 61,5 процента избирателей, в Восточном Берлине – 51,6 процента. После этого руководство СЕПГ никогда больше не принимало такие высокие показатели отказов.

Несмотря на такое развитие событий, советское правительство по-прежнему скептически или, по крайней мере, нерешительно относилось к созданию отдельного государства, на чем настаивало руководство СЕПГ. Для них объединенная, но нейтральная Германия по-прежнему казалась более отвечающей их собственным интересам, чем разделенная страна, две трети которой принадлежали Западу. Пока существовала эта надежда, подготовка к основанию государства продвигалась лишь вполсилы. С одной стороны, СВАГ углубила разделение между восточными и западными оккупированными территориями, границу между которыми уже практически невозможно было пересечь. С другой стороны, она продолжала громко постулировать единство Германии. Этот противоречивый и непоследовательный курс Сталина определил предысторию и раннюю историю ГДР до 1955 года.

Еще в декабре 1948 года Сталин советовал немецким товарищам «маскироваться» и проводить «осторожную политику». Только после образования ФРГ руководство СЕПГ получило зеленый свет на создание собственного государства. После этого, 7 октября 1949 года, Немецкий народный совет провозгласил себя в Берлине Временной народной палатой и принял уже разработанную конституцию. Она была во многом ориентирована на конституцию Веймарской республики, с той лишь разницей, что парламент был назван «высшим органом республики», а классическое разделение властей было отменено. Это также означало отсутствие независимой судебной системы. В остальном новое правительство имело демократический вид. С Вильгельмом Пиком, который был одним из основателей КПГ, в качестве президента и социал-демократом Отто Гротеволем в качестве премьер-министра паритет двух рабочих партий, казалось, был установлен, а в кабинете Гротеволя буржуазные политики даже имели перевес. Однако на самом деле буржуазно-демократические институты были не более чем видимостью. Определяющей фигурой в политике новой Германской Демократической Республики стал генеральный секретарь СЕПГ Вальтер Ульбрихт, который отличался прежде всего тем, что пользовался полным доверием Сталина. Ульбрихт, родившийся в 1893 году, состоял в КПГ с 1920 года и был членом Центрального комитета партии с 1929 года. В 1933 году он эмигрировал, сначала в Париж, затем в Москву, откуда в 1945 году был послан КПСС в Германию вместе с членами «группы Ульбрихта». Здесь он руководил созданием Коммунистической партии и ее объединением с СДПГ. Ульбрихт был прежде всего верным товарищем ВКП(б) и верно следовал за ней – до Сталина, при нем и после него. До 1960‑х годов от него не известно ни одной самостоятельной идеи или концепции. Но именно в этом и заключалась ценность надежного коммуниста: в том, что он следовал линии партии74.