Элизиум. Рассвет

Элизиум

Рассвет

Дмитрий Потехин

© Дмитрий Потехин, 2024

ISBN 978-5-0064-6733-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Часть первая

Океан

Этот мир для меня опустел.Очевидно, я сам виноват.Слишком тягостно в завтра глядел.Озирался с надеждой назад.Но по жизни безвольно бредя,Собирая из пыли свой стих,Я любуюсь и тешусь, любя,Не смущаясь терзаний своих.Может, я умиляюсь себе —Себялюбец, каких поискать?Может, я в своей лживой мольбеРазложенью готов потакать?Неспособный себя изменить…Слово «Я» превратилось в тюрьму.Но одна лишь священная нитьПробегает, сияя, сквозь тьму.Эта нить не дает мне истлеть,Нить любви к той, что выше меня.На кого я достоин смотреть,Отражение в сердце храня.Я останусь вовек тем, кто есть.Попытаюсь уверовать в рай.Окажи мне последнюю честь,Напиши одно слово: «прощай».

Светлое бездонное небо. Уходящая в бесконечность, нежно-лазурная рябь. Линия горизонта. Мириады пляшущих искр.

Крохотный деревянный островок едва покачивался на воде, вместе со своим единственным жителем. Евгений царапал зубами столешницу, сходя с ума от неизбежного.

Он уже не паниковал. Он мыслил. Мыслил так, как на это способен тоскливо-пронзительный ужас, воплотившийся в разуме.

Почему-то он выбрал себе эпитафией именно этот стих. Написанный много лет назад в адрес одной надменной и, как потом стало ясно, не шибко умной особы.

Но все это было в прошлом. Все виденное прежде, все, что казалось важным, кануло в небытие. А теперь… Впереди ждала медленная гибель. Вокруг – прекрасный ад. Снизу и сверху – две синие бездны.

Его унесло куда-то безнадежно далеко. Если б не волны, если б не ночной мрак, он бы дождался возвращения шлюпок. Они бы спасли его. Но теперь…

Евгений много раз хотел умереть. Смерть уже давно казалась ему спасительной черной дверью, пожарным выходом из пыточной камеры бытия. Но самоубийство, как и любой акт искусства, требовало достойной обстановки, надежных инструментов, личной свободы и безопасности, ну и хотя бы самой ничтожной публики, способной оценить и воздать дань. Всей этой роскоши отныне у Евгения не было.

Там, где он оказался теперь, слепое естество, как восставшая чернь, врывалось в тронную залу сбежавшего монарха-духа, и провозглашало низменный девиз: Жить, во что бы то ни стало!

Евгений взглянул на огненного морского ежа в зените.

«Жить! Жить! Жи-ить!»

Ведь если его не станет, то чьими глазами вселенная будет созерцать саму себя? Куда денется весь мир?!

Он вспомнил Мак-Кинли, с его размышлениями об иллюзорности мира. С его полоумными сказками, изреченными в ту колдовскую ночь средь диких гор. С его лицемерной ложью, будто бы ничто не имеет цены большей, чем несуществующая звезда, снятая пьяной рукою с небес.

Мак-Кинли не было здесь. Почему-то именно его, самого надежного и будто бы самого мудрого, больше не было рядом!

Едва память увлекла его мысли, как возвращение в реальность обожгло, точно удар бича.

Деревяшка, волны, небо – и больше ничего!

Евгений трясся, молился, едва дышал, лежа в меланхоличном оцепенении. Временами тщетно вглядывался в горизонт, бредя увидеть, словно божий образ, призрачную струйку черного дыма.

«Я согласился пожертвовать друзьями! Согласился принести в жертву их всех ради себя! – пронзительно зазвенело в его, катящемся неведомо куда мозгу. – «И вот, я один!»

Океан ответил ему беззвучным хохотом.

Разум начинал галлюцинировать. Столик казался ему единственным, что осталось от земли. Последним клочком вещественного мира, болтающимся в вакууме.

Он жался к столу, точно хотел спрятаться в него, слиться с ним в одно целое. Потом вдруг осознавал себя, дрейфующим на волнах, в своем давно забытом жилете, и в ужасе бросался догонять потерянный мирок.

