Порубежники. Далеко от Москвы

Воротынский замолчал, возбуждённо барабаня пальцами себе по колену.

– А ежели… – нерешительно начал Бобриков. – А ежели откажется Иван Васильевич расписку и клятвы признавать? Тогда как?

– Не откажется. – уверенно отрезал Воротынский. – Потому как это для прочих верховских князей законный повод будет от своих присяг отказаться. Мол, вот, глядите, люди добрые, как московский князь верных слуг своих забижает. А раз так, и мы от принесённых клятв свободны. Представляешь, чем сие для Москвы обернуться может? Вот и выходит, что проще будет Белёв в кормление отдать. И отдаст, не сомневайся. Тут уж я кое-кому слово нужное шепну, в кормленном приказе суну кому надо, ну и там другое всякое. По нашему выйдет, это уж твёрдо. Ну, что скажешь? Решай, Андрей Петрович.

Бобриков молчал, глядя на причудливую тень, что сам отбрасывал на пол. Лицо его то озарялось решимостью и надеждой, то вдруг омрачалось от нахлынувших сомнений.

– Что гложет, Андрей Петрович?

– Да вот… Не обессудь токмо, Михаил Иванович, но никак в толк не возьму. На что я тебе сдался. Ведь ежели можешь так с распиской провернуть, пошто себе в кормление Белёв не хочешь взять?

– Мне Иван Васильевич не отдаст. – усмехнулся Воротынский. – Ибо ведает, что я и так крепко в порубежье верховском стою. А ежели ещё Белёв в моих руках будет, тогда и вовсе. Потому не отдаст, забоится. А ты другое дело. Теперь уж ты не обессудь, коли так. Но кто таков Андрей Петрович Бобриков перед великим князем? Букашка малая. Потому тебе отдаст, ничего не заподозрит. А коли по-нашему выйдет, я всё одно через тебя Белёв держать буду. Ты ж, Андрей Петрович, с этаким делом без помощи не справишься. А, стало быть, ежели Белёв у тебя, считай, я в нём хозяин. Как есть говорю, прямо, без утайки.

– Стало быть, ты для себя Белёв у царя выгрызаешь? Правильно понял?

– Для всех, Андрей Петрович, для всех. – поправил Воротынский, сурово глядя на молодого князя.

– Для себя али для всех, неважно. – Бобриков потупился. Видно было, что эти слова даются ему с трудом, но не сказать их он тоже не может. – Ибо на суде перед царём клятву по ложной расписке мне давать придётся. Ни тебе, Михаил Иванович. И не всем. А мне.

– Ну а как ты хотел? – строго спросил Воротынский. – Не разбив яиц, яичницу не сделаешь. Или говорят ещё, любишь кататься, люби и саночки возить.

– Так-то оно так, Михаил Иванович. Только выходит, что кататься все будут, а саночки мне одному возить. Случись чего, за ложную клятву пред царём кто ответ держать станет?

– Ах вон ты о чём… – протянул Воротынский.

Он откинулся на спинку стула, с интересом глядя на собеседника. И Андрей Петрович тоже нашёл силы посмотреть старому князю в глаза. Бобриков ожидал упрёков и даже готов был выслушать гневную отповедь. Однако, Михаил Иванович ласково улыбнулся:

– Что ж, коли так, неволить не стану. Ежели так царя и божьего гнева боишься, можешь прямо завтра в Бобрик уезжать.

Бобриков вздрогнул и болезненно простонал. Лицо его внезапно исказилось так ужасно, что даже Воротынский испугался, как бы юный князь прямо сейчас не скончался от удара. За время разговора Андрей Петрович много о чём успел подумать, но эта простая мысль в голову не приходила. А ведь Воротынский был прав. Ему придётся оставить Белёв и вернуться в Бобрик. В этот мерзкий городишко, который он ненавидел всей душой и сердцем. Прежде мириться с тамошней жизнью ему помогало то, что он не знал, никогда не видел другого. Но теперь Андрей Петрович не мог представить себя в Бобрике. А больнее всего было то, что отныне жить там придётся без надежды вернуться в этот прекрасный светлый и богатый мир. А ведь он заслужил всё это. Тем, что вытерпел восемнадцать лет страданий, унижений и позора. И вот теперь, едва обретя заслуженное счастье, должен отказаться от него? Он резко расправил плечи.

