В человеческом обличье

Артем Римский

В человеческом обличье

Увертюра

«Попроси.

Просто попроси.

Попроси один раз. И я уйду навсегда.

И заберу с собой все твои страхи, сомнения, фобии.

Ты забудешь боль, разочарования, самоуничижения.

И больше никогда не увидишь этот список в моих руках.

Список грехов, каковыми являются твои улыбки, смех, моменты счастья.

Тебе больше не придется за них платить.

Попроси же.

Верь, я могу дать тебе что угодно.

Сейчас тебе кажется, что я – твой самый большой страх. Но это не так.

Я всего лишь его олицетворение.

Тебе кажется, что твое самое заветное желание – это избавиться от меня.

Но и это неправда.

Твоя сокровенная мечта – получить нечто, на что сам ты не находишь права.

Я тебе его дам.

Ведь я знаю, чего ты хочешь. Только попроси.

Покончи с бессонными ночами, с пустыми надеждами на избавление.

Покончи с молитвами. Мы оба знаем, что они не помогут.

Мы оба знаем, что я не уйду, не получив своего. Ведь я услышал тебя.

И каждую ночь я буду в каждом твоем сне, пока ты не признаешь, что звал меня.

Так давай же. Отринь сомнения. И раскрой свой подарок.

Неужели тебе нравится причинять себе страдания?

Нравится оплачивать кровью души каждый проблеск света в бесконечной тьме?

Конечно же нет.

Давай же.

Попроси».

И я попросил.

И скоро заставлю вас лить слезы.

Зачем?

Да просто так.

Закладывайте ваши души, ублюдки.

Я возвращаюсь.

Акт первый

I

Двое мужчин неспешно шагали по узкой и тихой улочке. Оба выглядели лет на тридцать или чуть больше, но на этом сходство их заканчивалось. Один был высок, широкоплеч и хорош собой, второй – приземистый, с большой головой и лопоухий.

– Хорошо подумал, Дэйв? – спрашивал тот, что пониже.

– Хорошо.

– Где еще такие деньги заработаешь?

– Не знаю, но спину угробить пока тоже желанием не горю. Понятия не имею, где ты берешь терпение таскать эти мешки уже полгода?

– Там же, где и все. Прямиком из жены и сына. Что тут поделаешь, если мозгами работать не научился? Значит, придется муку таскать.

– Отлично. Тебя послушать, Матс, так и жениться пропадает всякая охота.

– Вот и радуйся, что не угодил в эту западню. Забавно: смотришь на холостых и бездетных парней, и вроде завидуешь даже, а потом смотришь на ребенка и понимаешь, что это они тебе должны завидовать. Такая вот штука.

– Ага, – Дэйв усмехнулся. – И работает этот парадокс, по сути, в обоих направлениях.

– Точно выпить не хочешь?

– Точно. Я в завязке.

– А я вот даже шаг хочу еще замедлить, чтобы отсрочить удовольствие. А зайду в паб, так сразу два бокала закажу – один залпом выпью, второй буду тянуть. Потом еще виски добавлю и еще пива сверху. И домой.

– Супер. А дальше что?

– Поем, помоюсь и лягу спать. После паба вряд ли мне дома что-то перепадет.

– Нет, я имею в виду, что завтра, через месяц, через год?

– А… – протянул Матс и пнул камешек. – Да ничего.

– Ничего, – подтвердил Дэйв. – Лучше и не скажешь.

Промышленная зона находилась на самой окраине Эскины, и пешая прогулка от мукомольного завода до центра города занимала около получаса. У Дэйва машины не было, Матс не сел за руль, рассчитывая выпить, служебный транспорт тоже был дружно проигнорирован. Дэйв, в принципе, обычно ходил пешком и на работу, и с работы, наслаждаясь этими одинокими прогулками вдоль опрятных улиц родного городка, которых по его привычному маршруту было три: Шумана, Сервантеса и Дюрера. Любимым занятием его при этих прогулках было заглядывание в окна картинных домиков, да придумывание различных сценариев внезапно обрушившегося ужаса на их счастливых обитателей.

