Пионерская правда

Вышел. Пошаркал тапочками по тускло освещённому коридорному линолеуму восьмого этажа. Стало муторно. Потянуло вправо, мимо лифтовых дверей – на свет, струившийся из матовой застеклённой двери лестничной клетки. Осторожно, чувствуя себя залётным воришкой, отворил красную дверцу с белой надписью «ПК», настырно, через резь в пальцах, перекрутив на отлом проволоку пломбы; внимательно обследовал внутренности пожарного шкафа, зачем-то посчитал бухты свёрнутого шланга болотно-серого цвета; безуспешно попытался свернуть ручку крана, затяжным плевком смачно плюнул в ведро, ответившее со своего пустого дна на его залётный привет только коротким жестяным эхом; констатировал, что, видимо, всё на месте, и начал медленно, шажками, робко пряча свой слух от эха любого производимого шума, – подниматься по широкой бетонной лестнице. И так печально плёлся, нудно, натужно размышляя: «И ка́к с Ней говорить?..» Стал истуканом у сплошного окна, открывавшего с общей лестницы просторный вид на ночную Москву, и долго-долго смотрел вдаль: на гигантский вертикальный параллелепипед из бетона, металла и стекла, окаймлённый по своим граням ночной праздничной иллюминацией. Постояв в раздумьях, вернулся на этаж.

Входная дверь в квартиру по-прежнему оставалась растворена настежь. Повезло! Не касаясь двери, вихрем ворвался в прихожую и сходу направился к ним: Мать там! Но тут за спиной послышался глухой деревянный хлопок. Обернулся: дверь в коридор закрыта! Как в страшном, когда-то уже виденном сне, дёрнул ручку, нервно покрутил замок, толкнул дверное полотно – облом, дверь не поддавалась. Повторил попытку – опять нет!

– Ну чё?! Будешь ещё Мать одну оставлять?! – послышалось из-за двери, как со дна глубокого колодца, но как-то уж очень подозрительно близко.

– Открой! Выпусти! – заистери́л он, поняв, что Она упёрлась в дверь с внешней стороны. Сделав ещё одну попытку толкнуть, он стал уже всем своим маленьким корпусом давить дверное полотно наружу, в ярости сам выворачиваясь наизнанку, с глазами навыкате и урча как мотор.

– Где был?! Отвечай вначале! – донеслось снаружи.

– Нигде! Откррой! – надрывался он.

– В Крыму? Или ещё дальше: на Ближнем Востоке? Или, может, на Да́льнем?

Вдруг дверь открылась сама по себе, отъехав вперёд как по волшебству: Она стояла в коридоре спиной к нему в своём белом платье и красных туфлях на высоких каблуках. В Её руках волшебным образом мелькнуло нечто металлическое и сразу исчезло.

– Каком ещё крэму́!? – он удивлённо утёрся.

Она не обернулась и продолжала вещать спиной к нему:

– Не крему́, а Кры-му́! Полуостров такой русский – Крым. Как раз в том направлении, куда ходил. На Украине сейчас находится. Пока что. Но мы это поправим со временем.[6] А вот ко́фэ с крэ́мом бу́дэшь пить в Крэмле́! Я это и Отцу твому́ давно уже сказа́ла – такому же ха́му, как и ты́. – Она спортивно и театрально развернулась на остром каблуке своей красной туфельки в его сторону, чуть присела, и, прищурив один глаз, наставила на него в упор сверху вниз его детский калейдоскоп:

– Вы арестованы за нарушение скоростного режима!

– Отдай! Это моя Подзорная Труба! – тявкнул он.

– Люди-то е́сть при социализме? – произнесла Она, как заправский астролог, неуловимую для него двусмысленность, смерив его через калейдоскоп с головы до ног и обратно, показу́шно настраивая своим красным маникюром резкость его «Подзорной Трубы», сулившей Русскому Генералу от инфанте́рии при обычных, более счастливых, условиях пребывания в детстве одну лишь хаотичную смену невпопад бессмысленных стеклянно-пёстрых мозаичных орнаментов. Он уловил тему, увидев на себе наведённое жерло Судьбины, но, не показывая своего напряжённого состояния, подошёл поближе и решил угодить Ей в Её игре:

– Ну-у… и люди интиресные такие ходють по улицам.

