Дорога на Стамбул. Первая часть

– А нешто война будет? – неслышно как подъехал третий пикетчик.

– Кака война? – сказал Калмыков. – Болтают, а вы уши развесили!

– А на Кавказе? – встрял казачонок.

– А мы тут при чем? – окрысился Хрисанф. – Тамотки своих два войска! Кубанцы да терцы. Вот нехай и разбираются. А мы на Тихом Дону! Они – собе, а мы – собе! Чего мы на Кавказе забыли?

– А это не твово распрекрасного ума дело! – зло сказал кержак. – Ты присягал ай нет? Не слышу? А вот раз присягал – сполняй в точности, что тебе прикажут командиры! Ишь ты разговорился – туды он не пойдет, сюды не надобно ему! Зараз шумнуть атаману, дак он тебя из казачества мигом направит…

– Да мне-то хучь на войну – только бы отсюдова подале! – сказал Хрисанф, забираясь на свой воз.

И хоть все понимали, что старший разъезда кричит в основном для казачонка, который слушал, вытаращив глаза, все же было как-то неприятно, точно дернул кержак за цепь, которой все они были к своему сословию привязаны. Говорил-то он известные всем вещи, талдычить о которых лишний раз и не стоило.

Однако в его словах была такая страстность, словно он пытался заслониться этой извечной формулой: «Присягал – сполняй!» от чего-то ему самому неясного и неотвратимого.

Схватчивый Демьян Васильевич это мигом почувствовал. Стало быть, и в этой кудлатой голове, набитой древними молитвами, шевелилась тревога. Помнил Калмыков, как он сам, когда конвоировал обозы в осажденный Севастополь и видел неразбериху, путаницу, прямое воровство, обман и глупость, уговаривал себя: «Не наше казачье дело!» Сколько раз кричал он на рядовых, задававших ему, уряднику Войска Донского, неудобные вопросы: «Ты присягал ай нет?!» Как будто этим криком можно было заглушить собственные обиды и сомнения.

Ему показалось, что все разрешилось, когда в станичной церкви был прочитан манифест об освобождении крестьян, о даровании народу воли! На мгновение все стало ясно – вот где была беда, вот где таились разорение и гибель русской державы и войска. Вот она язва вековая! Так вот не будет ее вовеки отныне в единой и неделимой!

Он в ту пору только начинал свое дело, и деньги плыли в его руки так, что он сам поражался, еще не привыкнув к барышам. Он еще только познавал премудрости торговли: помогали железное здоровье, не обремененная лишними знаниями голова и гибкая совесть. Да еще мертвая армейская хватка, с которой он брался за любое дело!

Сегодня он понимал, что одних его способностей было маловато для нынешнего его достатка. Что будь он хоть семи пядей во лбу, а выше головы бы не прыгнул, не случись все так одно к другому: выгодная женитьба на купеческой дочери и реформа, которая не только развязала ему руки, но и наполнила мастерские фабрики тысячами новых рабочих, что день и ночь тачали продукцию…

Освоившись в деле и приняв его в свои руки после смерти тестя, Калмыков почувствовал силу.

– Теперь-то что! – кричал он, притопывая фасонными сапогами, в ресторане Благородного собрания, когда ездил в Елец. – Теперь воссияла истина золотая, в псалмах Давида писанная: «Не работаши да не ест!»

И купцы старого завета и молодые, коих становилось все больше, согласно кивали бородатыми и бритыми, лысыми и стриженными в скобку, а то и завитыми по последней парижской моде головами:

– Так! Истинно так!

Однако дочерей-то норовили выдавать за дворян, не жалея капиталов ради дворянского титула и свобод для внуков.

Но казалось – все! Нет теперь преграды к благоденствию. А вот опять слышен крик: «Ты присягал ай нет?»

И закрадывалось у Демьяна Васильевича леденящее душу подозрение, а уж так ли все прочно в здании его благополучия?! Уж так ли все решила реформа?! Калмыков сам пугался этих мыслей. Но сколько ни бежал от них, сколько ни молился в минуты бессонницы, которая навещала его все чаще, стараясь отогнать страхи и сомнения, они не исчезали.

Но более всего вызывали в нем смутную, пока не выразимую словами тревогу всеобщие разговоры о войне. Пугала всеобщая в тех разговорах согласность, что война нужна! Что ее желают все!

«Оно конечно! – думал он. – Турки вытворяют с болгарами да сербами такое, что страх и ужас… Газеты об этом только и кричат, но воевать? Проливать допрежь всего свою кровь! Класть свои головы!.. Да и не окажутся ли турки сильнее? Потому как за ними вся Европа и первая – Англия?!»

