Дорога на Стамбул. Первая часть

– Ну что уставился! – обернула она к Осипу красное пористое лицо, нисколько не стыдясь своей наготы. – Ваши кобели вчерась тут ночевали, мало что перебили да заблевали все – напоследок новы ботинки сволокли.

– Не-е-е, не может быть! – промычал Осип, поражаясь своему совершенно незнакомому голосу.

– Что «не может»! Что «не может»! – завопила баба. – Это завсегда ваша казацкая манера напаскудить!

– Ты, бабочка, говори да откусывай! – попытался приструнить ее Осип.

– Чаво? Чаво? – подбоченясь, наступала на него работница. – Таперя ищщи ботинки непременно у кабатчика… Сволочи мордастые.

– А где Томка-то? – спросила стоявшая у двери.

– Да вот энтому за опохмелочным шкаликом понеслася! Дура! До чего до кобелей жадна, дак смотреть ужасть! Навела вчерась мазуриков…

Осип встал пошатываясь. Торопливо отыскал шаровары, мундир. Оделся.

– Ежели наши пошутили, – сказал он, выходя из-за занавески, – зараз принесу…

– Как жа! Уж небось пропили мою обувку… – перекладывая свои слова такими визгливыми матюгами, что невозможно было слышать, орала простоволосая.

– Ты бы назад не ходил один-то, – посоветовала, лениво отодвигаясь в дверном проеме и давая Осипу дорогу, ее подруга. – Нонеча воскресенье, все ребята дома – изобьют.

– Ишо посмотрим, кто кого, – ответил Осип, понимая, что беспременно изобьют. Как навалятся скопом… И нагайкой не отмахаешься.

– Не храбрись! – усмехнулась работница. – Двинут под ребра финкой и будешь потом в Неве виноватого искать… Что ж тебя дружки-то одного тут бросили?

– Они-то его искали! – встряла простоволосая. – Да Томка заверила, что, мол, нет его, ушедши… Они ще говорят: брезгует малахольный нашим кумпанейством… А он за занавеской уснумши был… Его Томка нипочем до утра отдавать не хотела…

Осип вышел в коридор.

– Эй, казак, – крикнула ему вдогонку работница. – Ступай через огород и переулком мимо фабрики. Там никого не будет – все нынче на сходку пошли к школе.

Зеленов не испытывал судьбу и пошел, как она наказывала. На воздухе ему стало легче. Но неотвязные мысли о своей неприкаянности снова полезли в голову.

«Вот такие „Томки" и есть моя будущая планида! – думал он с тоскою. – А вернусь домой – дома-то что? Так весь век и ломить на хозяина? Земли – всего один пай, отчим не казак, а иногородним земли не положено. Так что на моем паю шесть ртов… Видать, мне в батраках и загинуть… Чуда не будет! Конечно, – размышлял он, крадучись вдоль бесконечных деревянных фабричных заборов и мрачных зданий красного кирпича, торопясь по осклизлым от росы булыжникам… – Конечно, случись война – можно и крестов навоевать, и, чего доброго, даже в офицеры выйти – бывают такие случаи… Но войны – нет! А стало быть, все эти мечтания – суть химеры!»

– Господи! – перекрестился он на блестевший невдалеке купол Спасо-Троицкого собора Александро-Невской лавры. – Зачем я такой уродился? Всем чужой! Нет мне ни при ком ни места, ни утешения…

Своих собутыльников он застал в казарме и сразу приступил с допросом:

– Где ботинки?

Казак Елисей Анкудинов растерялся и кивнул на тумбочку:

– Вона! Уже и пошутить нельзя!

– Не знаю, как у вас на низу, – зло сказал Осип, заворачивая козловые полусапожки в газету, – а у нас в Собеновской за такие-то шутки так бы старики на майдане отрапортовали, месяц бы колом ходил, не присаживаясь!