– Не ходють, а хо-дят! – поправила Мать.

– Ну, хо-одя-а-ат, – лениво отмахнулся он.

– Не «ну», а лю́ди хо́дят! Куда и откуда, а также когда и во сколько – э́то мы ещё посмо́трим, – Она подозрительно сузила глаза на Генерала от инфантерии.

– Ну, лю-юди хо-одят. – он как-то скис от ночного информационного перегруза.

– Опять «ну». Ладно, потом об этом.

– О чём?!

– О том, как ты́ говоришь, о том, как Бабушка Ната́ша твоя говорит, и о том, как на́до говорить! Продолжим?

– Ну, – пробурчал он.

– Опять «ну»! – помолчав, спрятав калейдоскоп за спину, словно вспоминая, о чём был разговор, и уловил ли сын нить разговора, Она продолжила:

– Ага! Значит, люди тебе нра́вятся, говоришь? Мм-г… – Мать прошла мимо него в квартиру и остановилась у двери в большую комнату, переваривая сказанное и услышанное от него в ответ.

– Да! Нравятся! – задиристо стоял он на своём.

– А кто бо́льше нравится: женщины или мужчины? – спросила Она тогда, повернувшись к нему с провокаторской улыбкой.

– Мне все́ нравятся! Космонавты и пожарники. И дети мне то́же нравятся! Пионеры!

– Не пожарники, а пожарные! Пожарники – это жуки такие, – поправила Она. – Пионеры ему нравятся, смотри-ка… Значит при социализме хорошо жить, считаешь?

– Да! – он даже воспрял духом в своей уверенности.

– Ладно, хорошо так хорошо. Хотя кому хорошо, а кому и не очень. Но потом придёт другой строй. Это не капиталистический, но что-то вроде. Как бы нечто между капиталистическим строем и социалистическим. Серединка на половинку.

– Откуда знаешь?! – округлил он глазёнки.

– Так сказали. Потом поймёшь. А сейчас – слушай!

– Что будет со мной? – встрял он.

– А ты эгоист, – улыбнулась Она. – Ладно, так и быть, узнаю и это.

Она собралась было идти к ним, но сын, уже бодрствующий в ночи́, учуявший свалившуюся на него свободу, убеждённый в своём праве на теперешний личный диалог с Матерью, в котором он тем более проявлял себя вроде бы достойно, – не пускал Её. Она вынуждена была замереть на пороге взрослой, чтобы не дать ему войти самому́, и начала в игриво-извиняющемся, издевательски ищущем подмоги тоне заговорщически перебрасываться с оставшимися там гостями, стоя спиной к сыну, впе́рившемуся сзади и снизу вверх глазами в Её стройную оси́нковую фигуру в кремовом платье, за юбку которого он держался. И театрально жаловалась, и ныла, и умоляла о том, что «слы́шите! он не спи-ит и мешает войти-и, и хочет войти са-ам». Потом всё-таки, несмотря на все его усилия Ей помешать, подло проникла в дверь и, напоследок плотно и оскорбительно далеко отодвинув его икрой правой ноги ему по животу, ушла, так и не дав ему прорваться вслед за собой и выяснить сразу все вопросы напрямую с официальным источником информации и нынешних бедовых переживаний. Да ещё туго задвинула дверь перед ним, как он ни пытался, вцепившись обеими руками в дверную ручку и тщетно скользя тапочками по паркету, толкать эту дверь от себя. Послышался щелчок на уровне его головы. Он похолодел от ужаса! Отскочил на полшага назад. Но через секунду решился и, мужественно дёрнув ручку вниз, надавил на дверь. Дверь оказалась заперта изнутри, что, с одной стороны, лишило его последней надежды попасть теперь во взрослую, к ним, но и успокоило в том, что недавно раздавшийся щелчок всё-таки не был звуком затвора нацеленного на него изнутри пистолета, как промелькнуло у него в голове сперва.

