Полная версия
Преображение мира. История XIX столетия. Том III. Материальность и культура
Эта завороженность энергией неслучайна для европейцев и североамериканцев XIX века. Одним из важнейших аспектов индустриализации была смена режима энергии. Энергия требуется для любой экономики. Отсутствие доступа к дешевой энергии – одно из серьезнейших препятствий, с которым может столкнуться общество. Доиндустриальные общества, даже обладавшие сравнительно богатыми ресурсами, при любых мыслимых культурных условиях ограничивали немногие источники энергии (помимо человеческой рабочей силы): вода, ветер, древесина, торф и рабочий скот, который преобразовывал корм в мускульную силу. В рамках этих ограничений обеспечение энергией было возможно только путем экстенсификации сельского хозяйства и заготовки древесины или путем использования более питательных полевых культур. Постоянно существовала опасность, что прирост доступной энергии не сможет соответствовать росту населения. Общества отличались друга от друга тем, в каких пропорциях они использовали доступные формы энергии. Так, в середине XVIII века древесина в Европе была источником примерно половины потребляемой энергии, тогда как в Китае в ту же эпоху эта доля составляла максимум 8 процентов. Наоборот, человеческая рабочая сила в Китае имела намного большее значение, чем в Европе60.
Добыча ископаемых источников энергииС индустриализацией появился, пусть и не в одночасье, а постепенно, новый источник энергии – ископаемый горючий уголь, который стал использоваться в Европе во все больших масштабах начиная с XVI века, и более всего в Англии61. Скорость перемен не стоит переоценивать. Для Европы в целом вплоть до середины XIX века уголь составлял лишь малую долю потребляемой энергии. Только впоследствии доля традиционных источников энергии стала снижаться, тогда как значение модерных источников – угля, позднее нефти, а также энергии воды, лучше используемой благодаря плотинам и новым турбинам, – резко выросло62. Привычное нам сегодня многообразие форм энергии – наследство индустриализации. Оно сменило тысячелетнее господство древесного топлива, которое еще и в XIX веке потреблялось в Европе в количествах, сегодня кажущихся невероятными63. Наряду с растущим потреблением угля и падающим потреблением древесины вплоть до второй половины XIX века в перевозках и мельничном деле сохранял свои позиции ветер. Горючий газ вначале добывался из угля. Первые газовые фонари на улицах больших городов работали именно на таком газе. Природный газ, который сегодня покрывает четверть потребления энергии в мире, в XIX веке еще не использовался. В отличие от угля, который человечеству известен давно, историю нефти можно датировать точно: 28 августа 1859 года в Пенсильвании впервые был пробурен нефтяной источник для коммерческих целей. После десятилетия калифорнийской золотой лихорадки это событие немедленно вызвало лихорадку нефтяную. С 1865 года юный предприниматель Джон Д. Рокфеллер сделал нефть основой своего «большого бизнеса». К 1880 году его компания Standard Oil, основанная десятилетием ранее, контролировала растущий мировой рынок нефти практически на правах монополиста – положение, которого никогда не мог достичь одиночка на угольном рынке. Бензин первоначально перерабатывали для смазок и керосина – топлива для ламп и печей. Лишь распространение автомобиля после 1920‑х годов придало нефти реальный вес в мировом энергетическом балансе. Среди используемых в мире видов топлива уголь достиг своего максимума во втором десятилетии XX века64. Животная энергия по-прежнему оставалась востребованной: верблюд и осел (два необычайно дешевых средства передвижения) для перевозок, вол и индийский буйвол в сельском хозяйстве, индийский слон в тропическом лесу. Частью «аграрной революции» в Европе было расширенное замещение человеческой силы лошадиной. Поголовье лошадей в Англии с 1700 по 1850 год удвоилось. В английском сельском хозяйстве энергия лошадей, приходящаяся на одну человеческую рабочую силу, с 1800 по 1850 год, на пике промышленной революции, выросла на 21 процент. Лишь после 1925 года количество лошадей на гектар площади стало уменьшаться – этот процесс несколькими десятилетиями ранее начался в США, стране, стоявшей в авангарде механизации. Благодаря замене лошадей тракторами расширились посевные площади без освоения новых земель, поскольку теперь требовалось меньше земли для производства лошадиного корма (сена, овса)65. Ведь на рубеже XIX–XX веков для корма лошадям использовалась четверть сельскохозяйственных угодий США. Рисовые экономики Азии, в которых животная тяга практически не имела значения, а механизация была более проблематичной, не обладали этим важным резервом для повышения эффективности сельского хозяйства.