– Захар Лукич! – позвал громко, и, когда появился запыхавшийся тиун, уверенно распорядился. – Бумагу дай, чернила и перо. И печать княжескую неси. Да живо давай.

Глава вторая

В начале октября над порубежьем разгулялся северный ветер. Неделю к ряду он гнул сосны в дугу и трепал вековые дубы; гонял над землей пыльные смерчи; вздымал на реках огромные волны и с рёвом обрушивал их на берег. Но потом, также внезапно сошёл на нет, и с тишиной в эти места пришла настоящая осень. Ока успокоилась, в её бездонно-синей глади, словно в зеркале, отражалось поблекшее небо. Солнце потускнело и часто пряталось средь облаков, что становились всё гуще и стелились всё ниже. Багряный закат опускался на землю ещё до третьей стражи, а приятная прохлада летних ночей сменилась морозцем, что серебром рисовал на пожухлой траве затейливый узор, хрустящий под ногами.

В деревнях собирали последний урожай – пришёл черед капусты, репы и моркови. Крестьяне муравьями рассыпались по нивам. Мужики мотыгой или заступом разбивали холодную землю, женщины выбирали корнеплоды и сносили в огромные кучи, откуда ребятня постарше вывозила урожай в погреба. Те, кто по большим и малым годам не годился для работы в поле, бродили по болотам, где дозревала брусника, и глухим лесам в поисках оставшихся грибов.

На Ленивом броде день и ночь стояли караулы. С высоты церковной колокольни за степью следил дозор. Тонко́й постоянно отправлял в Дикое поле сторо́жи, и те обязательно находили свежую сакму32. Причем каждый раз она становилась шире и глубже и всё ближе подбиралась к Ленивому броду. Иногда, в небе подолгу кружили стаи испуганных птиц, а на исходе первой октябрьской недели далеко у горизонта поднялся чёрный столб дыма. Стало ясно – степь готовится к набегу.

Сразу после поминок вернулся десяток Бавыки, и новость о Клыкове взбудоражила белёвцев. Никто из них не поверил в лиходейство Фёдора, и даже когда Корнил на кресте поклялся, что сам видел горы уворованных припасов, большинство всё равно осталось при своём. Хотя нашлись и те, кто усомнился в честности бывшего десятника.

– А чего же нет? Уж, чаю, не зря он к Горшене сватался. – заметил Илья Целищев. – А с выжигой познавшись, и сам выжигой мог стать. Чужое-то добро к ручкам легко липнет.

– Будет всякое нести-то. – оборвал сердито Пудышев.

– Да Горшеня, небось, первый рад будет. – поддержал Ивана Ларион Недорубов. – Под шумок от свадьбы откреститься.

– И что нынче Фёдора ждёт?

– Уж не знаю… – Бавыка пожал плечами.

В душе он разрывался надвое. Конечно, не хотелось обижать белёвских послужильев, таких же ратных людей, как он сам. Но как пойти с чужаками против собственного князя?

– Суд княжий решать станет. Вот как московского гонца встретят, с делами кончат, так и за правёж возьмутся.

– Хм. И кто ж на правеже при князе будет? – со значением спросил Недорубов. – Небось, огнищане одни.

– Ну а кто ж ещё? – простодушно согласился Бавыка. – Мы-то, ратные, чай, в таких делах не шибко понимаем.

– Ну, ежели огнищане помогать в разборе станут, тогда конечно. – ехидно усмехнулся Ларион. – От них ничто, акромя правды, не родится.