Документы

«Болгарские безобразия оскорбили во мне гуманные чувства: они только и живут во мне – и коли этому нельзя помочь иначе как войною – ну, так война!»

И. С. Тургенев

«По донским станицам сильное движение в пользу славян: жители жертвуют не только деньгами, но и всем, кто только что может: жертвуют чулки, платки и т. п.».

«Современные известия»

30 сентября 1876 г.

«…Вчера снова 50 офицеров подали прошение главнокомандующему войсками Петербургского военного округа об отпуске их для поступления в сербскую армию… публика позволяла себе резко осуждать правительство по поводу пассивного его отношения к славянскому движению».

Из донесения агента III отделения

Июль 1876 г.

Давно уж миновал Калмыков разъезд, не имевший более повода его задерживать. Да похоже было, что и не знали казаки, кого пускать в область, а кого нет. Скорее, стояли они для формальности – чтобы проезжающим было ясно: здесь не бессмысленная Россия, а Дон! Тут порядок! Закон соблюдается и равен для всех! Хотя все знали, что ни закона тут, ни порядка, как и в иных местах!

Давно уж пылил Демьян Васильевич по бесконечной дороге, а мысли, растревоженные случайным разговором, не утихали.

«И как все сразу в один ком! – думал Калмыков, перебирая вожжи. – Аграфена. Золотая стряпуха, взятая в дом с пятилетнего возраста. Молчальница и молитвенница, ломившая, как мужик, любую работу, безропотно крутившаяся на кухне и во дворе, кормившая всю ораву мужиков-приказчиков, работников, мальчишек… Которая и в погребицу-то шла, опустив глаза, – вдруг родила ребенка неизвестно от кого!»

Родила ночью, тайно, без единого крика, так что и спавшие вповалку на полу в соседней комнате приказчики ничего не слыхали. И ежели не стали бы старуха Марковна да Гулька-татарка мотаться с кровавым бельем, так никто бы и не догадался!

Тут еще Никодим со своей вечной песней – вступай в гильдию! А как с таким позором? Но главной пугающей неотвратимостью была всплывающая как грозовая туча над степью – грядущая война!

И в том, что хозяин, не помывшись, не выпив чаю, погнал на мельницу, виделась эта тревога. Один человек, с которым мог посоветоваться Калмыков, потому как приказчикам всех рангов не доверял, был недавно вернувшийся со службы Осип, живший в доме Калмыкова чуть не с рождения неизвестно в каком чине.

Жалованье ему платили как работнику, но он все до копеечки отсылал матери в хутор. На службу его снаряжал Демьян Васильевич за свой счет, как сына… Должности же у него никакой не было, а работал он с утра до ночи, заменяя и водовоза, и конюха, и сидельца, и старшего приказчика, смотря по необходимости.

На что сам Калмыков крутился с утра до вечера, а и его превозмогал усердием да трудолюбием Осип. Сколь много делал он для хозяйской пользы, стало ясно на второй день, когда пошел он на службу и все в хозяйстве без него дрогнуло. Сразу застопорились тысячи мелочей: с того, что Домна Платонна не могла сутки сыскать ключи от кладовой, до того, что некому оказалось грузить тюки с товаром на станции.

Этим и объясняли многие особую привязанность хозяина к Осипу, но мало кто ведал о ее причинах. А причины были.

И в том, что сегодня Калмыков услышал, как Осип бегал в Славянский комитет, пытаясь уйти на войну в Сербию волонтером, для него не было неожиданности! Стало быть, пошел он в своего отца, в Алексея Зеленова, которого никогда не видал. Пос

кольку умер Алексей, когда Осипу едва минул год, да и умер-то вдали от родного угла! «Вот оно как родство сказалося!» – подумал Демьян Васильевич, спускаясь с высокого берега мелкой ласковой Собени, что неторопливо гладила своими шелковыми водами меловые откосы.

Влагой и свежестью тянуло от ее заросшего густым красноталом низового берега. Круглые листья кувшинок и лилий совершенно закрывали ее тихие заводи. И хоть была в этом месте Собень осенью курам по колено, рыбы в ней плескалось – пропасть! А раков… Сколько же здесь под берегами сидело раков!