Промышленная цивилизация XIX века основывалась на разработке ископаемых видов топлива и на постоянном усовершенствовании эффективности технико-механического применения получаемой из них энергии66. Применение работающей на угле паровой машины запустило при этом спиралевидный процесс – ибо лишь с появлением подъемников и вентиляторов на паровой тяге стали возможными доступ и эксплуатация подземных угольных пластов глубокого залегания. Импульсом к изобретению паровых машин как раз и послужила потребность в лучших насосах для откачивания воды из шахт. Первый, еще несовершенный в эксплуатации паровой насос был сконструирован в 1697 году. В 1712‑м в угольной шахте установили вакуумный насос на паровой тяге Томаса Ньюкомена – первую паровую поршневую машину67. Инженер Джеймс Уатт (1736–1819) и его деловой партнер и финансист Мэттью Болтон (1728–1809) дебютировали со своей меньших размеров и улучшенной паровой машиной не на текстильной фабрике, а на оловянной шахте в Корнуолле – эта отдаленная и не особо значимая впоследствии в промышленном отношении местность Англии стала наиболее успешным полем для экспериментов с ранними паровыми машинами. Решающий технический прорыв после неустанных экспериментов удался Джеймсу Уатту в 1784 году: он создал конструкцию, позволяющую производить не только вертикальное, но и вращательное движение при необыкновенно высокой полезной отдаче68. Благодаря этому паровая машина технически была доведена до уровня двигателя для машин – хотя на протяжении всего XIX века эффективность (то есть доля высвобождаемой энергии, которая использовалась механически) этого типа машин продолжала повышаться, а потребление угля – снижаться69. В 1785 году машину Уатта впервые стали использовать на английской хлопкопрядильной фабрике. Но прошли еще десятилетия, прежде чем паровая машина стала главным источником энергии в легкой промышленности. Еще в 1830 году большинство текстильных фабрик в Саксонии, одном из важнейших промышленных регионов на континенте, использовали в основном водяную энергию. Во многих случаях переход на пар окупался только с подведением железной дороги, обеспечивавшей поставки дешевого угля70. Угледобывающая промышленность стала в целом ключевой для индустриализации. Разработка угольных месторождений технически передовыми методами – с использованием силы пара – и дешевая доставка угля паровозом и пароходом к местам потребления стали важнейшими предпосылками для успехов промышленности в целом.
Самые серьезные проблемы с поступлением угля испытывала Япония, у которой было мало собственных запасов. Неудивительно поэтому, что в Японии период паровой машины оказался необыкновенно коротким. Первая установленная стационарно, то есть не на корабле, паровая машина была введена в эксплуатацию в 1861 году на государственном железоделательном заводе в Нагасаки; ее импортировали из Нидерландов. До тех пор бóльшая часть промышленного потребления энергии приходилась на водный привод. Так приводились в движение машины на хлопкопрядильных фабриках – как первоначально и в Англии. Разные формы энергии некоторое время сосуществовали друг с другом. В середине 1880‑х годов, с ускорением индустриализации в Японии местные фабрики за несколько лет были оснащены паровыми машинами. Уже в середине 1890‑х промышленное применение паровой силы достигло количественной кульминации. Японская экономика одной из первых стала широко применять электричество, полученное частично с использованием воды, а частично с использованием угля. Оно давало промышленности большие преимущества. В 1860‑х годах, при введении в эксплуатацию первых паровых машин, Япония отставала от Великобритании в энерготехнике примерно на 80 лет. К 1900 году это отставание было полностью преодолено. Япония смогла повторить энергетическое развитие Запада в головокружительном темпе71.
