Несокрушимость бытия, или Философия зла

И он направился к порождению, ибо нить, соединяющая их, теперь служила ему путеводной звездой.

Тем временем порождение все слушало и слушало россказни насекомого, ставшего частью мироздания. Наконец, существо под плащом поняло, что не хочет слушать более бредни познавшего тайны мира и прервало говорящего. Порождение попросило просветить его, ответить на мучающие вопросы. Чем было то благоговейное чувство, испытанное перед статуей? И что за тень вечно следует по стопам? Насекомое шикнуло и подалось вперед. Жвала на морде затрещали, желтые крылья раскрылись и заняли почти всю комнату. Познавшее тайну создание молвило, что не намерено всяким незнакомым проходимцам открывать секреты мироздания. Будь его воля, носителя плаща бросили в костер, намеренно разожженный по такому поводу. Но носитель плаща суть космическая сущность, поэтому насекомое простит тому такую несусветную, еретическую наглость. И даже поведает о том, что хочет узнать порождение. Но для этого – чтобы заслужить сначала прощение, затем доверие, а после – почтение насекомого, существу под плащом понадобится совершить определенные подвиги. И суть подвигов этих проста, зато они – подвиги славные сии – уведомят насекомое о благостных намерениях носителя плаща. Первый подвиг таков – порождению надо прийти к народу жестянщиком и силой убедить их прекратить всякие поползновения к жизнедеятельности. Порождение согласилось. И отправилось к этому племени. С порождением отправился и зеленый странник.

Община жестянщиков находилась рядом. Чем же они не угодили вознесшемуся насекомому? Так спросило у своего спутника порождение. Зеленый отвечал, что эти гадкие монстры противны великому насекомому одним своим существованием. Остальное не важно. Он не лезет в мысли, помыслы и мотивы своего наставника. Также не советует этого делать и порождению. Тогда существо под черным плащом спросило, что за народ эти жестянщики? И странник отвечал. Живут они в железных высоких домах, ездят они на самоходных железных повозках и день ото дня упражняются в подъеме тяжестей, тоже из железа. Все они существа низкорослые, широкие, из плоти и крови, оттого невыразимо мерзкие. Все они обильно волосатые – и мужчины, и женщины, и дети. С той лишь разницей, что мужчины также волосаты руками, ногами и туловищем, а женщины и дети – одной головой. Они мускулисты, они атлетичны, при этом злоупотребляют чревоугодием, леностью и третьим грехом праздности. Но порождению не стоит обманываться наивно-простодушным описанием этого презренного народца, ведь они сущие чудовища и бестии. Сутки напролет они творят это.

Что это?

О, это. Стоит это услышать хоть один раз, как благочестивый почитатель насекомого навеки вечные отвернется от своего учителя, и будет проклят. Странник и порождение могут не бояться сей кары – они ведь космические сущности, у них нет ушей. Они не слышат звуки, как жалкие смертные…

Смертные не жалкие. Ушедшие тоже были смертными, но это не помешало им покорить каждую звезду во вселенной. Да, они сгинули. Да, их стремления и мечты растаяли вместе с ними. Но пока они были живы, они смогли покорить весь космос. Смертные существа покорили космос, а не бессмертные сущности. И «жалкие смертные» совершили множество других подвигов, которые бессмертные совершить не смогли. Об этом не стоит забывать. Никогда.

Зеленый странник сделал вид, что согласился, и продолжил. У космических сущностей нет ушей, звуки мы не слышим, мы ими проникаемся. Звуки проходят сквозь нас, как свет через воду. Нам можно не бояться, что жестянщики отравят нас. Так в чем заключается это? О, это есть ужасный ритуал какофонии, злобы и ненависти, ора и крика, шума и гама. Жестянщики устраивают это каждый день, и это может длиться почти целые сутки подряд, но чаще это даже и не прекращается.

Но как это называют сами жестянщики?

Они используют правильное слово, но в мерзком, отвратительном контексте. И несчастное слово терпит их гнусность!

Так что это за слово такое?

Гимн.

То есть песнь?

Да.

Ужасное гимном не назовут.

Назовут. Эти еретики и не такое могут вытворить. Они – безумные подхалимы диссонансов, а диссонансы противны учителю-насекомому. Диссонансы расстраивают его тонкие вибрации, ведь вознесшиеся тело и разум его теперь не принадлежат миру смертных. Он теперь часть мироздания. А мироздания очень чутко откликается на звуковые волны. Особенно на такие ужасные.