Через какое-то время, он не знал какое, дверь щёлкнула снова. Мать вышла и с ажиотажем, олицетворявшим явную попытку пробудить в нём такую же щепетильную экзальтацию к Предстоящему, стала с напускной учёностью вещать:

– Так, слушай внимательно! Ты не будешь бога́т, но будешь состоятелен. У тебя уже к тому моменту будет машина и работа. Хорошая машина. Так: честным или нечестным путём будет она получена, не сказали, но машина бу́дет. Не самая дорогая, правда, но достойная.

Он заворожённо внимал.

– Да. И ещё. Слушай! У тебя будет много женщин. Та́м это будет мо́жно. Сейчас это нельзя. Но при но́вом общественном строе это будет мо́жно.

– Но заче́м?!

– Ка́к, ты не хо́чешь?! – Она на секунду заколебалась. – Представляешь, сможешь менять их, сколько захочешь, одну за другой, или спать сразу с двумя́.

– Заче-ем? – никак не догонял он Её радужных посу́лов.

– А вот затем! Затем, что это прия́тно! Понима́ешь?!

Прия́тно! – и Она долго посмотрела на него сверху вниз с заискивающей и одновременно язвительной, но по-прежнему ловящей контакт понимания в его детском недоразвитом сознании улыбочкой.

– А зачем? Я жиню́сь хоть?! – искренне понадеялся он.

– Так. Э́то тебя интересует. Хорошо. Потом ты же́нишься. На одной из них. У тебя будет всё! И люба́я за тебя пойдёт, какую захо́чешь. У тебя будет много де́нег и хорошая до́лжность. А в том случае, если строй сменится обратно на социалисти́ческий… тогда́-а… у тебя будет вообще́ така́-а-я до́-о-олжность! – тут Она с невыразимым ужасом на лице провела лукавым с искоркой взглядом вверх по косой, к высокому потолку, тонко присвистнув и важно подняв при этом вертикально вверх хорошо отманикюренный красным лаком указательный палец слоновой кости, затем осторожно спрятала указательный маникюр в кулак и уже преспокойненько, в тоне любящей Мамы, нараспев добавила:

– И тогда́-а, но то-олько тогда́-а, запо́мни, ты смо́-ожешь жени́ться. Ты сможешь выбирать себе любу́ю – любую, какую твоя душа́ только пожелает!

– Ка́к это, выбира́ть? – заинтересовался он, сам отвернувшись в сторону, смущённый начатой Ею темой.

Мать со словами «Жди ту́т!» ушла в комнату гостей.

Он поначалу стал прислушиваться к обрывкам их беседы, мерно зажурчавшей за дверью взрослой комнаты. Но через минуту всё стихло. И как он ни напрягал слух, тужась представить себе, что́ же всё-таки там может происходить, всё равно больше ничего не мог услышать в ожидании Её возвращения и опять тоскливо, как бродяга, посмотрел вправо – на замо́к квартирной двери. Так задумчиво стоя в коридоре, он вовсе забыл про время.

Вдруг до него донёсся возвысившийся строгий мужской голос, адресованный непонятно кому с вопросом:

– Что он там делает?!

– Я не знаю… Ждёт чего-то… – громко, но спокойно и даже как-то равнодушно-насмешливо отвечала голосу Мать.

– Он что-то хо-очет?! – снова послышался громкий вопрос, задевший его слух своей нарочитой важностью.

– Да чёрт его знает, чего он хочет… – прозвучало опять в ответ голосом Матери, словно говорившей не о своём сыне, а о каком-то потеряшке-замарашке в дворняжьей шкурке.

– Ну так пойди и спроси́ у него, чего он хочет! – «весомо-грубо-зримо» дошло до него из глубин, «как в наши дни дошёл водопровод»[7], новое резкое развитие ситуации, что́ заставило Замарашку вздрогнуть в предчувствии ареста.