Динамика производства угля в статистических показателях, с одной стороны, является критерием уровня промышленного развития, а с другой стороны, указывает на причины такого развития. Цифры следует рассматривать с осторожностью, поскольку никто даже не пытался оценить, например, объемы производства в немеханизированных шахтах Китая; в то же время уголь в них никогда и не добывали ради целей, подобных промышленным. Для зафиксированной в цифрах добычи угля в мире переломным пунктом стала середина XIX века. С 1850 по 1914 год она выросла с максимум 80 миллионов тонн до более чем 1300 миллионов тонн ежегодно, иначе говоря, за шестьдесят лет увеличилась в 16 раз. В начале этого периода с большим отрывом лидировала Великобритания с 65 процентами мирового производства. Накануне Первой мировой войны она уступила первенство США (43 процента), заняв второе место (25 процентов), но опередив Германию (15 процентов). По сравнению с этими тремя гигантами все остальные вкупе не играли существенной роли. Было несколько новичков, которым удалось довольно быстро создать серьезную угледобывающую промышленность, – прежде всего это Россия, Индия и Канада. Но даже на самого крупного из этих производителей, Россию, в 1910–1914 годах в среднем приходилось только 2,6 процента мирового производства72. Некоторые страны – Франция, Италия, Южный Китай – не могли не восполнять дефицит своих естественных месторождений за счет импорта угля из регионов с его избытком – соответственно, из находившихся на другом берегу моря угледобывающих районов Британии, из Рура и Вьетнама.
В 1860‑х годах еще рисовались апокалиптические картины предстоящего исчерпания запасов угля в мире, однако спустя полвека освоение многочисленных новых месторождений обеспечило достаточное предложение и одновременно привело к децентрализации рынка угля, на котором Великобритания не могла более претендовать на господство73. Не все правительства поняли важность энергетической политики. В России горнодобывающая база не была создана, поскольку правительство под руководством архитектора модернизации поздней империи, министра финансов Сергея Витте, оказывало одностороннюю поддержку высокотехнологичным проектам в области сталелитейной и машиностроительной промышленности74. А вот в Японии государство развивало угольную добычу в одном темпе с индустрией. Хотя в стране не имелось больших запасов, сравнимых с США или Китаем, на первом этапе индустриализации, после 1885 года, собственного производства хватало для домашних нужд. На втором этапе, когда развилась металлообрабатывающая промышленность, качество собственного угля уже не могло удовлетворить потребности Японии. В том числе поэтому колонизация Маньчжурии представляла для нее такой интерес: там можно было добывать высококачественный, более пригодный для коксования уголь. Такие месторождения после 1905 года эксплуатировались в колониях Южно-Маньчжурской железнодорожной компании75. Есть и другие, менее очевидные примеры «ресурсного империализма», то есть подчинения других стран для присвоения промышленно значимых сырьевых ресурсов76.
Китай служит примером обратной колониальной ситуации. Дефицит энергии представлял хроническую проблему густонаселенной и на значительной территории практически обезлесенной страны. В то же время в северном и северо-западном Китае имеются гигантские залежи угля, которые и до сих пор разработаны лишь частично. Эти месторождения были известны. Уже давно их использовали для производства железа в крупных объемах. Согласно серьезным расчетам, железоделательное производство в Китае около 1100 года могло превосходить все производство в Европе 1700 года (за вычетом России)77. Почему это производство не развивалось далее, остается неизвестным. В любом случае в XVIII–XIX веках добыча угля в Китае была незначительной, тем более что северо-западные месторождения находились далеко от торговых центров, которые после 1842 года сформировались вблизи побережья в «договорных портах»78. В Китае отсутствовали преимущества коротких маршрутов и хороших водных путей, которые столь рано сделали английский уголь доступным для использования. После 1895 года, с появлением в Китае крупной машинной угледобывающей промышленности угольные предприятия под контролем Японии экспортировали свою продукцию напрямую в саму Японию или использовали ее на близлежащих железоделательных и сталелитейных фабриках, которые также находились в руках японцев. Когда формировавшиеся в Китае промышленные районы, прежде всего Шанхай, после 1914 года стали испытывать дефицит энергии, очевидно тормозивший промышленное развитие, причинами были не только недостаточное производство и колониальная эксплуатация, но и политический хаос в стране, из‑за которого в том числе возникали постоянные проблемы с использованием железных дорог. Китай был потенциальным энергетическим гигантом, но на первой стадии своей индустриализации он мог использовать собственные ископаемые энергоносители лишь в ограниченном объеме. В отличие от Японии тут не было центрального правительства, которое могло сделать вопросы энергообеспечения приоритетными для экономической политики управления промышленным развитием.