– Вот-вот. Они все одним миром мазаны. Друг за дружку держатся. – поддакнул Платон Житников таким голосом, будто читал заупокойную молитву. – Так что, чую, пропадать ни за грош Фёдору. Заклюют его бумазейники. Как есть заклюют.

– И нешто ничего не сделать? – Иван повернулся к Тонкому. – Сидор Михайлович, ты князя лучше нас знаешь. Чем можно Фёдору помочь?

– А чем тут поможешь? – Тонкой печально вздохнул. – Ты, Вань, знаешь, что? За друга болеешь, понимаю. Да токмо не лез бы ты в сие болото. Без нас разберутся. Наше с тобой дело службу служить. Брод вот стерегти. А в огнищанских сварах чёрт ногу сломит, ежели по правде. Коли перейдёшь кому дорогу, сожрут тебя, не подавятся. Это я не то чтобы пужаю – просто совет по-доброму даю.

– Благодарствую. – криво усмехнулся Иван и провёл пальцем по рубцу на щеке. – Токмо гляжу, прав был Федька, когда говорил, деи, отдадим Семикопа на съедение, так после самих нас жрать начнут. Вот, его уж начали.

– А как по мне, не с того боку ты глядишь, Иван. – Тонкой несогласно покачал головой. – Может, Федьку вашего жрут потому, как нос не туда суёт часто? За Семикопа вступиться ему надобно. Супротив княжьей воли встать – опять он. Вот и нашёл, чего искал.

– Не искать правды, стало быть. Хвост поджать да в кусты?

– Правда. Где видал ты её, правду? – Тонкой печально усмехнулся. – В наших краях сей зверь не водится. А что до Федьки твоего… Ему правду искать легко. Он гол как сокол, бояться не за что. Ему и нынче что грозит? Аще хужей всего с правежом сложится, так свою башку потеряет. Жаль, конечно, будет. Да послужильца голова недорого стоит. Её каждый из нас в любой день лишиться может. Так что сие цена не большая. А у тебя, Вань, старик-отец да жена с детями. Вот и думай. Нужна ль тебе така правда? Или лучше стороной пройти?

После того дня о Фёдоре не говорили. Хотя каждый из белёвских послужильцев вспоминал товарища, что маялся в застенке, но рассуждал об этом только сам с собой. Ибо с совестью договориться проще без свидетелей, наедине. А вскоре на Ленивый брод приехал Филин, и привезённая им весть затмила собой даже тревогу о скором набеге. Оказалось, что Бобриков больше не князь Белёва. Вся земля, а с ней и холопы, отныне становилась личной вотчиной царя. И лишь ратным людям выпала возможность избежать столь незавидной доли. Всех, кто захочет, Андрей Петрович обещался выкупить из кабалы у государя и сделать своим послужильцем.

– Вам решать. Да спехом, не затягивать. – закончил Филин короткий рассказ. – Прям нынче же ответ дать надобно.

Два десятка послужильцев безмолвной толпой застыли у земляного вала на выходе с переправы. Даже бобринцы забыли о работе, хотя выбор предстояло сделать белёвцам. Даже юный Бобка Замятин, что катал туда-обратно бочонок с песком, в котором от ржавчины чистилась кольчуга Тонкого, и тот остановился, участливо глядя на старших товарищей. В повисшей тишине слышно было, как лёгкий ветерок играет в зарослях прибрежных камышей да на камнях Ленивого брода плещется вода.

Первым пришёл в себя Илья Целищев. От волнения он порывисто сдёрнул с головы шапку, повертел её в руках и снова надел, не заметив, что сделал это задом наперёд.

– Это что же? Ежели в государевых холопах, это как же? Кем же мы?

– В помещики обверстают, боле никак. – Рассудительно заметил Недорубов.

– Во как? Привалило счастье.

– А чего? Чем дворянская служба хуже нашей? – осторожно спросил Роман Барсук. – Тот же ратный люд, токмо при государе. Нет?

– Ага, сравнил тоже… – недовольно буркнул Пудышев. – Думаешь, зазря они табунами к князьям на службу переходят? Нешто сам дворян не видал в государевом войске?