– Да ладно… Пусть себе… Оставь его. Чокнутый какой-то… – абсолютно индифферентно уже было подытожила Мать. Потеряшка теперь окончательно проникся мыслью, что он точно – бездомная собачонка.

– Нет, ты вы́йди к нему и задай ему вопро́с, чего он хо́чет! – мужской голос явно любил руководить и руководил.

Когда Она наконец вышла к нему, он, насквозь зомбированный услышанным, смотрел на Неё изумлённо, как на шикарную большую дорогую куклу из Центрального театра кукол имени Образцова на Садовом кольце, ведо́мую в данном случае не верёвочками сверху или рычажками снизу, но являвшимся одновременно и тем и другим этим низким мужским закулисным голосом какого-то таинственного Карабаса Барабаса[8], засевшего себе та́м, куда Замарашка только что отважно рвался; а теперь вот стоял, испуганно замерев, не в состоянии пошевелить ни руками, ни ногами, с тревожным любопытством ожидая новых команд требовательного голоса Фатума.

– Так. Ты вы́-ышла к нему?! – раздавались раскаты.

– Да, я ту́т! – как рядовой в строю, очередь которого быть перечисленным по ранжиру теперь подошла, отрапортовала рядом Кукла.

– А он с тобо́й находится? Где́ он?!

– Да. Мы рядом. Он ту́т! – отчиталась честно Кукла о вновь прибывшем, хоть и прибыла́ в данном случае Она сама́, свои́ми нога́ми, женственно цокая по лакированному паркету каблуками своих красных туфелек.

– Но где́ вы?! Я вас не ви́жу! Вы в коридо́ре?! – напустил пущего гипноза Карабас из-за своих Кулис.

– Да! Мы здесь! В прихожей. Вдвоём.

– Задай ему вопрос!

– Так, что́ я должна у него спросить? – нарочито взволнованно и послушно, преисполненная решимости выполнить любую команду, в том числе и команду спросить, требующую, однако, в настоящий момент уточнения у непосредственного командира способа и инструментария выполнения, произнесла Кукла механическим голосом, тактично подавшись своим марионеточным корпусом в сторону Таинственной Комнаты, дверь в которую оставалась немного приоткрытой в целях обеспечения коммуникации с начальством.

– Спроси его, чего он хочет! Поняла? – прозвучал из глубины взрослой вопрос с заложенным в нём требованием немедленно сообщить о готовности к выполнению.

– Да, поняла! Я должна спросить его, чего он хочет! – показала Кукла полне́йшее уразумение сложившейся ситуации и тактики момента, а также стопроцентное согласие с теперешним руководством, вглядываясь с трепетной надеждой, но как-то по-строевому тупо, в ту сторону, откуда из-за приоткрытой двери доносился бас.

– Вопрос должен звучать так: «Что ты хочешь?» Повтори! – сохранял за собой инициативу Карабас.

– Что́ ты хочешь?! – воскликнула Честная Кукла в безотчётной экзальтации, слегка оторвав каблучки от паркета и, по-лебяжьи вытянув шею, тупо упёрлась деревянным взглядом в деревянную дверь взрослой комнаты, явно уверенная в том, что такая фундамента́льная и та́к вы́спренне произнесённая на этой импровизированной сцене реплика из вновь полученной Ею роли непременно сулит Ей достойный ангажемент.

– Не я́ хочу, а о́н хочет! Он хочет! Дошло́?! – брезгливо-разочарованно выдохнул Карабас – он же сценарист и он же режиссёр постановки, призванной вызвать фурор в театральном мире. Тем самым Карабас откровенно показывал, кто́ тут из всех самый у́мный, а кто дура́к, и что если так пойдёт и да́льше, то репетиция спектакля будет прова́лена, а роль могут и отобрать.