И тут до порождения начали доходить те звуковые волны, о которых только что говорил зеленый. Пока они были тихие, нечеткие, слабые. Но двоица приближалась к логову жестянщиков, и их гимны становились все четче и громче. Это было странно. Будто тысячи великанов складно топали и хлопали, а им подпевали то нежные птички, то могучие звери. Да, было шумно. Да, отдавало лязгом. Но внутри этого звучания порождение узрело зерно истины. Порождение узрело истину о жестянщиках.

Двое приблизились к поселению, и теперь существо в плаще могло разглядеть это величественное действо. Низкорослые, около полутора метра, существа ритмично вскидывали здоровенные волосатые кулачищи в такт своей странной музыки. Их черные одежды плотно прилегали к потным телам, а многочисленные шипы и цепи, что торчали отовсюду, воодушевляющее бряцали. Все жестянщики делились как бы на два лагеря. Один лагерь расположился на огромном куске железа, что стоял на главной площади. Этот кусок железа медленно крутился вокруг своей оси, и на нем яростно бесился десяток жестянщиков. Они лупили в железные литавры, избивали барабаны, рвали туго натянутые струны на огромных махинах. Скрежет, лязг, звон и шум царили здесь. А на что было похоже их пение! Будто тысячи древних механизмом, что приводятся в движение со страшным скрипом и хрипом, резко включились и начали перетирать попавший в шестерни мусор. И все это грохочущее великолепие подчинялось внутренним законам экспрессии. Нет, жестянщики стремились создать не хаотичное бряцание, они стремились обличить свои могучие внутренние порывы, свои страхи, свои надежды, даже свою жизненную философию в этот металлический скрежет. А потому они не могли халтурно, глупо и бездарно избивать железо другим железом. Они делали это со знанием дела. Они не допускали суетливых движений, движений неосторожных и неуверенных. Их действо было и отрепетированным, и импровизационным. Репетировали (тысячи, десятки тысяч, миллионы раз) они часть ремесленную, а именно ощущение того металла, с которым работали, которым играли и рождали эти могучие звуки. Импровизировали же они во всем прочем, из чего состояло их величественное и благородное звуковое буйство. Они искали новые способы подать известным им материал. Они принимали новые позы, чтобы лучше передать свои мысли. Они даже позволяли себе такую вольность – переставлять старые и вплетать новые элементы в знакомое звуковое полотно. И делали они это так уверенно, так вдохновенно, что и нельзя было понять: где импровизация, а где заранее отрепетированная часть.

Второй лагерь – более обширный – заполонил всю площадь так плотно, что камню негде было упасть. Эти славные мо́лодцы создавали не меньший шум и движение, чем те, на куске железа. Они прыгали, бесились, орали, воздевали руки к своим собратьям на железном постаменте и неистово бились в сладостном жестяном экстазе. Тут и там вспыхивали очаги братской любви: несколько жестянщиков обнимались и синхронно, точно танцоры, совершали какое-нибудь эффектное событие. Толпа, соседствующая с ними, рукоплескала, а чаще присоединялась. Таким образом все собрание жестянщиков выразило свое почтение стихийным задним ветром. Зеленое облако поднялось к небу и поползло на юг. Запах стоял жуткий, но никто не обиделся, всем было весело. Затем один бравый жестянщик, полный еще не выраженной мощи, со знанием дела рыгнул. Звук этот перебил даже гам на железном пьедестале. Но какой же оглушительный поднялся гул, когда жестянщики, объединенные славой соплеменника, поддержали его. Звук, похожий на рычание доисторического монстра, сопоставимого размером с целым континентом, оглушил все окрестности и прибил к земле травы и тонкие деревца. Однако же ошибочно считать, что во время этого действия все проходило безоблачно, без неприятностей. То и дело какой-нибудь особо разудалый жестянщик перебирал с rомом и исторгал кислый непереваренный фонтан. Фонтан мог быть направлен кверху, мог быть обращен к ногам, мог брызгать на соседа, но чаще обдавал все вокруг. Привычным делом были также шишки, ссадины, синяки, гематомы, ушибы. Но все это не могло омрачить жестянщиков. Они предавались любимому делу с полной отдачей.