– Да что такого! – взъерепенился черномазый Анкудинов.

– Ничего такого! – тряхнув чубом, пояснил Осип. – А только вот через вас, индюков, таковая слава, что «казакам чужое липнет», что, мол, «казак с бою не возьмет, дак потом стащит!».

– Гля, станичники, никак «пенек» в петербургску сучку втрескался! – пытался отшутиться Анкудинов.

– Мели мельница, сбрехать – безделица! – огрызнулся Осип.

– Зеленов! – крикнул ему дневальный. – Ты бы не ходил к фабричным в одиночку. Дождись вечера. Всема пойдем!

– Пошли зараз! – позвал Осип. – Вечером поздно будет. У них нонеча сход какой-то, то ли сходка…

– Во-на! – протянул дневальный казачок из верхнедонских, который сильно симпатизировал Зеленову. – Стало быть, вона через чего мы в готовности…

И тут Осип обратил внимание, что, несмотря на воскресный день, казарма полна казаками. На всех кроватях и нарах сидели атаманцы в портупеях, при шашках, пирамида с винтовками была открыта, и около прогуливался дежурный офицер.

– Так что и мне нельзя идти? – спросил Осип.

– Тебя не касаемо. Ты не нашего полка! А нас вот, того гляди, по тревоге не то усмирять, не то разгонять поведут… Пра слово, не ходи! Плюнь ты на эти штиблеты! В другой раз отдашь… – И, приблизив конопатое лицо к Осипу, дневальный зашептал: – Хотя по мне – дак и не надо отдавать! Пропить – самое правильное дело. Они, энти сучки фабричные, с нас так наживаются, слов нет…

– Пойду! – решительно надевая фуражку, сказал Осип. – Совесть тут оставаться не велит!

– Отлупят! – уверенно посулил дневальный.

– Уж как выйдет.

Дошел он до рабочих бараков и хибарок, что притулились к черному боку огромного завода и подслеповато блестели немытыми окнами на его непрерывно дымящие трубы, вопреки ожиданиям, благополучно. Никого на улице поселка не было. Мальчишки, готовые прицепиться к любому прохожему, куда-то подевались. У кабака, где всегда пиликала гармошка, а по воскресным дням гомонили работяги с кружками пива, со шкаликами в черных кулаках, было пусто.

Тамаркина подруга ушла, вероятно отыскав какие-то опорки.

– Ступай в школу! Все тамо… – объяснила Осипу старуха, ковырявшаяся в палисаднике, под окном барака.

Не хотелось казаку идти в толпу рабочих, но делать было нечего, сверток под мышкой жег его стыдом за все войсковое сословие, и он двинул к школе.

Еще издали он увидел черную многолюдную толпу у ее крыльца, на крыльце учительский стол, застланный зеленым сукном в чернильных пятнах, благообразного священника, издали блестевшего наперстным крестом и торжественно восседающего за столом, двух инженеров в фуражках с белыми чехлами, чахоточного учителя в пенсне. В полном молчании, плотно сомкнув плечи в черных пиджаках и синих косоворотках, рабочие слушали молодого длинноволосого парня в красной рубахе навыпуск и студенческой тужурке.

– Доведенные до отчаяния таким положением… – говорил парень, – болгары готовились к всеобщему восстанию… Посудите сами, какой народ смог бы терпеть такое. Один только «налог крови», когда из поколения в поколение турки отбирали в болгарских семьях мальчиков, чтобы сделать их янычарами, девочек в гаремы, мог привести любого, и даже не очень воинственного человека, к той идее, что лучше погибнуть сражаясь, чем выносить такое. Болгары постоянно боролись! В горах постоянно таились гайдуки, делая для турок жизнь весьма небезопасной! Несмотря ни на какие зверства, народ готовился подняться.

В толпе рабочих одобрительно загудели.