Ивану не раз приходилось видеть государевых дворян – одеты как попало, иногда даже без кольчуги, в драном тягиляе33 и бумажной шапке34 вместо шлема. Старый, много раз чиненый доспех, который достался Ивану от отца и деда, любой дворянин посчитал бы роскошью. На смотры многие приходили пешком, хотя служили в коннице. Просто не могли купить боевую лошадь, хотя бы завалящую кобылку. А уж про заводных и говорить не приходилось. Поэтому мало кто удивлялся, когда дворянин, промаявшись несколько лет на такой службе, мечтал охолопиться. То есть стать таким же боевым холопом какого-нибудь князя.

– Ты на княжьей службе в одном месте сидишь. Всегда при доме, при семье. – добавил Недорубов. – А дворянин по всей Руси мается. Скажем, поместье дадут в Муромских землях, а то ещё хлеще, за Казанью, в Арском поле. А служить в Ливонию пошлют. Ты тама, поместье твоё тута. Через год с похода вернулся. Смерды разбежались, земля в крапиве заросла, усадьбу татарва сожгла. Вот така служба. Вот така жизнь.

Иван ухватил за руку Филина, который собирался уходить, потому что его все эти разговоры не касались.

– А что ты про кормление сказывал?

– Чего? – удивлённо переспросил Васька.

– Про кормление, говорю, чего? Ежели взаправду Андрей Петрович кормленщиком белёвским станет, выходит, всем имуществом распоряжаться будет?

Васька утвердительно кивнул и вместе с тем пожал плечами. Он уже и забыл, что говорил этим олухам, и теперь думал только об одном – как бы быстрей попасть домой, где ждёт натопленная печь, обед и молодая холопка в постели. Но Пудышев не отставал.

– Стало быть, дома наши тоже в его власти будут? Он, как кормленщик, решать станет, кому жить в них?

– Да, он, само собой, кто ж ещё.

– Ну, ежели так, вот что, братцы. – Пудышев легко шагнул на гребень земляного вала, который остальным доходил до груди. – Здесь уж дело таково, что каждый сам за себя решать должон. Потому, никого убеждать не стану, за себя скажу. В дворяне не ходок. Что ежели погонят нынче нас за Казань, а то ещё дальше, в невидаль какую. В необжи́ты места, на целину непахану – света белого не взвидишь. Куда мне с моим-то семейством? Чем так, уж лучше сразу лечь да помирать. Коли Андрей Петрович правда кормленщиком станет, так дома наши при нас останутся. А боле мне ничто не надо.

– Верно говоришь, Иван Афанасьевич. – опять первым заговорил Целищев. – В дворянах не дело, братцы. Послужильцем у князя ещё мой прадед был. И мне от добра добра искать не пристало.

– Согласен. – поддержал Платон Житников. – Видал я житуху тех, кто на вольны хлеба от князя подавался. Не дай бог и мне так. То же к Бобрикову пойду.

– Коли в дворяне уйдём, разбросают нас царёвы дьяки куда кого. – со вздохом постановил Ларион Недорубов. – А оно ведь как? Две головни и в поле дымят, а одна и в печи гаснет. Так что я со всеми.

– Ну чего… Тут уж так тока сказать. – медленно, тяжело, будто ворочал во рту большие камни, заговорил Роман Барсук. – Волк, это самое… стало быть, овце не товарищ. А княжий гридень, того… дворянином не стать ему. Это уж кто где родился, тому там и быть.

Иван поднял руку, и возбуждённый гвалт затих.

– Стало быть, так и порешим, братцы? Отныне все мы у князя Бобрикова служим?

И бывшие послужильцы Белёва один за одним стали подтверждать своё согласие коротким возгласом и жестом. Про Фёдора Клыкова уже никто не вспоминал.