И еще была жажда. Страшная, выжигающая, соленая жажда…

Давным-давно прекрасный фантазер и чудак Мильтон описал захватывающую историю мести Сатаны Богу и обратной мести Бога Сатане. И в этой истории Сатана со всех ракурсов выглядел привлекательнее Бога: тщеславного, эгоистичного, мелочного и жестокого деспота. Дурак-профессор из университета твердил, что поэма Мильтона – не более чем сатира на революционную Англию. Но Евгений-то знал, что Мильтон просто описал то, что есть. Как и составители Ветхого Завета. Ни для кого из них не было тайной, что если Бог создал человека по образу и подобию своему, то человек равен Богу, а Бог человеку. Равен во всех своих низостях. Ну и мир… Этот мир, создать который мог только человек (человечишка!) но уж никак не гуманный, справедливый, самодостаточный сверхразум, источающий добро.

«Стало быть, какие претензии к тому, кто заставляет тебя страдать?»

Евгений не знал, кто задал ему этот вопрос.

Он пребывал уже где-то вне себя. Быть может, способность отделяться от тела вновь вернулась к нему? Или он покидал себя навсегда?

Краем сознания он вспомнил невесть где вычитанную мысль, что причин бояться конца света нет, ибо у каждого он будет свой. Банальнейшее, ясное как день, и, в то же время, безукоризненно верное наблюдение… Ни одна фантазия Иоанна Богослова не пойдет в сравнение с личным, когда это личное окажется у тебя перед глазами. Оно затмит собою все. И не важно: гибнешь ли ты от жажды посреди океана, дрожишь ли в траншее, под артиллерийским огнем или же, всего-то на всего, забыл, как дышать в девяносто лет, сидя в плетеном кресле на балконе своей виллы под Ниццей.

Это как нельзя лучше подтверждало, что никакого общего конца света быть не может, за неимением общего света.

«Легче всего доказать себе, что реален только ты сам. А вот поди, докажи противоположное… Или ты так жаждешь забрать с собою в небытие весь грешный мир?»

«Доказательства…» – Евгений ломал над ними голову.

Он не мог подыскать ничего пристойного. Чего-то, хоть немного скрепленного логикой железного порядка вещей (коего, как было ясно, не существовало даже в проекте).

«Мир врет тебе! Но если мир, все же, существует, в том виде, в каком хочет тебе видеться, значит, Бог… Да-а, надо отмерять от Бога. Бог – начало всего! Предположим, что он есть… Фома Аквинский, вроде бы, доказывал, что есть. Пять доказательств бытия Божия… Какие?»

Перед Евгением, с суровым видом экзаменатора сидел стареющий Гоголь в сутане.

– Ну-с? Какие доказательства существования Бога, молодой человек?

– Не знаю… – заплакал Евгений.

Он инстинктивно начал шарить под столешницей, ища что-то, возможно шпаргалку.

– Ex motu, – напомнил великий писатель, подняв сухой палец.

– Да… Доказательство э-э… ч-через движение. У любого движения во вселенной должна быть первопричина…

– Вы сами-то понимаете смысл?

– Нет, – честно признался Евгений.

Он зло поглядел на экзаменатора.

– А вы?

– Я тоже нет, – просто ответил Гоголь.

И вдруг, скинув все ненужное, превратился в Джека Саммера.

Евгений вытаращил глаза.

– Мы теперь, вроде как, тезки? – улыбнулся Джек.

– Ты… Как?! Т-тебя… тебя же нет! Я тебя выдумал! – воскликнул Евгений.

– Разве? А, по-моему, все наоборот, – криво, но беззлобно усмехнулся Саммер.

– Чушь!

– Когда я изучал историю двадцатого века, мне пришла на ум любопытная задумка, главным героем которой стал ты. Ты родился в моем воображении, приятель, а не наоборот.

– Докажи!

– Я могу рассказать, что тебя ждет. Я уже додумал сюжет до конца и описал его. Хочешь?

– Нет!

Евгений отчаянно замотал головой.

– Не-ет! И потом, эт… это не доказательство! Я точно также знаю, что произойдет с тобой!

– Хм! Да… Ничья, – признал Джек Саммер, пожав плечами.

Они какое-то время молчали.

– Я отправил рукопись с твоими похождениями в издательство. Им понравилось… – сказал Джек. – Если б только не жестокая охота за литературой, прямо как под пятой Савонаролы. Ну, сам знаешь… Эти замечательные люди, объявившие Солнце врагом человечества, естественно, добрались и до книг. Уютный полумрак, как любит выражаться Патер, должен быть не только и не столько снаружи, сколько…

– Хватит! – вспылил Евгений.

– Окей. В общем, к сути. Если не можешь поверить в Бога и в реальность бытия…

– Ну?