– Как сообщали балканские корреспонденты и наши товарищи, воюющие в Сербии волонтерами, на протяжении нескольких последних лет готовилось всеобщее восстание с целью свержения османского ига!

Оратор перевел дух и вдруг, подняв кулак над длинноволосой головою, закричал:

– Однако! Среди болгар нашелся предатель! Турки начали карательные меры! Многие революционные комитеты были разгромлены… Тогда вспыхнуло апрельское восстание! Оно началось разрозненно и стихийно! И турки утопили его в крови. Толпы озверелых карателей огненной, кровавой метлой прошлись по Болгарии. Зверства, чинимые ими, заставляют содрогнуться даже толстокожих представителей нашей отечественной администрации…

Худой господин нервно застучал по графину с водой:

– Господин Потапов… Я бы попросил вас воздержаться от подобных высказываний…

– Действительно нехорошо! – покачал головою священник.

– Не перебивайте его! – закричали в толпе. – Пусть говорит!

– Тысячи неповинных людей, подвернувшихся под руку башибузукам, были зарезаны. Причем, как свидетельствуют очевидцы, убийства совершались с невиданным изуверством. Например, ворвавшись в болгарский дом, янычары сначала режут и насилуют детей на глазах родителей, затем убивают тех, кто постарше… И наконец долго истязают взрослых. Обязательно оставляя кого-нибудь одного, чтобы он, обезумевший от ужаса, мог рассказать о жестокости турок! Так они пытаются привести народ в повиновение.

В толпе поднялся шум, прерываемый женскими вскриками и рыданиями. Осип, искавший глазами бабу, у которой казаки «свели» ботинки, забыл, зачем пришел. Он уже не опасался, что ему могут накостылять по шее или пырнуть ножом.

«„Зеленая улица”? – шептал он. – Это нам знакомо!»

– Да что ж правительство-то наше смотрит! Что государь!

– Да как можно терпеть такое!..

– Правительство? Государь… – переспросил студент и криво усмехнулся.

– Господин Потапов! – опять застучал карандашом по графину учитель.

– Во всяком случае, – закричал Потапов, – мне неизвестно, что решит правительство, мне не докладывают… Но вот что решили черные сотни простого народа, я знаю. И вы, вероятно, слышали, читали в газетах, что в Москве, Одессе, Ростове-на-Дону и других городах действуют Славянские комитеты. По всей стране идет сбор средств в пользу болгарских беженцев, а также для снаряжения добровольцев в Сербию… Собраны миллионы рублей. И я призываю вас прийти на помощь нашим гибнущим братьям! Только Россия, только русский народ может спасти болгар, сербов и вообще балканских славян от полного истребления!

Рабочие яростно захлопали. На крыльцо перед столом выскочил пожилой мослатый рабочий и, зажав в кулаке мятую фуражку, сказал, глядя в землю:

– Что касаемо средств… Средств у нас нету… Едва концы с концами сводим.

– Да ты что такое говоришь! – закричали из толпы. – Как же можно в таком случае не помочь?

– Меньша бы в кабак деньги таскали, – визгливо крикнула какая-то бабенка.

Толпа надавила, и Осип, увязнув в ней, был вынесен чуть ли не к самому крыльцу.

– Погодите орать-то! – поднял руку рабочий. – Я не все сказал. Средств у нас нету в наличности, то есть денег… Hо! Но! – закричал он. – У нас есть руки! И я хочу от вашего имени, братцы, попросить господ из заводского правления разрешить нам работать в воскресные дни, а заработок перечислять в помощь болгарам и сербам!

Бурей одобрения разразилась толпа.

– Мы обсудим этот вопрос! – сказал человек в инженерской фуражке.

Осип, охваченный какой-то волной радости, вдруг неожиданно для себя крикнул:

– Господин Потапов, дозвольте спросить… А как в добровольцы записываются?

Толпа заинтересованно повернула лицо к Зеленову. Казак смутился.