Демьян Васильевич подтянул уже совсем разморенного жарой коня, подсобрал его и повел ходкой рысью в сторону гудевшей за речным поворотом, над черным омутом, водяной мельницы. Где огромные колеса, безостановочно вращаясь, поскрипывая и шумя водяными потоками, тащили на каждой позеленевшей водорослями лопасти густые серебряные бороды мелких струек, где вода кипела бурунами и далеко по пруду катились постоянные суматошные волны.

3. Калмыков объехал мельницу кругом, чтобы поставить дрожки во дворе, но мельничный двор был весь забит телегами, лошадьми и волами. Торопливо мололи хлеб нового урожая. На телегах с мешками зерна торжественно восседали принаряженные бабы, лузгали семечки, обменивались новостями, следили за очередью. Мужчины курили в тишке, чтобы не наделать пожара.

Среди них особенно четко виделось извечное разделение области Войска Донского: синея мундирами и тужурками, сгрудившись в кружок, толковали казаки, артель иногородних мужиков в черных пиджаках и коричневых армяках торчала поодаль и уж совсем в стороне отдельно сидели и лежали на траве хохлы, в белых посконных штанах, мерлушковых шапках или соломенных широкополых брылях.

Казаки переговаривались громко, пересмеивались, хохотали, хлопая себя ладонями по ляжкам, поигрывали нагайками, что неизменно болтались на левой или на правой руке, из-под расстегнутых мундиров виднелись красные, розовые или голубые рубахи. Крутя из газеты цигарки, щурясь от самосада, переговаривались мужики. Неторопливо ковыряя кнутовищами землю, балакали хохлы. Урядник и два дежурных казака, в полной форме, затянутые ремнями, при револьверах и шашках, устроившись в тени забора, присматривали за порядком. Мельница была казенная – войсковая и славилась строгой военной деловитостью, с которой мололи, отмеряли и отгружали муку. Войсковой писарь, совсем мальчишка, но уже в погонах урядника и строевой фуражке, с отсутствующим лицом ходил по мельничному двору, считал на возах мешки. Он же принимал плату за помол зерном или деньгами.

Через дорогу, на расстоянии, недоступном огню, тянулись кирпичные амбары войсковой ссыпки. И там тоже стояли телеги, кони, волы с возами и теснились под навесами мешки с зерном.

Казаки увидели Калмыкова, заулыбались ему как своему, признанному, стали прикладывать крепкие коричневые мозолистые ладони к фуражкам: гвардейским фасонистым, армейским и уж совсем невообразимым, потерявшим всякую форму, но тем не менее всегда с красным околышем, зачастую вновь пришитым.

Вежливо приподнимали картузы и мужики, и только хохлы смотрели на Демьяна Васильевича равнодушно, как волы, словно и не узнавали.

«Вот ведь народ какой! – досадливо подумал Калмыков. – Будто и не видят!»

– Это по какой же надобности к нам припожаловали? – радушно улыбаясь, спросил его дежурный урядник.

– Осипа моего не видали?

– Как не видать! Он тут все утро листок вслух читал! Про турок то есть! Как они, значит, нашего брата болгарина истязают! Страх и ужас! Пишут, после восстания-то ихнего, апрелем-то нонешним, уже тридцать тысяч зарезали! Вон все казаки в рассуждении, да и мужики тоже… – сказал словоохотливый рыжеусый урядник.

– Ну и как? – неожиданно для себя спросил Демьян Васильевич. – Как выходит: будет война или нет?

– Черт его знает! – садясь на калмыковские дрожки и готовясь к долгому обстоятельному рассуждению, сказал дежурный. – По газетам – туман… Однако мое мнение – беспременно будет!

– Это через чего ж так выходит?

– Да посудите сами! В народе только и разговоров о войне! Атаманство пожертвованиями завалено! Чего только не волокут!

– Ну это еще не факт… – сказал Калмыков.

– А вот и факты: вторую неделю область закрыта! Кордоны понаставлены, пикеты, а распоряжений никаких… Это беспременно чтобы народ к дисциплине привесть! Опять же летом в лагеря гоняли всех строевых. Всех! И две ревизии по конному составу было! Помяните мое слово, не сегодня завтра «всполох» и всеобчая… Нобилизация то есть!

– Ты уж вывел…

– Помяните мое слово! – приложил растопыренную пятерню к груди урядник. – Чует мое сердце, не сегодня завтра!

– И правильно! – сказал подошедший казак в заплатанных шароварах. – Урожай собрали – можно и повоевать.

– Э… толкуй! – сказал другой. – А дороги? Я в Бессарабии бывал – там через месяц дорог не станет, всю армию в хлябях дорожных потопишь…

– Я к тому, – оправдывался первый, – что ежели воевать, так сейчас, когда в поле работы нет… А то летом абы весной нешто бабам одним управиться?!