– Да, теперь, думаю, что поняла, – с артистичной вежливостью приложив подушечку среднего пальца с красным ногтем к виску, а сам палец выгнув дугой, изобразила Марионетка наигранную секундную неуверенность, а также нечаянно оброненное и вдруг заново обретённое Ею постижение смысла задумки сценариста и режиссёра при неизменной, по-бабьи глупой преданности и стремлении угодить своим постижением, своей умной предупредительностью сценаристу и режиссёру постановки, и, торжественно воображая себя в глубине души Принцессой Турандот, неожиданно громко и пафосно растянула долгожданное, та́к ну́жное восклицание не своим драматическим сопрано:

– Чего-о-о он хо-о-очет?!! – и вновь мягко, словно пёрышко, опустилась на каблуки, захлопав крыльями.

– Я не зна́-а-аю, чего он хо́-о-очет! Ты меня́-а об этом спра-ашиваешь?! – безвозвратно усугубил сокрытый от людских глаз басовитый Карабас вопрос понимания как краеугольный вопрос философии.

– Не-ет. Я у него́-о спра́-ашиваю: Чего о́-он хо-очет?! А он не отвеча́-ает! – начала капризничать, чуть ли не теряя терпение, Примадонна.

– Он этого не знает. Он должен задать вопрос о то́м, чего он хочет, ему́! Тогда он будет это зна́ть, если получит от него ответ, и сможет ответить тебе. Поняла?!

– Да. Теперь, думаю, что поняла, – немного успокоилась Принцесса.

– Теперь скажи: «Задай вопрос, чего он хочет».

– За-дай воп-рос, че-го он хо-чет! – с тупой механистичной расстановкой по слогам, но достаточно быстро, словно на автомате, протараторила в ответ Марионетка.

– Но не мне́, а ему́! Надо сделать та́к, чтобы было поня́тно. Чтобы он понял. Он!

– Задай ему́ вопрос: Чего о́н хочет?! – скорректировалась Кукла, вновь ухватив утраченный смысл и дух реплики, входя во вкус темы, но поворачивая голову вправо и вниз к Буратинке по-прежнему туповато и угловато.

– Чего́ он хочет?! – бо́рзо пискнул Ветеран Крымской войны, экзаменуемый сразу по двум предметам: формальной логике и риторике.

Кукла вдруг замолчала, и, казалось, навсегда, безвозвратно выпав из интерактивной логической цепочки всего пять минут назад так весело начавшейся межкультурной и межвозрастной коммуникации.

– Ты́ зна́-аешь, чего́ о-он хо́-очет?! – прогремел из Комнаты уточняющий вопрос, совершенно дезориентировавший Турандот.

– Да кто́, наконец?! – окончательно вышла Примадонна по кличке Турандот из терпения, то́пнула своей красной подламывающейся туфелькой в паркет, чуть ли не теряя при этом равновесие вместе с остатками сознания, и немного потопталась на месте.

– Вот у него и спроси́, кого он имеет в виду́. Меня́?! – по-прежнему уверенно, с толком и с расстановкой, но без излишнего чувства[9], въедливо манипулировал Карабас.

– Тебе кого́, его́? Ты хочешь узнать, чего о́н хочет? – спросила Кукла сверху вниз, не скрывая своего сомнения в смелости Потеряшки тепе́рь, когда тот услышал, как звучит Смертельная Опасность.

– Да, мне его́! Я хочу знать, чего о́н хочет! – возник снова отважный пискля, уверенный в непреложности и чистоте своих помыслов.

– Вот тогда и спроси у него! Как должен звучать вопрос? – подбодрила Турандот Потеряшку и мягко коснулась его пижамного плеча ладонью.

Но малец, введённый в заблуждение отсутствием перед глазами какого бы то ни было живого образа, который бы сопровождал и иллюстрировал доносившиеся до его детских ушей магические громовые раскаты, уже не зная, в каком направлении, кому́ и про что́ пищать, – подавленно ушёл в себя. Потом он с глубокомысленным трудом всё-таки сформулировал своё вопросительное предложение, потянувши Куклу за́ руку вниз и советуясь с Ней шёпотом:

– Чего ты хочешь? Так?