– Верь в меня!

– В т-тебя?!

– Да. Или можешь ни во что не верить. Я лично давно так делаю и практически счастлив.

Евгений снова заплакал. Теперь он понял, что у него действительно отняли все. Даже его персонаж преспокойно вылез из романа и, отряхнув с себя буквы, объявил собственную персону полноправным автором его, Евгения, жизни!

Это было чересчур! Это было бесчестно и аморально!

И в то же время, полностью подтверждало теорию иллюзорности мира вокруг…

«Но ведь я-то есть!»

Или, напротив, его неоспоримой реальности?

Да, пожалуй, Бог и не мог быть ни кем иным, как Джеком Саммером. А бытие – плодом его хитроумных фантазий. Только так (и никак иначе!) обеспечивалось вселенское равновесие параллельных бытий.

– Но, даже если так, это ведь не исключает того, что и я тебя придумал! – коварно вдруг улыбнулся Евгений.

– М-м… – Саммер призадумался. – Почему бы и нет? Вообще… Слушай, я за свободу, дружище! Если моему герою нравится считать себя автором то, как говорится, скрипку в руки! Шутка, шутка… Ладно. Твоя взяла! Ты бог, и я бог – идет? Мы оба друг-друга выдумали!

Евгений кивнул.

– И оба в ответе друг за друга!

Евгений очнулся и понял, что никакого Джека Саммера рядом нет.

«И был ли он?»

Солнце, в компании налитых алым тучек, печально садилось за горизонт. Водная гладь тускнела, становилась ни то персиковой, ни то сизой, озаряя путь к светилу дорогой из золотистой парчи.

Потом была ночь. Недвижная. Темная. Столь же страшная, сколь и величественная, в той своей хтонической ипостаси, которой нет названия.

Лежа на своем островке, Евгений в полубреду представлял, как прямо под ним, в толще воды проплывают светящиеся медузы, скользят, сверкая живыми узорами, стайки сказочных рыб, черепахи не спеша дрейфуют на ночлег к коралловому рифу… А еще ниже, средь вечного мрака глубин, быстрее скоростного поезда несется на поединок с китом гигантский спрут.

Это было бы нестерпимо жутко. Было бы… Но почему-то больше не было.

А прямо над ним, в другой вечной мгле сияли россыпи живых и давно умерших звезд.

А потом закрапал спасительный дождик. И было то, что не могло ни при каких иных обстоятельствах называться счастьем. Но почему-то оказалось им…

Последствия

Суть произошедшего, неспешной гадюкой добиралась до всех, заползая в помраченные умы.

Графиня Хантингтон машинально продолжала ощупывать себя, точно сомневалась, есть ли на ней одежда.

Синклер и полковник, с лицами оживших мертвецов, хлопали глазами.

Епископ, как коршун, вцепился растопыренными пальцами в резные ручки кресла и в смятении пытался разжать примерзшие друг к другу зубы.

– Это… кошмар! Мерде! – вымолвила мадам Бонно, остервенело держа себя за плечо, будто его пронзила пуля.

Она как будто постарела на десять лет.

– Я не подозревал… – прохрипел биржевик Берни.

– Это б-было похоже на… – с трудом начала Хантингтон.

– Да! – попытался поддержать Синклер. – Это похоже на…

– Фердаммт! – выдохнул фон Кербер, тряся головой.

– На свальный грех! – с неверием и содроганием произнес епископ.

Рейнеке издал ледяной смешок. Все обратили к нему испуганные взоры.

– Это он и был.

Хозяин полулежал в кресле, вывернув шею, и даже не глядел на своих незадачливых партнеров по игре.

– Я предупреждал вас, что будет весело, но страшно. Весело было вначале, а страшно сейчас.

Он говорил каким-то новым скрипучим голосом, слабо шевеля щелью рта.

– Слияние душ воедино – самая восхитительная форма соития, какая только возможна во вселенной. Да и в других мирах. Абсолют, рядом с которым плотские забавы – ничто.

– Я не могу нести ответственность за гибель корабля с людьми! – с негодованием заговорила Хантингтон.

Бриллиантовые капли в ее ушах яростно дрогнули.

– Я… м-мы не знали, что именно будет сделано с-с нашим участием.

– Ответственность… – осклабился Рейнеке. – Какая к черту ответственность, милая? Выпейте что-нибудь и постарайтесь не сожрать себя изнутри. Никакая тюрьма не накажет вас так, как химера совести у вас в мозгу. Страшная, свирепая химера совести…

– Нет! Это… Прежде всего, это потрясающий опыт! – насильно взбодрившись, выпалил Синклер.