– Сильно у начальства об том душа болит! – вздохнул третий. – У их чуть что – «всполох и на конь!». А чем детишков кормить, об том властя не тревожатся…

– Да на что всеобщая-то?! – сказал Демьян Васильевич. – Нешто войска мало? Ну, по крайности, вторую льготу призовут, но всеобщую-то мобилизацию на что?!

– Эх, Демьян Васильич, – принялся рассуждать урядник. – Нонешний момент жизни больших войск требует! Турков как саранчи на зеленях! А за ими англичанка! А тамо и австрияки! Турков-то одних бы давно сковырнули, да вот Европы не дают! Я на них в Севастополе нагляделся… Как навалилися на нас! Нет уж, нехай лучше всех мобилизуют, чем другой раз такое терпеть…

– Когда ж ты успел? – спросил Калмыков. – Это я, старик, войну очень даже хорошо понял, а ты же меня моложе…

– Охотником! – засмеялся урядник. – Пятнадцати годов на войну сбежал. Ох, и дурак был…

– Навоевался? – в тон ему засмеялся Калмыков.

– Ужас! – крякнул тот, потирая чугунную литую шею.

– Ноне война совсем другая будет! – сказал казак, что сетовал на начальство, которому наплевать на казачий достаток. – Раньше армии воевали, а нонече весь народ поволокут!

– Она каждая война другая, – вздохнул урядник. – И кто скажет, какая она будет?

– Да… – согласился Демьян Васильевич. – Знал бы, где упасть, – соломки б настелил… За конем приглядишь?

– Со всем нашим расположением! – пообещал казак.

– А что ж это, господин урядник, англичане, коли они туркам такие друзья, не запретят им болгар да сербов пластать! Ить тоже хоть и не православные, а христиане?

– И-и, братец ты мой! – отвечал тот. – Англичанка любит чужими руками жар загребать! Ей выгодно, когда другие головы кладут… У ей – барыш!

Калмыков двинулся разыскивать Осипа. Но где он ни ходил, только и было разговоров, что о войне, болгарах, сербах, турках и о неизбежной мобилизации. Везде слышалось одно и то же, точно не существовало теперь ни домашних забот, ни хозяйства, ни цен на хлеб и видов на урожай…

И, словно по его мыслям, он вдруг услышал знакомый голос:

« Кому и до чего нет дела —

О том толкует он охотнее всего:

„Что будет с Индией? Когда и отчего?”

Глядишь, у самого – деревня между глаз сгорела…»

Калмыков оглянулся. Старый генерал Ястребов, с долговязым длиннолицым сыном в погонах есаула, стоял, опираясь на палку, и посмеивался в седые усы.

«Это за чем же тут их превосходительство приперлось?» – подумал Демьян Васильевич, почтительно и любезно кланяясь Ястребовым – самой богатой семье края.

Заведующий мельницей бежал уже им навстречу, на ходу застегивая мундир.

– Здравия желаю, ваше превосходительство…

– Здравствуй, голубчик… А скажи-ка мне, братец…

«Зачем он приехал? – размышлял Калмыков, разглядывая чуть не в упор поджарого, с продавленной грудью старого генерала и такого же тощего, похожего на отца, как вновь отчеканенный пятак на старую монету, сына. – Батюшки! – поразился он догадкою. – Да что тут думать – война! Господин генерал войной озаботился! Не иначе как вне очереди привез зерно свое молотить или перекупать приехал! Не зря ходят слухи, что берет он подряды на армейские поставки. И хоть вроде бы это несовместно с его дворянским генеральским гонором, а слухи-то зря не появятся!»

Однако сколько ни всматривался Демьян Васильевич в сухие ястребиные черты старого вояки, сколько ни прислушивался к его старчески невнятной речи, а ничего особенного услышать не мог. Выходило: ехал генерал-помещик мимо, завернул посмотреть по обязанности чина, все ли в порядке на войсковой мельнице.

«Шалишь, брат! – подумал Калмыков. – Нагляделся я на вас. По долгу службы ты и через губу не переплюнешь… Я своих казачьих дворян очень хорошо знаю! Вы – народ цепкий. У вас – земля. Так что, покуда русский барин развернется да отвыкнет от дармовых харчей, вы сто раз обернетесь и вывернетесь… Вы и полвека назад жили, как только сейчас начинают на Руси жить большие-то люди… Кабы посмотреть, что там у вас в Азово-Донском банке, – многое бы открылось!»