Турандот одобрительно кивнула, наклонившись к Потеряшке, принимая в этот момент его́ сторону, подбадривая его и показывая всем своим видом и жестикуляцией, что Она сейчас с ним, за него. Тем не менее, Она мягко уточнила:

– Только не я́ чего хочу, а ему́ ты должен задать этот вопрос. По́нял? – и этим полностью снимая с себя возможные подозрения в чём-либо. – Ну! Давай!

– Чего ты хо́чешь?! – привстав на цыпочки, вытянув голову на тонкой шее вверх и в направлении приоткрытой двери в Таинственную Комнату и представляя себя прожорливым волком из сказки про мальчика-с-пальчик[10], выпалил детским «басом» пискля.

– Кто-о?! Я-а-а?! – раздался в ответ ужасный громогласный Карабас Барабас, явно грозивший вот-вот появиться из своего Звериного Логова, и тогда от наглядных иллюстраций всего ужаса происходящего уже точно будет не отвертеться. Но, не желая так просто капитулировать, пискля проора́л, чуть не надорвав свою маленькую глоточку:

– Да́-а! Ты́-ы-ы! – сам безвозвратно подпадая под колдовство де́йства.

– Ты́-ы?! Ты-ы хо-очешь зна-а-ать, чего́-о я хочу́-у-у?! – неумолимо гремел и грохотал Карабас оттуда.

– Да! Я хочу зна́ть, чего ты хо́-очешь! – не испугавшись, упрямо настаивал пискля, сумевший снова сказочным образом по восходящей эволюционной кривой всего за минуту их вербального противостояния превратиться обратно из бездомной Каштанки[11] в смелого Мальчиша-Кибальчиша[12].

– Тогда зайди-и и спроси-и! – вызывал Карабас Барабас новоявленного Мальчиша-Кибальчиша на решающий бой.

– А вот и зайду́! – пронзительно принял вызов Мальчиш, надеясь, что враг осознал-таки всю неминуемую опасность своего положения. И только он было взялся за ручку незахлопнутой двери в большую комнату, рьяно топнув тапком аки турнирный конь с отчаянным воплем «Я зайду!», как вдруг густой голос Карабаса изнутри Закулисья остановил его:

– Нет! Подожди! – что́ заставило Мальчиша благородно и даже несколько смущённо призадуматься, что надо бы теперь, чтобы всё было по-честному, дать врагу время хорошенько подготовиться к бо́-ою и что, вероятно, там, в темноте, у робко прячущегося за освещённым рингом соперника в предстоящем рыцарском турнире, – заслуженным Призом за победу в котором обязательно будет Большая Праздничная Кукла, – возникли какие-то временные пробле-емы… Может быть, у этого, второго, претендента на Приз, к приме-еру… ну… забра́-ало, допустим, заржаве-ело, и он не в состоянии его опусти-ить или там… Собственно, ни Ветеран, ни Буратинка, ни Бродяга, ни Мальчиш в одном-единственном лице ка́спер-минимозга[13] Пижамного Привидения, даже не знали, о чём теперь думать, – ни вообще, ни конкретно в таких ситуациях, – и стояли себе в нахлынувших глубоких сомнениях, неловко поёживаясь, в компании с этой дурацкой большой нарядной, да к тому же сильно накрашенной и надушенной Механической Куклой рядом, как-то ласково и глупо улыбавшейся им сверху, словно Мама. А са́м Ка́спер уже плыл от Неё далеко-далеко, в неведомые страны, стоя на капитанском мостике у красного железного штурвала морского катера с плоским треугольным носом, претендовавшим на то, чтобы резать все волны этого бушующего океана жизни. Катера́ были маленькой недвижной флотилией стационарно закреплены на прогулочной территории детсада «Солнышко», вульгарно ярко выкрашены в химо́зный синий и жёлтый и являлись пределом мечтаний и снов послеобеденного тихого часа и феерическим финишем оголтелого командного забега наперегонки после детсадовского полдника без бабушкиных вкусных сырников, а с обры́длой казёной запеканкой. Ребята, стремившиеся в их вечной дебильной манере играть в такие минуты в Царя Горы и занять место у крутящегося красного рулевого колеса, не принимали во внимание тот непреложный фа́кт, что в какую сторону и сколько оборотов этой попавшейся в их детские ручки, вращающейся вхолостую, глупой в своей округлости штурвалиной ни крути́, а также в какой цвет её ни перекра́шивай, от этого сама́ дощатая платформа катера, – всякий раз с безмолвным равнодушием встречая на своём постоянном причале у детской площадки перед корпусом старшей группы их орущую ватагу, каждый в которой боролся за лидерство у крашеного руля, – так никогда никуда и не плыла́, ведь она была на́мертво зафиксирована на железных свайках, врытых в детсадовскую землю на глубину их маленького росточка.