Матс нагнал его уже минут через пять после того, как Дэйв в последний раз покинул завод. Предвкушая свои посиделки в пабе, он тоже вознамерился предварительно прогуляться на свежем воздухе, чем несколько расстроил самого Дэйва, который был бы рад поскорее проститься со своим – уже бывшим – коллегой. И если Матс тешил себя тремя кружками пива, то и сам Дэйв был взволнован предстоящим вечером, поскольку задумывал куда более серьезный аттракцион, а последняя зарплата в пять тысяч франков вполне тому способствовала.

– Я и не ищу ничего нового от жизни, – после паузы заговорил Матс. – Как есть, так и есть. Ты вот когда-нибудь задумывался о том, счастлив ты или нет?

– Кто же не задумывался?

– И что скажешь?

– Скажу, что несчастлив.

– А я вот не могу сказать однозначно. В мире ведь миллионы людей, для которых моя жизнь – это рай. И миллионы людей, для которых она сущий ад. Так что мне тогда думать самому?

– Как три бокала пива выпьешь, так и поймешь, – пошутил Дэйв.

– В смысле?

– Я имею в виду, что те мысли, которые начнут роиться в хмельной голове, и подскажут тебе правильный ответ. Если начнешь жалеть себя, значит, ты несчастлив, а если других, то все у тебя в порядке.

– То есть, тебе жаль только себя?

– Да, так и есть.

– Так это же… довольно мерзкая штука, – Матс засмеялся.

– Только поначалу, – ответил Дэйв, не разделив веселости. – А потом похер.

– Твой пессимизм может в конце концов тебя доконать. Я понимаю, что учитель из меня так себе, но все-таки надо находить какие-то позитивные стороны жизни, а то я за два месяца и видел тебя в приподнятом настроении раза два от силы. Ходишь все мрачнее тучи, а не заговори с тобой, так ты целый день молчком проведешь. Жаль мне тебя, Дэйв, серьезно.

– Вот видишь, и пива тебе, похоже, не обязательно.

– Ага. Счастливчик тот еще.

Дэйв, тем временем, приметил в окне одного из домов девушку, дефилировавшую по гостиной в халате и с полотенцем на голове – очевидно, вышла из ванной. Он тут же выдумал ее мужа пилотом гражданской авиации, который утром в Нью-Йорке, вечером в Париже, а дома бывает набегами, сопровождающимися океанами горячей любви и страсти. И вот сейчас, прямо сейчас, в этом уютном домике звонит телефон, и эта милашка, которая в нетерпении готовится к скорой встрече с возлюбленным, без задней мысли отвечает на звонок. А там говорят, что избранник ее сердца угробил лайнер с тремя сотнями человек на борту где-то над Атлантикой. И под ногами ее вдруг разверзается пропасть, и уничтоженная правдой душа камнем летит вниз, отчаянно цепляясь за никчемные надежды, что, может быть, все это ошибка, недоразумение, непроверенная информация. Нет, дорогуша, конец твоей мечте.

И Дэйв улыбнулся, дабы придать своим недобрым фантазиям вид безобидной шутки.

– Ну, так что? – вновь Матс первым нарушил молчание. – Куда подашься?

– Понятия не имею. Само найдется. Послушай, не хочу и думать сейчас о работе.

– Ладно. Чем планируешь заняться в отпуске?

– Читать книги, смотреть фильмы, слушать музыку, – ответил Дэйв с внутренней усмешкой.

– А бабы как же?

– Я жилы рвал эти два месяца не ради них.

– Да неужели? – Матс деланно засмеялся.

– Именно так.

– Да брось. Пока карандаш еще пишет никуда ты от них не денешься. Я вот как вспомню годы своей свободы, так и встает перед глазами череда подружек. Вот прямо в ряд их и вижу. Какие там деньги? Сколько было, столько и спускалось.

– Круто, – хмыкнул Дэйв, представив портреты подружек Матса времен этой самой его свободы.

Матс, вероятно, ожидал более вовлеченной реакции, и некоторое время молча раздумывал, как еще поддержать разговор.

– Ты ведь родом из Эскины? Здесь родился?

– Здесь. И родился, и вырос, и никуда не собираюсь.

– И родители здесь живут?

– И родители здесь. В добром здравии. – Дэйв догадывался, что Матсу было бы интересней услышать что-то более волнующее; например, что Дэйву приходится заботиться о больных стариках и его беззаботная жизнь – это лишь ширма для малознакомых людей. – И сестра младшая здесь, удачно замуж вышла за молодого режиссера.

– Да ты что? Серьезно?