– Рейнеке! – Атчерсон моляще уставился на неподвижно-темную, развалившуюся, как осьминог на камнях, фигуру в кресле. – Мы ведь не сыграли определяющей роли? Я имею в виду… То, что мы пробудили, действовало само?

– Мы были им. Все вместе, – спокойно ответил Рейнеке. – Я же предупрежда-ал…

Поджатые губы леди Хантингтон что-то прошептали, но голос побоялся озвучить. Она глядела на Рейнеке с ненавистью.

– Именно так, прекрасная графиня, именно так! И Кордхибран – не даст соврать никому, включая меня.

Он резко встал и все увидели, что зубы у Хозяина остры, как у акулы, а глаза лишись зрачков.

Рейнеке потрепал за ус полковника, который до сих пор не проронил ни слова, сидя в кресле бледной тряпичной куклой.

– Портер! – весело позвал Рейнеке.

Он стер большим пальцем нить черной желчи, свисающую с края рта. Похлопал веками, восстанавливая зрачки (сперва они были как точки, потом по-рептильи сузились, затем расплылись черными кляксами и лишь после этого обрели нормальный вид).

– По-орте-ер! Ну-ну! Надеюсь, мой мальчик, что вам э-э…

Джордж Портер лежал на ковре в темном углу рядом с опрокинутым стулом.

Рейнеке, шатаясь, подошел к нему и взял за подбородок. Поцокал языком.

– Он умер.

Его слова зимним сквозняком пронеслись по комнате.

– Юное сердце не выдержало! А жаль!

Публика тревожно зашепталась. Многие повскакивали с кресел и стульев, но ни одна душа не приблизилась к телу.

– Жа-аль… Он ведь собирался рассказать мне нечто очень важное про Селену… Стюарт!

Он принялся искать глазами Коллингвуда и нашел его, кусающим ногти за портьерой.

– Выйдите сюда!

Стюарт был явно не в себе.

– Прикажите сообщить дорогой вдове… А, впрочем… я поговорю с ней сам. Мир праху!

– В этом не было необходимости! – взвилась вдруг леди Хантингтон. – Вы обманули нас! Вам просто хотелось… Вам хотелось п-предаться этому…

Синклер грубо, как уличной проститутке, зажал ей рот.

– Простите, милорд!

– Ничего, – благосклонно вздохнул Рейнеке. – Ей просто нужно время. Дорогие друзья, мне действительно жаль, что все так обернулось! Насытиться за раз потоками чужих жизней, дано не каждому. Закажите портрет Портера и повесьте… где-нибудь. Он прожил достойную жизнь!

– Все это, конечно, великолепно, – забормотал Берни. – Но… мы в отличие от вас, уязвимые, живые люди! И нам бы не хотелось…

Рейнеке сделал резкий, повелевающий заткнуться жест и, пожелав всем добрых снов, растворился во мраке.

– Мерде! – с нотками фатализма повторила мадам Бонно.

Воцарилось долгое, гнетущее молчание.

О судьбе игрушки по имени Евгений никто уже не вспоминал.

Казнь

Инквестмейстер главного управления РЭТ с усмешкой смотрел в опущенные, обреченные глаза Теи.

– И, все-таки, я думаю, ты прекрасно знаешь, куда он направился.

– Я не знаю! – с ненавистью выдохнула Тея сквозь разбитые губы.

– Неужели тебе плевать, будешь ты жить или умрешь? – игриво спросил инквестмейстер. – Подумай, хотя бы, о своем отце – старик сойдет с ума от горя. Хотя… это на него не похоже. Ну так ты ответишь мне, где находится этот Джек Саммер?

– Я не знаю, где он! – честно ответила Тея.

– То есть, он просто ушел от тебя, ничего не сказав и даже не намекнув.

– Да.

– А-я-яй, что за скотина с рыбьей кровью! Ну что ж…

Он нажал кнопку вызова.

– Отвезите барышню к ее друзьям!

Через час Тею высадили из машины на опушке леса и по тропинке провели к установленной на небольшой поляне виселице, на которой уже покачивались рядком ее недавние товарищи: аристократ, бородач, индус и девушка, чья прическа все еще напоминала шлем.

– Слава бескровной революции! – ухмыльнулся лощеный мерзавец в лейтенантском мундире.