Глобальное производство энергииВ целом к началу XX века в мире производство энергии резко возросло. В 1780‑х годах все общества в мире зависели от использования энергии из биомассы. Друг от друга они отличались особыми предпочтениями, которые выработали сами или вынуждены были выработать в зависимости от природных условий. А к 1910–1920‑м годам мир разделился на меньшинство, которое обеспечило себе доступ к природным источникам энергии и создало необходимую для их использования инфраструктуру, и большинство, вынужденное при растущем напряжении из‑за дефицита обходиться традиционными источниками энергии. Разрыв между «Западом» и прочим миром иллюстрирует распределение мировой добычи угля. В 1900 году на Азию приходилось всего 2,82 процента, на Австралию – 1,12 процента, на Африку – 0,07 процента мировой добычи79. Пропорции менялись при распределении по странам: за 1910–1914 годы Япония в среднем производила больше Австро-Венгрии, а Индия следовала за ней с минимальным отрывом80. Душевое потребление на коммерческом рынке энергии в 1910 году в США превосходило потребление в Китае, вероятно, в сто раз. Современные технологии гидроэнергетики позволяли также богатым водными ресурсами странам поднять старый принцип водяной мельницы на новый уровень. Если паровая машина сначала была более эффективным производителем энергии, чем водяное колесо, то уже во второй половине XIX века оно – в своем новом обличье водяной турбины – обогнало первую81. Для таких стран, как Швейцария, Норвегия, Швеция, а также для некоторых регионов Франции технология плотин и турбин с 1880‑х годов давала шанс компенсировать недостаток угля. Помимо Запада, этими новыми возможностями воспользовалась лишь Япония. В других же экологических условиях всякие альтернативы отсутствовали. Так, на Ближнем и Среднем Востоке и в Африке на огромных пространствах не было ни угля, ни водных ресурсов, пригодных для использования в энергетике. Такая бедная углем страна, как Египет, сильно проигрывала богатой водными ресурсами Японии, так как слабое течение Нила было непригодно для использования водяных колес. В первой фазе индустриализации, когда были заложены первые обрабатывающие предприятия для производства на экспорт и частично механизированы ирригационные системы, Египту приходилось опираться в основном на человеческую и животную тягловую силу82. В начале XX века на Среднем Востоке начали добычу нефти (например, в практически лишенном промышленности Иране, который впервые экспортировал нефть в 1912 году) исключительно на экспорт без всякой связи с экономическим развитием самой страны.
Паровые машины применялись во многих сферах, не только в промышленном производстве товаров. В Нидерландах их начали использовать с середины XIX века, то есть довольно поздно, для осушения и дренажа польдеров. В 1896 году уже только на 41 проценте осушенных земель дренаж осуществлялся ветряными мельницами. Рост расходов компенсировался не столько большей эффективностью, сколько лучшей управляемостью паровых машин. Так постепенно исчез голландский пейзаж с ветряными мельницами, каким мы знаем его по многочисленным картинам XVII–XVIII веков. В целом многое говорит о том, что смену энергетического режима следует рассматривать как один из важнейших признаков индустриализации. Но эта смена случилась не внезапно, не революционно и не так рано, как заставляет предположить перспектива Великобритании. Развитое энергетическое хозяйство на основе минерального сырья сложилось в глобальном измерении только в XX веке, после того как в России, США, Мексике, Иране, арабских и других странах стали добывать нефть, использовавшуюся в промышленных экономиках в качестве нового энергоносителя наряду с углем83.
Богатый энергией и сам себя представлявший «энергичным» Запад таким образом противопоставил себя остальному миру. Культурными героями эпохи стали не созерцательные бездельники, не религиозные аскеты или тихие ученые, а практики, ведущие энергичную vita activa: неутомимые путешественники, неустрашимые вояжеры, беспокойные исследователи, решительные промышленные магнаты. Всюду, где появлялись западные сильные личности, они производили впечатление, пугали и сбивали с толку своим динамизмом, в котором отражался избыток энергии породивших их обществ. Реальное превосходство Запада трансформировалось в естественное и подавалось как превосходство антропологическое. Расизм этой эпохи не остановился на цвете кожи. Он распределил «человеческие расы» и по шкале потенциала физической и духовной энергии. Поэтому самое позднее с рубежа веков для неевропейского мира стало привычным видеть Запад «молодым», а местные традиции и существующие власти – старыми, пассивными, лишенными жизни. Патриоты из молодого поколения в неевропейских странах считали своим домашним заданием придать собственным обществам динамику, пробудить дремлющие силы и задать им политическое направление. В Османской империи за это взялись «младотурки»; в Китае журнал, который с 1915 года стал центром политического и культурного обновления, назывался «Новая молодежь» («Xin quingnian»). В эту эпоху Азия почти повсеместно открыла для себя национализм, а иногда и социалистическую революцию – как средство придать себе новую энергию.