Кукла Турандот дотронулась до его плеча. Каспер вздрогнул от прикосновения Её руки.

– Нет! Я захожу! – обрёл Каспер заброшенный статус своего мальчишества-кибальчишества и вспомнил вдруг реплику из забытой им роли. Но потом он снова засомневался, и ему́, уже́ не зна́вшему, сколько прошло минут, пока он мечтал про свой детсадик, показалось в этот момент, что роль эта – не его́, что он – чужо́й и что ме́сто его – не зде́сь, хоть и сознавал, что теперь это уже дело че́сти, что он ввяза́лся в предначертанный спектакль и назад хода теперь не бу́дет.

И именно в момент его секундного колебания из взрослой комнаты, как ни в чём не бывало, послышался уже нормальный человеческий голос – тот же, кара-бара-басов, но адекватный и предполагавший, или хотя бы не исключавший своей неожиданно ровной интонацией, что разум всё-таки есть на этом свете:

– Ладно. Заходи! – донеслось негромко и по-мужски сдержанно из внезапно расколдованного Закулисья после краткого прокашливания.

Но Мальчиш, не будучи готов к неожиданно возникшему изменению тональности и тембра театрального мира волшебных звуков, в который он успел с головой погрузиться, замер, чутко вслушиваясь в возникшую тишину. А Принцесса вновь должна была слегка подтолкнуть его, на мгновение мысленно потерявшего нить происходящего, выпавшего из роли и уже не знавшего, как себя дальше вести с этим непредсказуемым Карабасом, ещё совсем недавно вызывавшим его на турнирную схватку за Прекрасную Даму, а теперь, словно какой-то арабский шейх, вальяжно приглашавшим Малыша-Каспера к себе на ковёр.

С опаской войдя, Мальчиш с первых шагов опознал молчавший теперь и одними глазами следивший внимательно за передвижениями вошедшего голосовой источник своих страхов по строгому чёрному костюму, по аккуратно выбритому мужественному каменному лицу и такой же недвижи́мой позиции в замершем выжидательном положении сидя, изначально занятой владельцем чёрного костюма на диванном уголке несколько сепаратно от остальных фигур, уже пропавших куда-то, да и не интересовавших его больше – Жопа́стой Коровы и дурема́ра-обнима́шкина. Руки Арабский Шейх в чёрном костюме держал в замок, уперев локти в колени. И Мальчиш, хоть и пожалел о том, что это не Отец, даже испытал гордость за себя, вызванную подспудным уважением к представшему его взору врагу, который тем временем просто оставался на занимаемом им месте, в противоположность трусам, при появлении Мальчиша сразу сбежавшим, поджав хвосты, нервно курить на балкон. Тот факт, что перед ним сейчас оказался, как почувствовал Мальчиш-Кибальчиш, Главный в этой компании классовых врагов Буржуин, и то, что этот Главный Буржуин не был рядом с Матерью в тот момент, когда Ветеран Крымской войны прокрался к ним без скрипа, неожиданно для себя уличив их компашку в ночных бдениях, – вселило в него не только почтение к умной силе, которую он находил в данном типе, но и готовность попробовать поговорить с типом в чёрном костюме более доверительно и всё-таки по-мужски.