Бойцы РЭТ возвели ее на помост и накинули на шею петлю.

– Ты станешь нашей сто одиннадцатой казненной за эту ночь. Надо загадать желание!

Послышались смешки.

Это было последнее, что Тея услышала в своей жизни.

Моржовец

Евгений мало что помнил. Его разум проникся голубой пустыней и уже не воспринимал отдельные фрагменты бессмысленного пейзажа-миража.

Он не видел ни черного дыма, ни парохода. Он даже не услышал окриков, подплывающих в шлюпке людей.

Только, когда его вытащили и положили на дно лодки, Евгений разглядел тех, кого сперва принял за тени из мира мертвых, пришедшие сопроводить его в Аид.

Тельняшка, худое загорелое лицо, с облупленным носом, матросский блин на голове – так выглядел первый. О втором, кроме того, что он был по пояс гол, Евгений толком ничего не узнал.

Потом на него лили из ведра воду, поили, растирали грудь и хлопали по щекам…

Евгений очнулся в крохотной полутемной каюте.

В первый миг ему с испугу почудилось, что он вернулся на «Бехайм», который вот-вот снова начнет тонуть. Правда, подобных каморок там не было. Да и вряд ли мертвый лайнер поднялся со дна лишь за тем, чтобы пойти туда снова.

Чувствуя невыносимую слабость, Евгений повернул голову. Увидел закопченный иллюминатор и синюю даль, от которой его чуть не стошнило.

Болезненное жжение лица и, особенно, шеи дали о себе знать при первых телодвижениях. Он застонал.

Увидел стоящий рядом на ящике граненый стакан с водой и жадно припал к нему. Чуть не порезался: стакан был обкусан с краю.

Пресная влага пьянила, как райский нектар.

Его пробрала дрожь. Выскользнувший из пальцев стакан жалобно треснул, расплескав по полу остатки воды.

Евгений вытер покрывшую лоб испарину, попробовал встать, но понял, что доверять ногам нельзя.

Заглянул под одеяло, чтобы узнать, есть ли на нем одежда. Кое-что, к счастью, имелось.

Он с неожиданным равнодушием осознал, что его спасли. Это было странно: ни малейшего проблеска эйфории, никакой благодарности всевышнему (который, видимо, все же существовал) или, на худой конец, судьбе.

Он страшно одурел, хоть и помнил о себе практически все. Голова гудела и пульсировала, как перегретый паровой котел. Доверять ей так же не стоило.

«Надо лежать…» – бессильно подумал Евгений, глядя на свои босые ноги, на железную спинку койки и серую стену за нею. – «Буду лежать».

Минут через тридцать или сорок снаружи донеслись шаги.

Дверь открылась, и перед Евгением возник некто в светлых штанах и в полосатой майке, с выгоревшим ежиком на голове.

– О-о! Хе-хе! – выдал он, радостно ощерясь.

Евгений почуял недоброе, видя у него во рту ряд железных зубов.

«Преступники?»

– Вот так та-ак, едрить твою налево!

– Где я? – спросил Евгений.

– Чего? – не понял незнакомец.

– Where am I? – повторил Евгений.

Он вдруг понял самое важное. И это важное разразило его, как удар молнии в темя. С ним говорили по-русски!

Каким-то инстинктом Евгений тут же прикусил себе язык.

В дверь просунулось молодое обветренное лицо, с крупным носом.

– Лежит, глазами хлопает! – умильно промолвил железнозубый, указав на Евгения. – Ну че? Как вас? Шпрехен дойч?

– No, – выдохнул Евгений.

– Ты, дядь, лежи, не вставай! – весело сказал молодой матрос. – Это… в общем и целом… отдыхай пока! Щас капитан к тебе придет!

– Два дня продрых! – восхищенно усмехнулся старший, когда они уже скрылись за дверью.

Слабость и муторность сняло, как рукой.

«На каком языке я сказал первую фразу?» – тревожно подумал Евгений. – «На английском? Да-да-да… Все по-английски! А если я говорил по-русски в бреду?»

Он почуял сгущающийся страх.

Евгений уже позабыл, как сильно привык бояться соотечественников – тех, что в тельняшках. Не за то, что они сделают с ним что-то дурное (может, и ничего не сделают). Не потому что они плохие. Не за что-то конкретное. А просто… Как горожанин, попав в деревню, пугается до смерти бредущего навстречу быка.