3. Пути экономического (не)развития
Хотя единых статистических стандартов для измерения уровня индустриализации не существовало и не существует, накануне Первой мировой войны в Европе было примерно понятно, кто относится к «индустриальному миру», а кто нет. С точки зрения абсолютных цифр производства продукции было всего два промышленных гиганта: Германия и Соединенное Королевство. Затем с приличным отрывом следовали Россия и Франция. Третьим эшелоном – Австро-Венгрия и Италия. По промышленной продукции на душу населения последовательность выглядела несколько иначе: Великобритания занимала главенствующее положение перед Германией. В Бельгии и Швейцарии уровень индустриализации был такой же, как в Германской империи, затем с большим отрывом следовали Франция и Швеция. Ни одна из прочих стран Европы не достигала даже трети душевого производства промышленной продукции Британии; в этих величинах Россия опускалась вниз, к Испании и Финляндии84. Такие иногда рассчитанные, а часто просто оценочные величины, разумеется, ничего не говорят о душевом доходе и следующем из него среднем уровне жизни в стране. Детальный анализ показывает, что о «промышленной Европе», которая как целое противопоставлялась остальному, экономически немодерному миру (за исключением США), не может быть и речи.
Экспортная ориентация, прежде всего в Латинской АмерикеК 1880‑м годам имперская геология, проникавшая во все части света (и имевшая исключительное практическое значение), разведала залежи минеральных источников сырья на разных континентах: марганец, важнейший материал для легирования стали, – в Индии и Бразилии; медь – в Чили, Мексике, Канаде, Японии и Конго; цинк – в Малайзии и Индонезии. С XVII века и до Первой мировой войны крупнейшим производителем серебра в мире оставалась Мексика; Южная Африка играла ту же роль в добыче золота. Чили была важнейшим источником тогда незаменимой для производства взрывчатых веществ селитры, а в 1878–1879 годах эта страна даже воевала с Перу и Боливией за месторождение селитры в общем приграничном районе. Многие из этих полезных ископаемых можно было найти в достаточном количестве и в Северной Америке – на континенте, где запасы сырья для промышленности превосходили остальные. Конкретные месторождения вне Европы редко становились исходной точкой для индустриального развития по европейскому образцу. Они часто разрабатывались иностранным капиталом и эксплуатировались внутри анклавов для экспорта, поэтому импульс для преобразования той или иной местной экономики не мог возникнуть. То же относится к производству и экспорту аграрного сырья для промышленных целей: каучука для производства резины, пальмового масла для мыла и тому подобного. При этом Британская Малайя за два десятилетия перед Первой мировой войной смогла стать сравнительно богатой колонией за счет цинка и каучука. Производство сырья здесь не было сосредоточено исключительно в иностранных концернах – китайская диаспора тоже играла важную роль в предпринимательстве.