– Ага. Кристиан Кейт, не слышал о таком?

– Нет, если честно.

– Сейчас снимает дебютный полнометражный фильм, а первая короткометражка собрала дюжину наград на разных фестивалях. Считается будущим светочем европейского кино. Ради моей сестрицы даже переехал в Эскину; оправдывается, что провинциальные городки всегда таят в себе целые залежи вдохновения.

– Ни черта себе, – присвистнул Матс, и Дэйву ясно послышалось в его голосе разочарование, хотя, он понимал, что, скорее всего, просто выдает желаемое за действительное. – Все с тобой понятно. Я бы тоже не рвался таскать мешки, будь у меня такие родственники.

– Вот я и не рвусь.

– Но, с другой стороны, жить чужой славой и чужими деньгами – так себе перспектива. Свой-то хлеб вкуснее.

– Ага. И три бокала пива тоже, – поддел Дэйв своего спутника.

– Тут уже дело не в деньгах, – ответил Матс, не выдав своего возможного возмущения. – Просто дети не любят видеть папу пьяным, поверь мне. А придет время и придется поверить, когда остепенишься. Я пока жену не встретил тоже жил как перекати-поле. Это я уже молчу о том, что такое ребенок.

«Шел бы ты уже на хер» – процедил про себя Дэйв. Компания Матса его раздражала. Дэйв явно слышал в каждом слове этого коренастого коротышки немой упрек в своей непутевости: холостой, бездетный, безответственный, «что хочу – то ворочу». За упрек этот хотелось дать в челюсть, но одновременно Дэйв понимал, что первопричина – это зависть. Уродливая жена, тупой сын, однообразные вечера в захламленном домишке и самые примитивнейшие из всех человеческих планов на будущее. А главное: осознание того, что он-то вынужден таскать пятидесятикилограммовые мешки с мукой именно потому, что ни на что иное не годен, и пять тысяч франков в месяц больше нигде не достанет. В то время как Дэйв может свалить в любой момент, да еще и позволяет себе немыслимое: не думать о работе! Вот подлец.

Странно, но эта очевидность не доставляла Дэйву снисходительности, и ему казалось, что еще десяти минут вполне достаточно, чтобы по-настоящему возненавидеть этого лопоухого и пучеглазого неудачника. С другой стороны, Дэйв мог легко сослаться на то, что ему нужно куда-то поблизости и тем самым избавиться от Матса, однако же, он этого не делал, а потому, был согласен, что и впрямь не прочь найти идеальный объект для своей ненависти. За два месяца, проведенных на мельнице, претендентов на эту роль Дэйв видел предостаточно, но Матс словно выиграл этот кастинг, когда нагнал его и лишил удовольствия от меланхоличного созерцания жизни чужой и возбуждающего осмысления жизни своей, каковой она будет в наиближайшие пьяные часы.

Тут, как раз вовремя, во дворе одного из домов Дэйв заметил беременную женщину. Судя по животу, она была уже месяце на восьмом, и в данный момент суетилась рядом с небольшим розовым кустиком, орудуя садовыми ножницами. Мозг сразу дал сигнал к привычному для него творчеству, но в этот раз Дэйву показалось, что это уже слишком.

– И что же такое ребенок? – спросил он, чтобы прогнать видение о том, что такое мертвый ребенок. – Действительный смысл жизни?

– Типа того. Новая жизнь, как-никак, да еще и созданная тобой самим.

Видимо, Матс считал, что говорит нечто совершенно новое, потому что для большей торжественности даже понизил тон, но Дэйв не смог скрыть кислой гримасы. Подобная банальщина его уже давно не вдохновляла.

– Не дай бог, конечно, но что, если созданная тобой жизнь окажется… не самой лучшей, скажем так?

– Конечно, не дай бог. Но тут уж все в его власти. Нам остается только надеется и делать все от себя зависящее, чтобы жизнь эта оказалась как можно более лучшей.

– Ну… как показывает практика, бог не слишком щепетилен к нашим надеждам. И если он действительно не играет в кости, то уж мы только тем и занимаемся.

– Что ты имеешь в виду? – пробурчал Матс, не слишком обрадованный таким поворотом разговора.