Он помнил, что не имел при себе ни единого свидетельства, кто он такой на самом деле. Его документы, роман и прочие вещи остались в багаже. Возможно, Борис и Гроувс спасли их…

«Кстати! Где они сейчас? Живы ли?»

– Джек Саммер, – тихо сказал себе Евгений. – Теперь я Джек Саммер. И больше никто!

Он сел на кровати и закрыл лицо ладонями. Почувствовал, что небрит.

Начиналась какая-то новая глава… К которой он не был готов.

Ему хотелось только одного: укрыться где-то и спокойно дотянуть там до конца своих дней, каким бы скорым и мрачным он ни был.

Перед глазами стояло пережитое.

Евгений смахнул набежавшие слезы. Проклял шепотом всех, кого мог, и, от нечего делать, стал разглядывать потеки ржавчины, ползущие по металлической стене.

Шаги. Голоса. В каюту вошли семеро: уже знакомая парочка, еще двое матросов и трое офицеров, в мятых, расстегнутых кителях.

Таких апатично-серых, несмотря на тропический загар, сухих физиономий и блеклых, словно паутиной затянутых, глаз Евгений не видел уже очень давно.

Глядящий из-под козырька, с внушительной кокардой, грузный лысый капитан вынул папиросу из пожухлых усов и что-то буркнул нижестоящему.

– Велком ту… сухогруз «Моржовец»! – торжественно произнес тот, скалясь редкозубой улыбкой. – Гау ар ю?

Евгений промямлил:

– I’m fine.

– Вот из ёр нэм?

Евгений помянул своего героя.

– Вхер ар ю…

Товарищи разом сглотнули смешки, почуяв что-то фонетически близкое.

– Вхер ар ю фром?

Евгений принялся врать.

После того, как собеседник, не достроив слишком сложное предложение, запутался в порядке слов, настал долгожданный перерыв. Евгений попросил воды.

– Нам его че, в Америку везти? – хмыкнул капитан, указав тлеющим окурком на Евгения.

– Никак нет, Иван Григорич, – усмехнулся тот, который, кажется, был старпом.

– Или в Ленинград?

Капитан лукаво подмигнул, и Евгению на миг почудилось, что он все про него понял.

Но никаких страшных вопросов на русском не последовало, и сердце отпустило.

– Пусть этот мисьтер поспит еще. Ему щас лежать и пить надо! Потом Блохин его осмотрит. Если вечером оклемается, экскурсию ему проведем, – авторитетно распорядился капитан.

– Слип, мисьтер! Слип энд дриньк! Вери импортант! – поддакнул горе-переводчик.

Уснуть Евгений больше не смог.

Через пару часов к нему зашел врач. Смерил температуру, послушал сердце и, дав, на всякий случай, какой-то настойки, предложил сходить, помыться.

Евгений впервые увидел свою, уже давно высохшую, просоленную насквозь одежду.

В душевой (хоть вместо душа был просто бак с ковшом) на него из зеркала уставился краснолицый, осунувшийся некто, с пятнами седины в волосах и нездоровыми, заплывшими, полными старческой тоски глазами.

«Я выжатая тряпка…» – подумал Евгений. – «Что и кому от меня еще может быть нужно?»

«Моржовец» был сер и не нов, как и положено советскому кораблю. Евгению показали палубу, столовую, машинное отделение и даже капитанский мостик и радиорубку, со всеми приборами. Накормили, щедро промасленной, гречневой кашей.

– Ишь, жрет, буржуй! – фыркнул в усы Иван Григорич и обратился к переводчику:

– Ты ему скажи, мол, так и так, устриц в белом соусе у нас тут нету. А то щас закатит…

– Гуд, мисьтер, гуд! Ви хав нот… нот гуд американс фуд! Онли дис! – вкрадчиво-тихим тоном сказал переводчик (видимо, чтобы капитан не заметил неточности перевода).

Евгений благодарно закивал.

Он был от души признателен этим хорошим, пусть и, немного страшноватым, людям. Бывшим врагам! Они сделали то, чего, возможно, не сделал бы экипаж американского или европейского корабля, в силу своей западной угловатости и затаенного двуличия. Быть может, двое британских джентльменов в белых фуражках полчаса разглядывали бы Евгения в бинокли и, убедив самих себя, что он давно мертв и, к тому же, заразен, продолжили бы путь.

Потом был обмен душевностями. В порыве чувств, Евгений жал руки старпому Старогузову, радисту (он же переводчик) Волкову, главному механику Рявкину и помполиту Могиле. Общался с матросами.