Благодаря новому спросу, промышленность Европы и США во многих частях света – как в колониях, так и в формально независимых странах – вызвала к жизни целые секторы экспортного производства. В результате в Латинской Америке драгоценные металлы после столетий доминирования перестали держать первое место во внешней торговле. Новые продукты занимали место серебра и золота. В классической стране серебра Перу после 1890 года особое значение получила медь, большие объемы которой требовались для электротехнической промышленности: в 1913 году медь давала там 1/5 всего экспорта. В Боливии упало значение серебра и выросло – олова; уже в 1905 году олово составило 60 процентов боливийского экспорта. Чили появилась на мировом рынке как производитель меди, но затем переключилась на селитру, которая в 1913 году заняла 70 процентов местного экспорта85. Несмотря на изменение ассортимента, концентрация экспорта на нескольких товарах осталась особенностью многих латиноамериканских экономик. Экспорт – в том числе аграрного сырья, кофе, сахара, бананов, хлопка, каучука – давал импульс для роста производства, однако модель такого экспортозависимого роста тем более зависела от колебаний цен на мировых рынках, чем более монокультурным был экспорт. Перу, например, уже в 1880‑х годах, то есть еще до начала глобальной экспансии тропического производства сырья, настиг кризис производства гуано. До 1914 года лишь Аргентине удалось достичь широкой диверсификации своего экспорта как защиты от рисков. Имея в эту эпоху менее 10 процентов населения Латинской Америки, Аргентина была крупнейшим экспортером и получала почти треть экспортной выручки всего субконтинента86. На макроэкономический успех экспортной ориентации влияли также два фактора: 1) было ли производство сосредоточено на семейных предприятиях с интенсивным способом хозяйствования, оставалась ли экспортная выручка в стране и распределялась в обществе относительно равномерно; или 2) преобладали плантации и шахты, которые обслуживались в основном низкооплачиваемыми наемными работниками и находились в собственности иностранных компаний, вывозивших из страны бóльшую часть доходов. В целом структуры второго типа менее способствовали экономическому и социальному развитию всего общества, чем структуры первого. Если в условиях второго типа и происходил рост, он часто ограничивался изолированными анклавами и не оказывал позитивного влияния на другие отрасли экономики. Лишь Южная Африка составляла крупное исключение из этого правила87.
Не каждая страна мира использовала свои шансы при индустриализации наилучшим образом. Для XX века есть много примеров неудачных, игнорировавших местные особенности стратегий индустриализации. В случае экспортных экономик постоянно и на всех континентах вставал вопрос, используется ли прибыль от внешней торговли для инвестиций в промышленное производство; иначе говоря, перемещаются ли прибыли из экспортных анклавов в не-экспортные секторы экономики. О предпосылках для более или менее самостоятельной индустриализации можно говорить только в том случае, если эта индустрия обслуживает преимущественно внутренний рынок. Чего в Латинской Америке до 1870 года не было. В некоторых странах экспортные доходы распределялись в обществе так, что местная покупательная способность росла. Распространение железных дорог решило традиционные, сдерживавшие развитие проблемы транспорта, а освоение электрических технологий помогло устранить узкие места в поставках энергии. Даже там, где хлопок и шерсть как ресурс отсутствовали, пионером промышленного развития была, как и почти везде в мире, текстильная индустрия. Одежда требовалась всем, и если правительства на периферии и выступали за таможенные барьеры, то прежде всего для ввоза текстиля. Относительно высокий уровень урбанизации в некоторых частях Латинской Америки создавал также сконцентрированный в пространстве рынок, вблизи которого размещались текстильные фабрики. К 1913 году наивысшего среди всех латиноамериканских республик уровня индустриализации достигла Аргентина, в которой, правда, текстильная промышленность играла второстепенную роль; далее следовали Чили и Мексика. Однако на всем субконтиненте практически не была представлена тяжелая промышленность. Преобладали мелкие предприятия пищевой и пищевкусовой промышленности, за ними шла текстильная индустрия. Хотя благодаря этой начальной индустриализации импорт потребительских товаров в сравнении с машинами (включая железные дороги и материал для них) снизился и европейские товары завозились по-прежнему лишь для удовлетворения спроса на предметы роскоши, нигде в Латинской Америке так и не сложилась промышленная структура полного цикла. В такой крупной стране, как Бразилия, выйти из заколдованного круга низких доходов, стимулируя промышленность растущим внутренним спросом, не получилось. Ни одна страна континента не смогла построить промышленное производство, поставляющее товары на экспорт. Ремесло и распространенная протоиндустрия никоим образом не стали непосредственной предпосылкой для автономной индустриализации. Даже высокие темпы промышленного роста, которые одно время показывала Бразилия, не соотносились с общей экономикой. Во многих же малых странах индустриализация не началась даже на уровне предпосылок88. До сих пор остается неразрешенным вопрос, почему латиноамериканским странам не удалось достичь динамики индустриализации Западной Европы, Северной Америки и Японии до начала экспериментов с поддержкой государством импортозамещающей индустриализации.