– Я к тому, – сказал он, – что пожертвовать мне на святое дело нечего. Сами видите, я человек казенный. Но я желаю принести на алтарь, так сказать, свою жизнь… Потому как желаю помочь прекратить турецкие безобразия и посодействовать освобождению наших братьев!

В толпе кто-то свистнул, но, видать, его одернули.

– Отвечаю! – сказал Потапов. – Вы должны лично прийти в Славянский комитет по адресу… – Он написал адрес карандашом на бумажке, передал по рукам Осипу.

Осип тут же спрятал ее в шапку.

– Подать прошение, и, ежели оно будет удовлетворено, вы получите подъемные: офицеры – двести рублей, солдаты – сто. У нас есть договоренность с железными дорогами – вас повезут бесплатно…

Он говорил, а сердце Осипа ликовало: вот он – выход! Идти добровольцем. Охотником. Дело святое!

– Сегодня же пойду! – крикнул-пообещал Осип.

– Желаю успеха! – Потапов протянул через головы первых рядов руку.

Рабочие, и пожилые и молодые, одобрительно улыбались ему. Если всего минуту назад на него смотрели с откровенной враждою и Осип был уверен, что драки не миновать, то сейчас его дружески похлопывали по спине, по плечам. Из чужака он превратился в близкого, своего… И для него эти черные непонятные люди, что по утрам молчаливой массой вливались в раскрытые ворота фабрики и казались одним безликим и странным враждебным существом, теперь вдруг обрели лица, и лица эти смотрели на казака без обычной угрюмости, а приветливо и дружески.

Заводской священник поднялся из-за стола и, положа руки привычным движением на наперстный крест, возгласил:

– Братья и сестры! Православный народ русский! Свет христианства воссиял над родиною нашей в девятьсот восемьдесят восьмом году. Вам известно, что предки наши избрали православие добровольно, не по принуждению, но боговдохновенным промыслом равноапостольного князя Владимира и его матери равноапостольной княгини Ольги… От Византии пришла к нам вера. И великое шествие ея не было подобно тому, как насаждалось католичество среди европейских, а ныне среди американских и африканских язычников. Во многом тому способствовало то обстоятельство, что восприняли жители Киевской Руси христианство через болгарских законоучителей, священников и монахов… Лучшие сыны родственного нам по крови и языку славянского народа болгар оставили домы свои, оставили народ свой, дабы одарить нас, пребывающих дотоле в язычестве и грехе, светом истины… Многие навсегда погибли в снегах Руси, не вынеся сурового климата и тоски по родине… Но дело они свершили. Дотоле пребывающий в языческом невежестве народ стал просвещен светом Христова учения… Ныне Господь призывает нас воздать за благодеяние, коим одарили нас во время оно наши братья!

Осип почувствовал, как его цепко и жарко схватили под локоть.

«Томка!» – Теперь он все вспомнил. Вспомнил и эту смазливую маленькую бабенку в туго натянутой кофточке, по-собачьи преданно глядящую на него.

– Пойдем к нам! – шептала она. – Пойдем. Обедать будем…

Волна жирного парфюмерного запаха воскресила в памяти Осипа и пьяный разгульный вечер, и душную потную ночь – его замутило.

– Не! – сказал он. – В другой раз. Мне в казарму надо. Там у казачков готовность…

Он едва отцепил огорченную Томку, которая жалась к нему в толпе мягким горячим телом. Отдал ей ботинки подруги.

– В другой раз.

Не опасаясь, что двинут в бок кастетом или ножом, он протискался через толпу молодежи, где парни одобрительно похлопывали его по плечам и по спине, и выбрался на улицу.

Его распирал восторг и какое-то веселое ощущение, что выход из его нынешней ужасной жизни найден! Конечно же – война! Конечно же нужно ехать волонтером! А там другая жизнь! Пусть опасная, но другая. Манящая! Романтическая!