Порождение спросило у странника, почему эти могучие звуки вызывают у насекомого ощущение противного? Ведь космическим сущностям нет дела до окраски звуковых волн, до их частоты, силы. Как насекомое может испытывать какие-то чувства, если оно уже часть мироздания? Зеленый ответил, что сие ему не ведомо. Учитель никогда не оправдывался и не объяснялся перед ним. Возможно, причина лежит в том, что учитель не был космической сущностью изначально. Скорее всего, его прошлое состояние как-то влияет на восприятие звуком. По-видимому, учитель более чуткая и совершенная космическая сущность, если он ее стал при жизни, познав тайны бытия. Учитель – велик, к нему нужно относиться с почтением и не позволять безумным наглецам раздражать своим грохочущим сумасбродством.

Но где здесь сумасбродство? Это их образ жизни, традиция даже. Если это сумасбродство, то и жертвоприношения насекомого-учителя тоже являются сумасбродством. Почему? Потому то они отличаются от уклада жестянщиков.

Ересь! Ересь! Ересь!

Ересь! Ересь! Ересь!

Ересь! Ересь! Ересь!

Так вопил странник, пока его голос не утоп в звуках нового гимна.

Честность никогда не станет ересью. Ее можно обозвать этим словом, но суть ее не изменится.

Жестянщики приглянулись порождению. Они чем-то напоминали Ушедших. Нет, не строением тела и цветом кожи. Не внешнее сходство углядело существо под плащом, но сходство внутренне. В жестянщиках была та искорка, которая находилась в той величественной скульптуре. Искорка эта была прекрасна. Также она преисполнялась той силой, которая заставляла Ушедших создавать что-то новое, заставляла их творить.

Поэтому порождение не собиралось их выпроваживать отсюда на тот свет. Более того, у него в душе проснулся неведомый порыв сделать для них что-нибудь. Чем было вызвано такое несвойственное космическим созданиям намерение? Им нет дел до смертных. Им даже не хочется наблюдать за ними – настолько смертные неинтересные и малоразвитые. Быть может, это оттого, что порождение забыло? Но что оно забыло? Забавно, оно даже не понимало, что многое позабыло.

И с этой неровной, шальной мыслью к порождению пришли мысли и другие. Мысли важные, краеугольные. Кто оно? Что оно? Сколько оно уже существует? Какова его цель? Что сподвигло его начать свой путь?

Чем дольше порождение погружалось в эти вопросы, тем тише становились гимны жестянщиков, тем тише становились вскрики зеленого странника. Все стихало. Пока, наконец, не настала тишина. Порождение втянуло плащ в себя, и само втянулось в плащ. Со стороны это было похоже на материю, которая поглощала сама себя, сладка за складкой. А потом – раз, и черная материя исчезла. Порождение было глубоко внутри себя, но там ничего не было – пустота. Черная. Неосязаемая. Будто само небытие теперь было здесь. Но так не должно быть. Существо под плащом не родилось вчера. Космические сущности не рождаются беспамятными. Они всегда знают, что они такое и зачем они появились. Нет сущностей, которые ничего не знают, ничего не помнят. И, тем не менее, одна такая сущность есть. И это аномалия. Нет. Это даже не аномалия. Это нечто более зловеще и неправильно, чем аномалия. Это… Это… Но что это? Очередной вопрос без ответа. Очередной. Кажется, порождению нужно не только узнать только название чувства и природу тени. Кажется, ему нужно узнать намного, намного больше. Но кто может знать о нем, если не он сам? Кто?

Из точки развернулся черного цвета плащ и порождение обратилось к страннику. Ты знаешь меня?

Да.

Но кто я?

Ты – космическая сущность.

Но какая? Ради чего я существую?

Мне это неизвестно.

Кто может знать?

Мой великий наставник.

Он?

Опять насмехаешься над великим существом, что смогло стать частью мироздания.

Нет. Пока нет. Ты верен своему наставнику? Конечно, верен, можешь не отвечать. Я вижу это, я знаю это. Я не требую, чтобы ты его предал. Просто не мешай мне и не смей ему ничего рассказывать. Я не вижу зла в жестянщиках. Они странные. Они могут отталкивать, они даже могут быть отвратительными! Но не такими же ли были Ушедшие? Возможно, что мы сейчас наблюдаем за их далекими потомками. Возможно, это и не их потомки. Но в них есть черта, унаследованная от Ушедших.