Глава третья

Поскольку Белёвым испокон веков владели вольные князья, то и казённых мест там просто не держали. Даже небольшой тюрьмы, и той не имелось, а княжеских ослушников запирали в каменном подклете главного амбара, куда вёл отдельный ход – десять крутых ступенек под землю и приземистая дверь из дубовых досок с тяжёлым навесным замком. Он и стал темницей для Фёдора Клыкова.

Мутный бледный луч, проникавший в узкое окошко под низким потолком, едва разбавлял сырой могильный мрак. Стоячий затхлый воздух пропах плесенью и гнилой соломой. Стены из нетёсаных глыб сплошь покрывал зелёный нарост, а земляной пол липкой жижей чавкал под ногами. Лежанкой служила куча сена и старого тряпья, внутри которой ворошились мыши. Раз в день с протяжным скрипом открывалась дверь, и княжеский слуга ставил у порога миску с жидкой похлёбкой, кусок хлеба и кружку воды, а после молча удалялся.

Фёдор метался, словно дикий зверь в клетке. Грязь, сырость и голод он не замечал, за годы ратной службы привык ещё и не к такому. Но вот неизвестность сводила его с ума, из гнетущей хандры бросая в бесплодную ярость, а потом обратно вгоняя в тоску. Поэтому когда на исходе второго дня где-то сверху послышался тихий знакомый голос, Клыков кинулся к оконцу под потолком, а увидев в нём кривоносое лицо Корнея Семикопа, просиял, как маленький ребёнок при виде любимой сладости.

– Семён где? – тут же, без приветствия, выпалил Фёдор, отодвигая в сторону узелок с едой, который Корней пытался пропихнуть в зарешёченный проём.

– Покуда на конюшне обретается. Я его там к делу приставил, чтоб дурных мыслей меньше было. А то таки дела творятся… Как тебя сюда свели, сват твой, Горшеня, будь он не ладен, тут же к князю наладился. Так, де, и так, супротив воли прежний князь сосватал, а он, вишь, вором оказался. Я и прежде не рад сему был, а нынче, мол, и подавно, родниться с ними не желаю. Ослобони, Андрей Петрович, сделай милость. Ну, а князь-то с радостью. Заодно и дом ваш того… – Семикоп отвёл глаза и шмыгнул носом. – Словом, босяк ты бескровный отныне.

– Да уж, хороша выслуга. – Лицо Клыкова исказила злая усмешка. – Ты уж, Корней Давыдыч, присмотри за Сёмкой, покуда я здесь. А то наворотит делов. Знаешь ведь, что за но́ров у него.

– А как же. Тут одно хорошо. Про буйность Сёмкину не я один ведаю. Горшеня тоже. Дочку запер, вокруг дома сынов расставил. Ежели токмо приступом взять. А без Лады Сёмка твой никуды не денется. Так что…

Они помолчали. Фёдор, рукой ухватившись за нижний край оконца, мёртвым взглядом буравил каменную кладку. Корней теребил концы завязок на узелке и нет-нет да покусывал губы.

– Ты это, Корней Давыдыч… – заговорил Клыков нерешительно. – Я ведь без вины. Не крал ничего.

– Да это… – Семикоп отмахнулся. – Токмо нынче уж чего об том? Сказывают, как поминки пройдут да из Москвы человека встретят, так сразу правёж будет. Там, глядишь, всё по местам встанет. Я от себя скажу. Так, мол, и так, Федька, он… – Корней осёкся, подбирая нужные слова, а потом добавил с грустью. – Ежели дадут сказать, конечно.

– А другие что же? Нешто все послужилые в стороне будут? Вступятся ведь.

Впервые за разговор Фёдор вскинул на Корнея взгляд, в котором надежда и вера смешалась с испугом. Семикоп отвернулся, шмыгнул кривым носом.

– Ты на них не серчай, Федь. Они ведь люди подневольные. У всех жёны, захребетники. Потому каждый про себя мысль держит. Мол, ежели нынче за вора вступлюсь, меня не коснётся ли.

– Ясно… – обречённо выдохнул Фёдор.