Не то чтобы Демьян Васильевич осуждал генерала-помещика. Нет! Наоборот! Он даже восхищался его умением так небрежно, так свысока, как бы поддаваясь просьбам других, снисходить до бренной действительности и ворочать тысячами, если не сотнями тысяч!

Но сильнее этого восхищения была ненависть! Давняя, затаенная, от юности идущая и потому неистребимая. Помнил Дёмка Калмыков другого Ястребова – драгунского тогда еще капитана, когда приводил он Зароков хутор – родной хутор Демьяна Васильевича в повиновение властям. Помнит Демьян Васильевич и барабаны, и кровь на шпицрутенах, и те мелкие шарики, что помутнели, закатанные в пыли, после того как покидали поротых на телеги…

Сколько раз всматривался Демьян Васильевич в лицо старого генерала – а он помнит ли? Не гложет его совесть? Узнает ли он в именитом купце волчонка, которого держали за руки солдаты, чтобы не кинулся он врагам своим в горло…

Поседел его превосходительство, поседел, высох… Однако же не от угрызений совести – от старости, наступившей за его долгой и сытой жизнью… И его горделивая осанка, его профиль рождали в душе Калмыкова сомнение: «Господи, а где же отмщение Твое? Что же Ты ждешь, не воздавая коемуждо по делам его?»

И пугался этих мыслей казак. Но память возвращала его к ним. А вот теперь, пожалуй, будут они мучить и Осипа. Беспременно как рассказал ему кто-то о «зеленой улице»! Осип, Осип, что тебя ждет?!

– Осипа моего не видели? Где Осип? – пытал Калмыков у встречных. Но иные не знали никакого Осипа, а по словам других выходило, что он везде:

«Вот только что, только был тута». А народу на мельнице было, что называется, «нетолченая труба».

«Да что ж я выспрашиваю! – опомнился Калмыков. – Какая сейчас самая тяжелая работа – там и Осип». Он даже засмеялся своей догадке, хотя, по совести, настроение его к веселию не располагало. Может, потому и не послал он кого-либо на самый верх мельницы, куда скрипучие блоки тянули мешки с зерном, а полез по крутой лестнице, мимо грохочущих жерновов, мимо колотящегося, словно живого, мельничного нутра, сам… Здесь он и увидел своего не то работника, не то приемыша. Навалясь широкой грудью на рычаг ворота, Осип с другими рабочими медленно и натужно ходил вокруг лебедки. Канат гудел и подрагивал, мелкая мучная пыль плясала в лучах солнца, пробивавшихся сквозь щелястые мельничные стены. Плавала в воздухе. И оттого густо припорошенные ею фигуры, то утопавшие в черной чердачной тени, то выплывающие на яркий солнечный свет, казались совсем нереальными, пришедшими из какого-то другого мира.

Медленно, торжественно открылись створки люка, оттуда с плавной неотвратимостью выплыли десять пятипудовых мешков пшеницы. Покачиваясь и тихо кружась, они ползли все выше, выше, пока не остановилась лебедка, и Осип (конечно же Осип! Будто на мельнице не было своих рабочих), босой, без рубахи, блестящий от пота и словно кованный из красной меди, цапнул страшный груз жилистыми хваткими руками и, натужась, поволок его от люка.

– Опускай! – крикнул он звонко.

Рабочие подали полкруга назад, и мешки грузно опустились на застонавшие, прогнувшиеся полы. Ни минуты не останавливаясь, чтобы хоть пот отереть, Осип отвязал крайний мешок и, легко подхватив его в охапку, понес к засыпному ларю.

«Ну и здоров!» – с восхищением глядя на страшные бугры мышц на Осиповой спине, налившиеся, как у коня, жилы на шее и широченную грудь с крестом, подумал хозяин. И до службы Осип был крепок, но теперь его тело достигло полного расцвета. По тому, как четко рисовались мускулы (как говорят лошадники, была «отбита мышца», сразу чувствовалось, что перед Демьяном Васильевичем не сильный подросток, но зрелый мужчина. «И баб знает!» – присовокупил для себя Калмыков. Поскольку ведал, что только близость с женщиной, близость полная и наступившая вовремя, ни раньше, ни позже означенного природой для каждого срока, дает такое завершение физическому облику мужчины. И тут же он подумал об Аграфене.

«Да нет! – отмахнулся он от своих мыслей. – Ноне конец сентября, а Осип к Пасхе пришел!» И хоть была она ранняя, а все по срокам не выходило.