Я отказываюсь это признавать. Ушедшие были великими в своей прекрасной противоречивости и прекрасными в своем великом противоречии. Эти же… еретические животные ни прекрасны, ни велики, ни противоречивы. Они грязные, они отвратительные, гадкие, мерзкие, шумные, беспокойные, отталкивающие, злобные…

Однако же они смогли создать эти…

Гимны? Это называется гимнами?! Это ужас. Мрак. Безумие. Подлинное бешенство! Где здесь музыкальность, где здесь распевность? Это не гимн. Это дрянь. Дрянь, созданная душевнобольными зверями для зверей диких!

Чем гимны эти заслужили такое отношение? Ты же космическая сущность, ты никак не разделяешь звуки на плохие и хорошие, на громкие и тихие, на длинные и короткие. Для нас нет субъективного в музыке…

…Теперь ты называешь ересь музыкой…

У нас нет эмоций, мы не можем разделять музыку на ересь и не-ересь. Почему же ты четко разделяешь звуки, если даже не можешь сложить их в целостную картину, как делают это смертные? Как ты можешь видеть художественный образ, если лишен того творческого начала, того начала, которым смертные наделены от рождения? Это просто звуковые волны определенной частоты, идущие в определенной последовательности. Оценка этих звуков, их замысла лежит вне нашего сущностного восприятия и понимания. Или ты сам не космическая сущность, но лишь жалкий безумец, настолько пораженный бреднями насекомого, что решил вторить своему мастеру? Или же – что еще отвратительнее – ты взаправду космическая сущность, но влияние этого жука оказалось настолько тлетворным, что ты посчитал себя смертным, которому доступно понимание творческой единицы? Иного варианта не дано. Ведь насекомое, ставшее частью мироздания, частью искусства так и не стало, оттого оно и не могло привить космической сущности понимание творчества. Твои слова о ереси и прочем не имеют ценности, ибо произносишь их не ты, не твое мировоззрение, не твой кругозор, а коварный жучара, которому ты позволил себя одурачить.

Зеленый странник ничего не ответил. Он только напомнил существу в плаще, что ответы он получит, когда исполнит волю великого насекомого.

Концерт жестянщиков окончился. Порождение сумело среди этой живой массы, выпитых бутылок, запаха пота и немытости отыскать главного жестянщика. Он был коренастый и широкий. Волосатые ручища его скользили по прелестным телам миловидных жестянщиц. Интервенция незваных и странных гостей не смутила коренастого настолько, что он даже не выпроводил девушек и потребовал изъясняться прямо при них. Секреты портят характер и аппетит, так главный жестянщик объяснил свой поступок.

И порождение начало издалека. Чем славное племя жестянщиков не угодило великому насекомому? Что они могли сделать, чтобы разгневать новоявленную часть мироздания? Мирозданию ведь плевать на смерть миллионов живых существ, мирозданию нет дела до общественной справедливости. Мироздание не разделяет дерево и фигурку из дерева – и то, и это сгниет от влаги и времени. Мироздание – явление черствое, но противоречий лишено, ибо ему плевать на все в равной степени. Так что же наделали жестянщики?

Главный расхохотался, расхохотались девушки и прильнули к нему еще сильнее. Утерев слезы, грубый низкий голос жестянщика ответил на вопрос значительным и протяжным: «дурак».

Но как часть мироздания может быть дураком?

Жестянщик залился смехом, громче прежнего, и ответил так же кратко: «Он – не часть». И лукаво улыбнулся. Эта мимическая реакция явно говорила о том, что жук не только не часть, но и вообще с мирозданием не связан. А уже это подводило к очень интересным и обширным выводам.

К тем выводам, которые сделали присутствующие. И, конечно же, верный последователь познавшего истину насекомого. Зеленый странник преисполнился святой благоговейной яростью. Плащ его затрепетал, словно на ураганном ветру, и изменился в цвете. Он приобрел бронзовые оттенки. И они – оттенки эти – были подобны свету, который отражался от мечей Ушедших, когда те ничего не знали о железе, но все равно успешно и плодотворно убивали друг друга сотнями тысяч без всякого повода. Странник, наэлектризованный, выглядел грозно и страшно. Как и подобает воителю доисторических времен. Он был страшен, будто тысячи смертоносных лезвий обрели единое тело, единый разум и единый дух. И лезвия эти жаждали крови. И не для того, чтобы спасти себя, но для того, чтобы спасти то чувство единства, которое на дает лезвиям распасться на бесполезные листы металла.