«Хочь гирше, та инше!» – вспомнил он украинскую пословицу. И ему уже мерещились офицерские погоны и полный георгиевский бант. Та единственная тесная дверь, через которую мог выломаться казак в иную жизнь, казалось, со скрипом стала отворяться перед ним.

– Стой! – услышал он негромкий окрик.

Осип поднял голову.

Перекрывая улицу, что вела из рабочих районов к Невскому проспекту, стоял взвод казаков-атаманцев. Передний ряд был вооружен нагайками. Шагах в двадцати от него стоял второй взвод в полном боевом снаряжении, при винтовках и пиках.

– А ну подь сюды! – поманил Осипа рыжеусый хорунжий, сидевший на высоком гнедом дончаке. – Как тут очутился?

– Приказной Зеленов. Командированный! Квартирую в казармах лейб-гвардии Сводного Казачьего полка, – четко отрапортовал Осип. – Сейчас был на рабочей сходке…

– И что ж ты там поделывал? – подкрутив рыжие усы громадным кулаком в белой нитяной перчатке, спросил хорунжий.

– Они, вашбродь, воспомоществование балканским христианам собирают. Два дни собрались бесплатно отработать!

Страшный костяной удар в лицо опрокинул Осипа на мостовую. Он сильно стукнулся затылком, но тут же вскочил, держась за подбитый глаз.

– Будешь знать, как войсковое сословие позорить! – наставительно сказал хорунжий, потирая ушибленный кулак. – Будешь знать, как с хамами якшаться… Ишь дружков себе нашел! Марш в казарму!

Правым незаплывшим глазом Осип увидел, как в первом ряду, помахивая нагайкой, весело и злорадно скалит зубы Анкудинов.

Надо ли говорить, что Осип пошел не в казарму, а в Славянский комитет…

ДОКУМЕНТЫ

«Мы – рабы… Мы не можем даже сказать, что голова, которая у нас на плечах, принадлежит нам».. Христо Ботев

«…И всякий день терпим муки и гнусности, противные человечности, свободе и совести....Отуречивают детей, бесчестят жен помоложе и дочерей наших. Разве эти невинные – не сестры и братья наши? И все почему? Вы думаете, мы в этом виноваты? Нет, виноваты, и больше всех – вы, чорбаджии. Не вы ли причина тому, что перед нами все еще стоит это беззаконное и проклятое зрелище? На кого другого им, бедным, надеяться? Если мы, их братья и отцы, не встанем и не прольем каплю крови, чтобы избавить матерей наших, жен и сестер наших, детей наших, кто другой это сделает?»

Васил Левский Письмо чорбаджии Ганчо Милеву, 10.5.1871 г.

«Нам нужна эта война и самим; не для одних лишь братьев-славян, измученных турками, поднимаемся мы, а и для собственного спасения: война освежит воздух, которым мы дышим и в котором мы задыхаемся, сидя в немощи растления и духовной темноте» .

Ф.М.Достоевский. Дневник писателя. Март 1877 г.

«Последнее время ко мне каждый день являются в значительном числе различного сословия люди с просьбой дать им материальные средства идти в Сербию на войну за единоверцев славян, а 16 и 17 августа канцелярия моя была буквально осаждаема людьми разных сословий…»

Сообщение астраханского губернаторав Петербург. Август 1876 г.

«Со всех концов России получают заявления, что наиболее щедр к пожертвованиям простой, бедный, неимущий класс людей. Рабочие на фабриках и заводах работают по праздникам и весь свой заработок отдают в пользу славян».

«Русское обозрение» № 8, август 1876 г.

3 – Однако же им волонтеры не требуются! – не то спросил, не то утвердил Демьян Васильевич.

– Да я приперся-то в расстройстве и с фонарем под глазом! – засмеялся Осип: – От меня на улице люди шарахались. А там все народ сурьезный сидит! Ины по два месяца очереди дожидаются, чтобы, значит, их рассмотрели прошение о посылке в Сербию или куда еще на Балканы…

– Ну а ты чего ж?