– Я говорю, что рождение ребенка – это игра в кости, лотерея. Каким бы ты ни был удачливым и благополучным, как бы ни был уверен в своих отцовских способностях, но, как ни крути, ты просто играешь наудачу. Что и как там будет с твоим «творением», ты и представить себе не можешь. И хоть ты и желаешь ему всяческого счастья и даже веришь в это, но неужели непонятно, что шансы прожить убожеством ничем не меньшие?

Дэйв остановился на перекрестке и подкурил.

– Ты какой-то слишком уж… черный внутри, – прокомментировал Матс.

– Я туда, – Дэйв указал направо, в сторону улицы Дюрера.

– Мне прямо, – ответил Матс и протянул руку. – Будь здоров, Дэйв.

– Буду, – Дэйв пожал неожиданно вялую ладонь Матса и пошел своим путем.

Улица Дюрера вела в центр города, и вечернее оживление на ней было заметнее, хотя оживление в городе с населением в двадцать тысяч жителей всегда можно считать относительным. Кажется, что в подобных городках даже праздники и торжества происходят как бы по какому-то заготовленному сценарию, который ни в коем случае не должен нарушить давно принятый ритм жизни. Дэйв даже не сомневался, что если сосредоточиться на наблюдениях, то можно будет заметить, как в одно и то же время из-за одного и того же угла выходит один и тот же встречный прохожий, у винного магазина останавливается один и тот же автомобиль, из окна кафе за тротуаром наблюдает одна и та же физиономия. Дэйв уже года четыре не был в единственном местном кинотеатре, но не удивился бы, узнай он, что все эти четыре года там крутят один и тот же фильм. Не удивился бы он и обязанностям городского собрания на каждой сессии обсуждать и принимать одни и те же законы. Иногда он даже представлял себе, что здешние дети не взрослеют, а бесконечно переходят в одни и те же классы, а дряхлые старики десятилетиями не могут перешагнуть всем известный порог.

Дэйв не любил Эскину и не любил ее механическую жизнь. И все же мирился с ней, поскольку она его раздражала только в крайних случаях. Санторин и другие крупные города, в которых он, разумеется, многократно бывал и даже кратковременно жил, как раз не позволяли ему внутренне расслабиться, почувствовать себя независимым. Суета, спешка, жизненная многозадачность – все это словно влюбляло в себя, затягивало в роман с окружающим миром, но Дэйв давно перестал себя обманывать и убедился, что любой роман, который длится долее двух часов, выльется для него в нервное расстройство. И неважно, кто или что объект этого романа: женщина, жизнь, что-либо еще… Эскина же была давней знакомой, такой же непритязательной в выражаемых потребностях и столь же взыскательная в своей личной свободе, пусть даже свободе мнимой. И эту давнюю знакомую, от которой можно взять все необходимое, без каких-либо серьезных жертв, без лживых обещаний, Дэйв ценил. И ценил ее взаимность.

Скорее всего, как сам он думал, далеко не каждый человек испытывал к своей малой родине подобное отношение. Уютная, ухоженная и зеленая Эскина могла бы считаться синонимом благополучия, и заслуживала искренней любви своих жителей. Этот маленький городок был едва ли не главным объектом пищевой промышленности во всей Сантории, средняя зарплата в нем была не ниже, чем в столице, и даже сбегающие в колледжи юноши и девушки очень часто в итоге возвращались домой, предпочитая сытую стабильность истерии великих свершений. А может, назад их звали вдохновляющие пейзажи из тридцатиметровых стен соснового леса, покрывавших склоны пологих гор, и окружавших плотным кольцом узкую долину, в которой Эскина и нашла свой приют. Дэйв иногда вспоминал, как один его знакомый однажды сравнил местные красоты с лицом матери, а свежий горный воздух с нежным материнским поцелуем, и брось ты все это навсегда – тоска просто изглодает сердце. Сам Дэйв не был столь сентиментален и только посмеивался над подобной пылкостью, убеждая себя, что и не вспомнил бы об Эскине, найди он подобный покой, допустим, в голой пустыне или где-то в заполярье. Но раз уж нашел он свое место здесь, то и не видел смысла испытывать судьбу в названных краях.