Очевидно, что своим действием зеленый решил посеять страх среди жестянщиков. Но жестянщики даже не думали бояться. Смех и веселье мгновенно сошли с их лиц, и прелестные девушки вырвались из объятий, встали на защиту главного. Но этого не понадобилось: широкоплечий жестянщик раздвинул прелестниц, прошел между ними и предстал напротив бушующего странника. Воистину, таким и представляется могучий правитель гордых жестянщиков. До этого расслабленный и даже добрый, теперь он был истинным воплощением той стали, которой посвятил всего себя. Все его мышцы напряглись, готовые к прямому столкновению. Даже запах изменился – он пах не по́том и rомом, а силой. Силой физической и силой духовной. Космическая сущность и все ее опасности не пугали его. Не пугала его и смерть. Это было написано на его лице и отражалось в его глазах. Но в глазах также горел и другой огонек. И этот огонек напомнил порождению тот памятник, посвященный величайшему из героев. Будто герой этот поместил внутрь жестянщика малюсенькую часть себя. Однако эта малюсенькая часть была до того огромна (ибо и сам герой был настоящим титаном даже среди Ушедших), что распространилась по всему низкорослому, но могучему телу. И вновь незнание, непонимание обволокло, как морок, мысли порождения. Он уже сталкивался с этим чувством, и вот оно предстало перед ним опять. И опять он не знает его названия.

Жестянщик обратился к зеленому с такой пламенной речью:

– Я смотрю, ты правильно понял мои дурашливые ответы. И ты явно ожидал не этого. Но чего ты ожидал? Думаешь, я признаю власть этой кривой твари над собой и моими славными соплеменниками? Глупости! Да я скорее признаю своим владыкой эту назойливую мушку. – Ручищи жестянщика хлопнули, а когда разжались, то на ладонях остался круглый влажный след. – Ой, я нечаянно. Кажется, не быть этой мошке моим владыкой! Как не быть владыкой и твоему мерзкому таракану, зеленый! Я знаю, что нужно твоему господину – он хочет стереть наш народ. Он хочет, чтобы наше железо перестало говорить, а мы – петь. Но этому не бывать. У меня своя голова на плечах, и я знаю, что твой господин несет мне зло. Как думаешь, почему мы до сих пор не уничтожили его? Все просто. Нам нет до него никакого дела. Он только и может, что ругаться и плеваться. А мы – существа гордые, мы маркируем тех глупцов, что смеют оскорблять нас. Особенно так настойчиво, как делает это мерзкий жук-калоед. Плыви отсюда, зеленый, к своему господину. А как приплывешь, передай: мы, жестянщики, не удовлетворим твое желание, потому что твое желание для нас – смерть. Причем буквально. Рано или поздно мы сдохнем, и это правда. Но время смерти своей и кончину свою мы встретим гордо, под сладостные звуки железа, под гордый срежет металла, как и подобает жестянщикам! Если ты, зеленый, хочешь драться, то дерись. Мы не против надрать гузно приспешнику жука. Но если ты хочешь говорить, так говори. А свои угрозы и эти «страшные» движения оставь для трусливых дурачков. Мы не трусы и не дураки. На нас такие фокусы не действуют. Мы уважаем силу. Как силу слова, так и силу грубую. А все остальное – ерунда, бесполезная, а иногда и опасная. Так что ты ответишь мне, о великий посланник великой части мироздания?

Зеленый странник ответил так. Никому не позволено насмехаться над величием смертного существа, которое сумело познать тайны мироздания и отринуть свое смертное бытие. И это бытие он отринул не как все остальные смертные, а как настоящая космическая сущность. Жестянщикам же такое не под силу, они не могут о таком мечтать. Ибо глупы. Ибо неразумны. Ибо тлетворны. И все из-за страшного грохота, который они по ошибке считают творчеством. Это не творчество, это оковы и страшный яд. Оковы связывают их по рукам и ногам, а после приковывают к смертности. Яд же отравляет все их жилы и затягивает голос разума шорами злобы, грубости, ненависти и невежества. Именно поэтому жестянщики не хотят подчиниться великому насекомому. Именно поэтому они противятся воли того, кто из смертного обратился бессмертным. А сие само по себе – подвиг великий. А совершивший подвиг – герой.