– Ну а я говорю, явите милость, пустите без очереди – мне зараз в полк надобно, я вдругорядь прийти не смогу… Пустили. Да только дело мое было безнадежное. Во-первых, на внешность я очень страховито в те поры выглядел. С похмелья, опять же глаз подбит, а во-вторых, главнейший резон – срочная не отслужена. Мне так один из комиссии, молодой такой, вроде вошел в понимание, сказал, что, мол, сначала нужно срочную отслужить, а то выйду я как дезертир… А они, значит, как укрывальщики беглого…

Они оделись и, освеженные, вернулись на мельничный двор.

– Ну а тут в полк вернулись, значит, наш, в очередной… Есаул дело-то выиграл, так нас чуть не с музыкой встречали… – говорил Зеленов. – Ну и я как-то подуспокоился: потому дело явилось – воевать! Дело честное, и так-то мне светло на душе стало, что и сказать не могу…

Демьян Васильевич распорядился об отправке муки в Жулановку и приказал Осипу садиться на дрожки.

– Хватит тебе на энтих лодырей ломить – домой поедем. У нас, брат, дома тоже не все кругло…

– Что случилось? – встревожился казак. – Ай заболел кто? Ай из детишек? Я третьего дня выезжал, все было благополучно!

Демьян Васильевич выехал на большак подальше от мельничного многолюдства и тут только сказал многозначительно, повернувшись к сидевшему на дрожках боком Осипу:

– Аграфена – кобыла нагайская – вон что учинила: в подоле принесла! И неизвестно от кого!

– Чего? – не понял Осип.

– Байстрюка наковыряла, вот чего! – рявкнул Калмыков.

– Ну дак и что? – хлопая длиннющими ресницами, не понимал хозяйских расстройств казак. – В чем беда-то?

– А слава кака пойдет?

– Да ну… – протянул Осип. – Худая слава на вороте не виснет! Да и чего худого?

– А грех?

– Какой грех? – спросил казак. – Грех блудить, а родить – подвиг. Тут греха нет. Ежели кто так, то тогда можно и ворота дегтем, а коли баба родила – греха нет.

– Эва как ты выводишь! – досадливо сказал Демьян Васильевич. – Так, по-твоему, энтот случай и спущать без последствий?

– А каки могут быть последствия? Никаких последствий. Кромя того, я Аграфену с детства знаю. И видать, не просто…

– Молчит стерва! От кого дите, не сказывает! – зло понукая рысака, сказал Демьян Васильевич.

– А какая нам с того разница? Чей бы бык ни был – теленок наш! Родился и родился! Родился не помер – чего печаловаться! Радоваться надоть…

– Я уж всех пытал – никто ничего не знает! Приказчики как воды в рот набрали…

– Сказано: нет ничего тайного, что не стало бы явным, – задумался казак. – А только на что нам знать – чье дите? Пущай растет! Зараз окрестим, и вся недолга… А истина рано или поздно сама явится!

И хоть Калмыков был совершенно не согласен с Осипом, возразить ничего не мог. Более того, рядом с этим здоровенным веселым парнем ему стало и самому казаться, что ничего страшного не произошло.

– А кто хоть? – пытал Калмыкова казак. – Мальчик або девка? Не! – говорил он, жмурясь от удовольствия. – Это хорошо, что в дому-то будет маленький… Через год ходить зачнет, вот и будет в дом радость… Будет как бубенчик кататься! Еще все мы Аграфену благодарить будем… А то как же без маленького в доме – скучно!

– Эх, Осип, Осип! – крутил примасленной головой и непокорным чубом Калмыков. – И в кого ты у нас такой?

А про себя ответил: «В отца своего! В Алексея!» Тот тоже умел вот так-то по-умному, просто разложить самое запутанное… Недаром хоть и был Алексей моложе Демьяна, а Демьян ему в рот смотрел.