Встретить в Эскине совершенно незнакомого человека, разумеется, было сложно. Как правило, если кто кого и не знал лично, то где-то прежде видел или что-либо о нем слышал. Пройти несколько кварталов, чтобы не остановиться для короткой приятельской беседы – дело почти невообразимое. Однако Дэйв давно приметил, что это правило на него распространяется все меньше, да и был этому рад. Короткого приветствия, а то и просто молчаливого кивка для него было вполне достаточно, чтобы выразить свое почтение, и в собственном отношении он большего внимания не желал. Причин тому было несколько. Во-первых, Дэйв знал, что благодаря пристрастию к выпивке его репутация в городе хромает, и, в принципе, его считают кем-то вроде урода из благополучной и уважаемой семьи, способным только портить жизнь своим близким. Во-вторых, Дэйв и сам по себе был человеком нелюдимым, и как-то опровергать навеянное сплетнями предназначение не стремился. На встречи одноклассников он перестал ходить после двадцати пяти лет, прикрываясь тем, что утекло много воды и все эти люди друг другу совершенно чужие, хотя не отрицал, что причиной была и последняя из этих встреч, на которой он напился и сломал одному парню нос, припомнив какую-то давнюю обиду. Если же ему случалось бывать в барах, то, как правило, он на следующий день толком и вспомнить не мог, что он там делал и кого видел, потому что общение под пьяную лавку завязывалось, как правило, с не менее асоциальными личностями, а мотивы такого общения были объяснимы общей целью – пить, пока пьется. В трезвом же состоянии Дэйв не особо нуждался в людях и спокойно мог жить затворником. Так и получилось, что в отличие от других обитателей Эскины, он как раз и мог похвастаться тем, что вокруг него достаточно людей, о которых он не знает ровным счетом ничего, и которые ничего не знают о нем. Например, Матс Крюгер, с которым он впервые встретился два месяца назад на своей очередной недолговечной работе. Или как тот странный парень, которого Дэйв заметил еще минут десять назад позади себя.

Улица Дюрера примыкала к небольшому скверу у городской ратуши. В центре его бил скромный фонтанчик, в данный час оккупированный несколькими мамочками со своими колясками. Дэйв прошел мимо, остановился у свободной скамьи и закурил еще одну сигарету. Сделал он это не потому, что заподозрил слежку – причин тому пока еще не было, – а потому, что сам захотел взглянуть на этого странного человека со стороны, а не через плечо. Странным он показался Дэйву, в первую очередь, из-за своей походки. Одного взгляда было достаточно, чтобы убедиться в том, что тип этот идет словно в пустоте, в своем отдельном мире. Шаг ровный и спокойный, спина прямая, смотрит строго вперед без малейшего уклонения вправо или влево, руки едва двигаются в такт ногам – примерно так ходят маньяки в фильмах ужасов, от которых их жертвы тщетно стараются убежать, при этом обязательно падая и выкручивая себе ноги. Внешность парня Дэйв разглядеть толком не смог, но отметил, что, скорее всего, ему тоже где-то в районе тридцати. Также в глаза бросалась чрезмерная бледность лица и забавная прическа темных волос – то ли они были намеренно уложены ежиком, то ли стояли так от неопрятности. Одет он был в черную футболку с длинными рукавами и такого же цвета джинсы, и каким-то странным образом производил впечатление человека физически сильного, или же Дэйву просто захотелось таковым его увидеть. Так и не взглянув по сторонам, он прошел мимо сквера. Ноги его были скрыты от взгляда Дэйва невысокой живой изгородью, отчего эффект медленной левитации был еще более ощутимым.

– Вот придурок, – вслух прошептал Дэйв. – Точно привидение. Да и черт с тобой.

Да, Дэйв был абсолютно равнодушен к своим землякам и не испытывал никакого любопытства в отношении даже самых оригинальных местных жителей. Но со временем в нем стала проявляться общая коллективно-бессознательная черта характера, присущая всем провинциалам в отношении чужаков: им нельзя доверять, лучше им вообще не появляться в моем городе, а если уж появился, то изволь объясниться. Что касается замеченного парня, Дэйв даже не сомневался, что это именно чужак. Уж такого оригинала он бы непременно запомнил, а над его походкой ни один раз посмеялся бы и за спиной, а может, и в лицо, после определенного количества спиртного. Вот только сейчас смеяться ему не хотелось, ведь незнакомец этот вызвал в нем истинное отвращение. И помимо неординарной внешности и манеры держаться, тому была еще одна причина – довольно странная и неприятная для мужского самолюбия: словно Дэйв вдруг ясно почувствовал силу, способную его превозмочь, несмотря на то, что чудаки обычно таким образом не воспринимаются. Несмотря на то, что Дэйв и сам был и силен, и смел; во всяком случае, когда дело касалось выяснения отношений. Более того, как всякий замкнутый и разочаровавшийся в людях человек, он был в достаточной степени самовлюблен, а потому столь странную реакцию своего подсознания воспринял буквально как оскорбление. Ведомый инстинктом, он выскочил из сквера вслед за странным незнакомцем, правда, непонятно с какой целью – то ли просто проследить за ним, то ли нагнать и даже выразить претензию относительно его неподобающей странности. Но того уже не было видно. Дэйв быстрым шагом дошел до ближайшего перекрестка и несколько раз внимательно посмотрел по сторонам, но так и не смог заметить в жидком потоке прохожих своего заочного обидчика.