– Демьян Васильич! – вскрикнул Осип. И, увидав его лучезарную искреннюю улыбку, Калмыков даже застыдился своих мыслей: «Вот ведь явится така глупость в голову!»

– Ну что! – сказал он, обнимая казака. – На дураках воду возят? Я, чаю, ты и на службе небось при случае норовил не на коне, а коня на себя водрузить, мол, ему, бедному, тяжко…

– Не! – с обожанием глядя на хозяина, отшутился Осип. – Вахмистр не дозволял.

Рабочие и те заулыбались, стирая черными руками мучную пудру.

– Вот, только что! – засмеялся хозяин. – И в кого ты у нас такой? Народ норовит свою-то работу на других свалить, а ты все ищешь, за кого бы потрудиться!

– За то его Бог любит! – сказал старый мельник, поднося Осипу ковшик с квасом. – Вона какой статуй!

– Бог дураков любит! – сказал хозяин, с удовольствием глядя, как Осип пьет. – Ну-ка и мне плесни. Уж больно пьет в аппетит!

– На здоровье! На здоровье! – засуетился мельник. – Квас яблочный со льдом. А вот еще извольте грушей закусить. По сухому размоченная…

– Пива! – сказал хозяин. – Пива и раков!

– Не держим!..

– Это к слову, – засмеялся Калмыков. – По мыслям моим! Ладно! Одевайся! Хватит тебе тут ломить! Наше-то смололи?

– Да вот это как раз наше и есть, – сказал Осип. – Вона четыре мешка, которы с меткой.

– Ну погодим, погодим. Кто муку принимает?

– Калистрат и Санька.

– Ну, Калистрату хоть бы хрен узлом вязать, только б не работать!

Мельник достал лукошко с яблоками.

– Вот, ваше благородие, откушайте моего – медовое! Вона на свет все семечки видать.

– Благодарствуй, старик! – сказал купец, звучно откусывая яблоко молодыми, без изъяна зубами.

– Что же касаемо дураков, – сказал старик, – так ведь в народе дураков за глупых не считают!

– То исть? – спросил Калмыков, пытаясь схватить старикову мысль.

Мельник присел на мешок и невесомой, истончившейся от прожитых лет рукою разгладил домотканые штаны на худых ногах.

– Смолоду-то и я себя умным почитал. А состарился и понял, что это не ум был, а грех! Ум-то в простоте! А простой-то завсегда дураком мнится!

– Вона как вывел! – засмеялся Калмыков. -Умный, значит, глупый, а дурак – умный!

– Выходит, что так, – надтреснутым голосом сказал старик, моргая часто-часто то ли от мучной пыли, то ли от грохота механизма мельницы.

– Непонятно. – Калмыков развалился на тугих мешках поудобнее.

– Чего ж тут непонятного, – глянув незабудковыми глазами, удивился старик. – Один, к примеру, стяжает, заботится. Идет денно и нощно на все происки ума своего… И все его удаче дивятся. Вот, мол, чего умом своим достиг. И человек ненасытен. А что ненасытность эта от врага человеческого происходит, не задумывается. И мается он в тоске, приращивая одно к другому! Все больше да больше, а и тоска его множится, и страх, кабы все происками ума нажитое не обратилось в пыль… А ум-то в ином!

– Это в чем же?

– Чтобы понять, что душе надобно!

– Слыхали, – протянул хозяин. – Эта песня нам знакомая.

– Обязательно, – согласно кивнул старик. – Тому и Христос учил, и две тыщи лет в церкви каждый день читают, так ведь не слушают и маются… А дело самое простое.

– Дед, а ты часом не молокан? – зло перебил его Калмыков.

– Спаси и помилуй! – перекрестился старик. – Это верно, что ноне их много стало, да еще этих баптистов да духоборов, а только я не знаю греха сего. Я через жизню свою дошел. Я ведь богатым-то был. Но отрекся, чтобы жить в простоте и ясности. Как твой Осип. Потому он и светел ликом, что ясен душой! Зато и завистников нет…

– Да уж чему завидовать! Ездите тут на нем, как на быке! Пойдем, что ли, «яхонт…»

– Так вот потому он радостен, а ты, сынок, в сомнении! – не унимался старик.

– А ты почем знаешь? – зыркнул на него Демьян Васильевич.

– Дак вижу! – по-детски улыбнулся старик. – Брось! Не заботься! Ишо в Писании сказано: довольно каждому дню заботы его!