Осип ехал, прислушиваясь к посвистыванию перепелов в пажитях и счастливо улыбаясь каким-то своим мыслям.

– Спел бы, что ли? – попросил Калмыков.

– Вторьте! – Зеленов на минуту задумался, какую песню начать. – «Уж ты степь, уж ты степь, ай да сколь она широкая, ну скажем, да вот она и раздольныя…» – начал Осип, и Демьян, давно не певший, с удовольствием подхватил:

– «Конца-краю ей нет…»

– «Конца-краю ей нет», – начал вторую строфу казак. И Калмыков, весь отдаваясь ритму старинного напева, почти бросив вожжи и повернувшись к Оси-пу, подхватил:

– «Что никто в той степи не прохаживал, ну не прохаживал, ай да не проезживал…»

Мерное покачивание дрожек, завораживающая мелодия, степь, медленно кружащаяся вокруг седоков, вылечили Калмыкова от давешней утренней тоски и печали. Он даже дал потачку Осипу: тот попросил разрешения взять в лавке самые маленькие ботинки, с тем чтобы подарить новорожденному «на зубок».

Демьян Васильевич позволил да еще от себя присовокупил несколько ассигнаций.

Расторопный Осип тут же выволок какую-то шелковую тряпицу и красиво перевязал узелок с гостинцами.

Темным осенним садом он прошел к крошечному, чтобы не дай бог кто из мужчин не влез, окошку Аграфениной каморки и осторожно попытался положить узелок на приколыш окна. Но планка была маленькая, узелок не помещался, а привязать его было некуда. Осип несколько раз ронял его и, подхватывая на лету, несколько раз стукнул в стену плечом.

– Кто здеся? – раздался испуганный шепот Аграфены.

– Грунюшка! – сказал Осип. – Это я. – Он выступил перед окном.

Женщина, бледная и простоволосая, за окном куталась в платок.

– Вот прими, значит, поздравление по случаю новорожденного раба Божия и, значит, как водится, на зубок…

Аграфена зажала ладонью рот, и только глаза ее расширились и наполнились слезами.

– От меня, значит, от Демьяна Васильевича… ну, словом, от всех нас… И не сомневайся… мы рады душевно и ты как была, значит, нам родня, так и будешь, – бормотал смущенно Осип. Аграфена отняла руку от трясущихся губ. – Спасибо вам, Осип Ляксеич! Бог попомнит вашу доброту! – низко поклонилась в окне.

И такая искренняя выстраданная благодарность прозвучала в ее голосе, что у казака болью зашлось сердце. Скажи ему сейчас: возьми эту женщину на руки и неси ее подальше от греха, от беды и насмешек – он бы кинулся не раздумывая…

Глава третья. Река Собень. 15 сентября 1876 г.

1. Раков собрались ловить как-то уж больно споро, по-воровски. Демьян Васильевич даже хмыкнул:

– Будто пластуны в набег…

– А что? – сверкнул зубами Осип. – Хошь и мирная, а все же охота. Вдвоем с Никитой отыскали они на чердаке несколько рачниц. Васятка, Христом Богом умолявший взять его с собой, чтобы выслужиться, откопал где-то обрезки такого тухлого мяса, такого вонючего, что даже старая нянька Макаровна, у которой из ноздрей всегда торчал табак, вследствие этой своей страсти неспособная отличить запах уксуса от чеснока, и то зажала нос.

А Васятка приволок свою добычу в дом и ходил с ней за Осипом и Никитой, ноя:

– Ну возьмите… Ну что вам стоит… Пока сама Домна Платонна не взмолилась:

– Да возьмите вы его, весь дом провонял, как на живодерне!

Пришлось взять.

Наловить рассчитывали основательно, потому запрягли старую кобылу Ласточку и припасли пяток ведерных корзин.