Только тут Дэйв осознал весь абсурд своей жизни в последние пять минут и словно протрезвел. Удивленный собственной глупостью, словно заволокшей его глаза, он сплюнул и неслышно рассмеялся.

«Какой же ты дурачок, Дэйв, – думал он. – Совсем довел себя со своей трезвостью. Уже призраков видишь. А если не видишь, то придумываешь. Ну что? Что тебе дали эти три чистых месяца? Что, черт возьми? Что они тебе дали, кроме нервного напряжения, доведенного до предела? Ничего! Да пошли они все на хер со своей трезвостью! Пошли на хер! Здесь невозможно быть трезвым. Невозможно! Нет никаких причин быть трезвым в этом чертовом болоте. Нет никаких причин кроме тех, что заставляют тебя восемь часов гнуть спину под тяжестью мешка с мукой. Нет никаких причин, кроме тех, что заставляют бежать домой, где тебя ждет кто-то, кого ты тайно ненавидишь всей душой. Нет никаких причин, кроме тех, что заставляют предвкушать три кружки пива. Три чертовых кружки! Боже ты мой! Нет… меня таким не возьмешь. Чего обманывать себя? Я ведь прекрасно знал, что развяжусь сразу, как отработаю положенный срок – план таков и был. Эксперимент пройден успешно. Не пить я могу, но хочу ли я этого? Хочу ли я трезвой жизни? Нет. Для меня это невыносимо. Невыносимо! Все эти рожи – тупые и однообразные рожи тупых и однообразных недоумков, чьи мозги забиты немощными и помойными мечтами».

Дэйв брел по улице и глядел себе под ноги, желая, чтобы никто не потревожил его. Накручивая самого себя, он мечтал быстрее добраться до винного магазина у своего дома и оказаться в компании своих лучших друзей – «Джека Дэниелса» и «Столичной».

– Дэйв! Здорово! – как назло услышал он знакомый голос и почувствовал приветственный хлопок по плечу. – Черт возьми, сто лет тебя не видел.

– Привет, Початок, – Дэйв нехотя протянул руку. – Как жизнь?

– Нормально вроде. Вернулся на днях из Мэйвертона и предаюсь заслуженному отдыху.

Початок был одним из тех субъектов, с которыми Дэйв нередко водил дружбу во времена своих алкогольных рецидивов. Разница была в том, что Початок знал свое место в жизни и преуспел в сфере стройки и отделки. Продавая свой талант, он гастролировал по всей Сантории, после чего возвращался в Эскину и добросовестно спускал все заработанное в местных барах с местными же многолетними собутыльниками. Ему было около тридцати пяти лет, женат он не был и в отличие от Дэйва никогда ни прибегал к самообману и честно признавался, что влюблен только в выпивку и дает ей официальное разрешение убить его. Дэйв даже не помнил его настоящего имени, потому что всю жизнь его звали Початком – из-за худобы и высокого роста кто-то когда-то усмотрел в нем сходство с кукурузным початком, и прозвище прицепилось намертво. Сам парень никогда против него и не возражал.

– Поздравляю, – Дэйв выдавил улыбку, готовясь к отступлению. – Сильно только не усердствуй.

– А ты как? Чем занимаешься?

– Грузчиком на мельнице работаю.

– Знаю, что там хорошо платят. Ну, ты парень крепкий, не сломаешься. А я вот точно хрустнул бы там пополам, – Початок засмеялся. – Ну что? Вечер пятницы, и сам бог свел нас, а?