– А за Сёмку не тревожься. Пригляжу. Ты лучше думай, что на суде скажешь, чтобы не мямлить, как час придёт. А ждать недолго. Пару дней и…

Но ждать пришлось почти неделю, и для Фёдора каждый день тянулся так, будто с рассвета до заката проходил целый месяц. Что бы не делал Клыков: лежал на гнилой соломе, бесцельно ходил от одной стены к другой или ложкой гонял по миске мутную похлёбку, – в голове копошились одни и те же мысли. Уже передуманные сотню раз, они возвращались снова и снова, с каждым новым витком становясь лишь мрачнее и безысходнее. Фёдор не сомневался: всё, что с ним случилось, – дело рук Горшени, который так решил избавиться от нежелательной родни. Но как доказать это князю? Самого Клыкова вряд ли станут слушать, любые доводы и оправдания объяснят попыткой свалить с больной головы на здоровую. Послужилое братство от него отступилось, даже те, кого он считал друзьями, боясь за собственную шкуру, предпочтут отмолчаться. А если за всем и правда стоит Горшеня, то на огнищан тем паче нет надежды. Разве ворон клюнет ворона в глаз? Куда ни кинь – всюду клин, и чем больше Фёдор размышлял об этом, тем яснее понимал, что обречён.

Так что, когда через неделю снаружи лязгнул замок, и со скрипом открылась дверь, Фёдор облегчённо вздохнул. Однако на пороге возник Семикоп, и Клыков даже охнул от удивления.

– Сёмка где? – первым делом спросил он, отряхивая грязный кафтан от соломы.

Отвечать Корнею не пришлось – в тот же миг за его спиной появился младший Клыков. Он заметно осунулся, из-за чего стал выглядеть гораздо старше. Но едва увидев отца, Семён на глазах опять превратился в мальчишку. Улыбка на мгновенье тронула его лицо, а глаза с тёмными кругами от бессонных ночей вспыхнули радостью и заблестели непрошенной слезой. Фёдор порывисто обнял сына, прижался небритой щекой к его волосам и, вдохнув родной знакомый запах, понял, что сейчас тоже расплачется.

– Ну-ну, без нюнь давай. – строго приказал он сыну, а заодно и самому себе. И всё же не нашёл сил отпустить Семёна сразу, сначала грубой ладонью провёл по его щеке, и только потом повернулся к Корнею. – Куда идти?

– Сроду не угадаешь. А скажу – не поверишь. – улыбнулся Корней, игриво подмигнув Семёну. – Айда, походя обскажу всё.

Клыков поднялся по крутой лестнице и со стоном зажмурился. Яркий дневной свет больно резанул по глазам, ослепил на несколько мгновений. А когда зрение вернулось, Фёдор не узнал детинца. На лобном месте, что обычно кишело людьми и гудело без умолку, теперь было пусто и оглушительно тихо. По столбовой улице ветер насквозь гнал пыльные тучи. Слоистым потоком они стелились мимо амбаров и житниц, стекаясь в большое сизое облако перед княжеским двором. На крыше терема уныло скрипел вертун, жестяной петух качался из стороны в сторону, но никак не мог сделать полный круг. Большая кирпичная труба поварни не дымилась, на её оголовке по-хозяйски вальяжно сидел огромный чёрный ворон. У заднего крыльца в беспорядке валялись перевёрнутые собачьи миски, под навесом качалась пустая кормушка для птиц. Настежь открытые двери людской пристройки мерно бились о стену, а в пустых окнах на каждый удар отзывалось гулкое эхо.

Пока Фёдор и Корней шли меж амбарных рядов и пересекали пустое лобное место, Семикоп коротко рассказал все новости. Так что, когда они остановились перед теремом князя, Клыков только развёл руками.

– Да уж, неисповедимы пути господни. И что же? Нынче выходит, меня не князь судить будет, а царёв посланник?

– То-то и оно. – Корней опять загадочно ухмыльнулся и подтолкнул Фёдора в сторону крыльца. – Ступай. Сам узнаешь скоро.