Жестянщик рассмеялся и без всяких сожалений перебил странника:

– Как может быть героем тот, кто врет всем о своем бессмертии, хотя может помереть от удара о стену? Лжец не может быть героем. Лжец только говорит о том, что он герой. И говорит об этом так часто, чтобы слушающие его успели хорошенько расслышать эту дикую мысль. Зачем? Чтобы со временем они привыкли к этой лжи. Но ложь твоего героя никогда не скроет истину, а истина такова, что твой великий жук – обыкновенный жук, к тому же жулик. А все его пафосные россказни – выдумки бахвалящегося лжеца.

В разговор решило вмешаться порождение. Его интересовало только одно. Оно испросило ответ: как зовется это чувство?

– Какое чувство? – удивление главного жестянщика было искренним. Он и не задумывался, что распространяет вокруг себя определенного рода чувство. Чувство, которое для него было совершенно естественным и правильным, но для порождения – сложнейшей загадкой.

И существо в черном плаще описало это чувство. Это гордость, но не гордая. Это могущество, но не могущественное. Это смелость, но не смелая. Это что-то очень простое и тяжелое, но легкое, воздушное, зато очень крепкое и непоколебимое. Это чувство будто должно быть злым, но оно спокойное и доброе. Это чувство должно сопровождаться агрессией, но лишено всякой злобы. Это чувство должно разъедать душу, но вместо этого оно душу укрепляет, делает прочнее.

– Я понял, о чем ты толкуешь, – ласково отвечал жестянщик. – Я знаю это чувство. Признаться, я даже не задумывался над тем, как его можно описать. А ты описал его очень точно. Хочешь сказать, ты не знаешь как оно называется? Нет? И ты сталкиваешься с ним не в первый раз? Да? И ты хочешь, чтобы я тебе сказал, как оно зовется? И поэтому ты помогаешь этому мерзкому жуку? Ха-ха, ну и глупость! Это презренное насекомое тебе не помощник – ведь оно и само не знает этого чувства. До оно и слово-то такого не знает, что уж о чувстве говорить! Оно его лишено, как червяк лишен рук. Ты прав, тяжело искать ответы среди тех, кто не привык думать и копаться в непростых вопросах. Ведь в непростых вопросах сокрыта истина. Истина эта всегда неприятная, но она позволяет расти. А если всю жизнь спрашивать о какой-то ерунде, то тебе только и будут о ерунде рассказывать. И каким ты станешь, если всю жизнь слышал ерунду? Ерундовым! Мой славный соратник, могучий гимнопе́вец, узнал от нас все, что можно было узнать, и отправился в паломничество. Почему? Да потому, что не привык он на месте сидеть! Он хочет задавать все новые и новые вопросы, потому что любит музыку. Он создает великие гимны. Но ему и этого мало! Он хочет создавать гимны легендарные! Сможет ли он создать легендарный гимн, если будет спрашивать о ерунде? Нет, не сможет!

Так назови это чувство! Взмолилось порождение и приблизилось к широкоплечему. Тот лишь мягко отмахнулся.

– Есть вещи, о которых тебе могут рассказать. Но есть вещи, которые ты должен познать сам, ибо никто другой за тебя их познать не сможет. Почему? Потому, если они позна́ют их за тебя, то позна́ют их сами. Всякая истина привязана к отдельному индивиду, и только он может столкнуться с этой истиной. Если за тебя это сделает кто-то другой, то ты все равно ничего не узнаешь. Есть путь, который должен пройти ты. На каком-то этапе этот путь может быть в дружной компании, но всегда настает время для этого. Для пути одинокого. И так во всем. Я уверен, ты знаешь, как называется это слово. То есть ты знаешь само слово, определенный порядок букв. Но для тебя это не более чем набор букв. Это слово для тебя лишено смысла, оно просто есть как буквенная конструкция. Без смысла, без содержания. И ты не можешь сопоставить это слово и неизвестное тебе чувство. Но почему? На это ты сам должен найти ответ. Именно на это. Ведь разберись ты с этим, слово под неясное чувство найдется само. Это происходит именно так, а не наоборот.