Они прошли в трапезную, где за короткий срок всё доне́льзя переменилось. Десять столов прежде соединённых в один большой, тянувшийся через всю палату, теперь стояли отдельно и попрёк, деля залу на несколько частей. В каждом из закутков суетились московские рядцы. Вокруг них громоздились кипы бумаг: стопки серых листков и наваленных свитков. Отдельно лежали папки в узорчатых переплетах и огромные книги с двуглавым орлом на деревянных обложках. Два десятка человек то и дело перекладывали всё это с места на место, внимательно листали, что-то чиркали, вымарывали и делали новые записи, а потом опять носили: со стола на стол, из угла в угол.

Заведовал всем князь Горенский. Пётр Иванович сидел у открытого окна с высоким стрельчатым верхом, по-хозяйски развалившись в большом удобном кресле. Время от времени к нему подходил подьячий с бумагой, что-то спрашивал, тыкая пальцем в ровные чёрные строки, после чего Горенский либо давал короткое распоряжение, либо терпеливо растолковывал смысл статьи из уложения, царского указа или древнего закона.

Оказавшись в переполненной палате, Фёдор слегка растерялся. Он ожидал, что судить его будет пять-шесть человек – старший чин, пара подьячих и писарь. Меж тем, в трапезную набилось больше трёх десятков, но ещё больше Клыкова удивляло то, что на него никто не обращал внимания. Даже Горенский, оторвавшись от изучения какого-то списка, посмотрел на Клыкова с раздражением. Однако, заметив Корнея, Пётр Иванович понимающе вскинул брови.

– Этот, что ли?

– Он самый. – подтвердил Корней и торопливо добавил. – Да ты, Пётр Иванович, без сомнений будь. Уж я-то своих знаю, как облупленных.

Фёдор сообразил, что говорят о нём, торопливо стянул с головы рыжий лисий малахай и неловко поклонился, а когда разогнулся, вдруг осознал, что забыл все заготовленные речи. А ведь неделю обдумывал каждое слово и для верности твердил на память, повторяя сотни раз на дню. Но в решающий момент всё испарилось без следа, вылетело напрочь, оставив после себя лишь нескладный сумбур в голове.

– Я… Пётр Иванович… тут такое дело… воровством не промышлял николи. И ежели…

– Да бог с ним, с воровством. Для другого зван. – перебил Горенский, и Фёдор от удивления крякнул. – Коротко скажу. Нынче Белёв – государя земля, небось, уж знаешь. Но на днях город и всё, что к нему тянет, Бобрикову в кормление отдадут. Хитёр, сука. Не он, конечно. Явно Воротынский руку приложил. Ну, да ничего не сделаешь. Нет в казне денег вольных. Каждая копейка не счету, а тут восемь тысяч.

Горенский закусил губу и нервно хрустнул пальцами. Неделю назад, выезжая из Москвы, он был уверен, что станет кормленщиком Белёва и даже строил планы, как поведёт дела себе на пользу. Но хитрый лис Воротынский обошёл его на повороте да так ловко, что Пётр Иванович узнал об этом, когда всё почти свершилось. Так что при всех стараниях Горенский так и остался служилым князем без волостельской власти.

– Однако ж Иван Васильевич тоже не лыком шит. – продолжил он с печальным вздохом. – Кормление Бобрикову даст, тут уж никуда. Но Андрей Петрович в Белёве только на хозяйстве будет. А ко всему, что с ратным делом связано, он без касательства. По ратным делам я начальствую. Государеву службу порядком налаживать станем. И первым делом на белёвских землях решено дворян верстать. Ибо здешних послужильцев Бобриков сманил. Жаль, конечно, но они своё получат. Дай только срок, уплатят за измену. А пока что верный служилый люд надобен. Да в скорости. Ибо неспокойно в порубежье. Из степи доносят – набег зреет большой. Так что будем здешнее войско наново составлять. Вот так, Фёдор Степанович. Что скажешь?