Порубежники. Далеко от Москвы

Тонкой сразу оживился – ему не нравилось в Белёве. Вся жизнь старого рубаки прошла в маленькой убогой крепостце, где он знал всех и каждого, а в чужом городе с его большим детинцем, роскошным теремом и высоким каменным собором Сидор ощущал себя не человеком – муравьишкой. Потому, едва дослушав рассказ гонца, ратный голова тут же предложил отправить на рубеж княжеских владений всех послужильцев.

Правда, Андрей Петрович это не одобрил:

– А здесь кто останется? Отныне это стольный град. Случись чего, кто ж защищать станет?

– Ленивый брод – на весь рубеж одно такое место, где малой силой большую сдержать можно. – рассудительно заметил Тонкой. – А коли перейдут нукеры Бобрик, так, поди, после споймай их. Гоняйся тады по всей земле. Поля сожгут, деревни пограбят, людей полонят. А ежели сие случится, когда гости здеся будут? Тогда как?

Андрей Петрович слушал и несогласно качал головой. В глубине души он не хотел, чтобы белёвские холопы увидели, из какой убогой глухомани к ним приехал новый господин. Но последний довод Тонкого убедил князя.

В тот же вечер начались сборы, а уже на рассвете следующего дня три десятка всадников покинули Белёв и к закату достигли Бобрика. Тонкой сразу же взялся за дело. Сначала распустил старые десятки и собрал их заново, к семи белёвцам добавляя трёх бобричан, один из которых становился головою.

Бывший десятник Клыков уже простым воином попал в десяток Корнила Бавыки. Исполинского роста богатырь, в огромных лапищах которого тяжёлая двуручная секира смотрелась хрупкой соломинкой, болтать попусту не любил и объяснялся в основном жестами, из-за чего Фёдор поначалу принял его за немого. Зато когда Бавыка говорил, его, казалось, слышали даже глухие. Настолько мощный и громкий голос даровал ему господь.

Пудышев в головы получил Ерофея Чередеева, которому товарищи дали странное прозвище – кроткий Буслай24. Глядя на то, как в схватке он нещадно и яростно рубил всех попавшихся под руку, никто бы не поверил, что это тот же самый Ерофей, который за обедом, как бы скуден он ни был, обязательно откладывал кусочек хлеба, чтобы после покрошить его в птичью кормушку.

Корнил и Ерофей приняли новость о своём десятстве без особой радости. Бавыка безразлично пожал плечами, а Чередеев даже невесело буркнул под нос, мол, за большую честь и спрос велик. А вот третий десятник – Филат Шебоня, к удивлению белёвцев, даже попытался отказаться.

– Сидор Михалыч, ты это… Не подумай чего. Ежели тебе надобно, я хоть чёртом стану. – сбивчиво, явно смущаясь, объяснял он. – Токмо… Вот как бы… А с огнебоем в Белёве как?

– Уфффф… – Тонкой скривился, будто от зубной боли.

Филат Шебоня был отличным лучником. Он пускал точно в цель четыре стрелы за то же время, пока другие возились с двумя, чтобы одной из них промахнуться. Но пять лет назад волей случая Шебоня увидел стрелецкий полк и большой государев наряд25. И потерял покой. Пороховой бой так впечатлил Филата, что любой разговор о ратном деле он неизменно сводил к пищалям и ручницам.

– Погодь ты с этим, Филат.

– Да чего ж годить, Сидор Михалыч? – затараторил Шебоня.

Он уже успел расспросить белёвцев, с интересом выслушал их рассказ об огромных стенах, стрельнях, башнях с бойницами и пришёл к выводу, что в такой крепости непременно есть пушки. Хотя бы одна.

– Нет, десятником оно конечно. Коли надобно, так что ж. Но ежели огнебой есть, ты меня лучше над ним поставь. Уж я тогда так расстараюсь…

– Поглядим. Покуда важней дела есть. Принимай десяток.

Вернувшись в родные места, Сидор расцвёл и приободрился. А вот белёвцев Бобрик вогнал в уныние. Почерневший от времени тын детинца, покосившийся терем с просевшей в середине крышей, на посаде нищета и запустенье. Всё это против воли внушало невеселую мысль: если князь жил в этакой дыре, не доведёт ли он их город до того же. Однако, вскоре началась служба и водоворот привычных дел не оставлял для размышлений ни времени, ни сил.

Первым делом Тонкой отправил Бавыку и его людей вверх по руслу Бобрика. Убедиться, что степняки не перешли реку где-нибудь ещё. Десяток Ерофея, который считался лучшим следопытом этих мест, ушёл в сторо́жу до самой речки Злакомы, посмотреть, а нет ли в степи других незваных гостей. А тем, кто остался на Ленивом броде, предстояло нести караул и поправлять обрушенные за год укрепления.

В самый разгар работ неожиданно с посланием приехал Филин. Князь требовал, немедленно вернуть один десяток. На удивление Тонкого Васька пояснил, что совсем скоро в Белёв приедет царский посланец. Из самой Москвы. И как же Андрей Петрович будет его встречать, если в городе ни одного послужильца? Всё это могло обернуться большим позором.

И хоть ратников на броде не хватало, Сидору пришлось подчиниться и отдать Ваське людей Шебони. Однако, Филин отказался. Он подробно расспросил о новых десятках и заявил, что прислан именно за Бавыкой. Ведь Андрей Петрович вряд ли сможет удивить московского гостя числом своей рати. Даже если поставить в караул всех послужильцев разом – столичный человек, без сомнения, видел дружины гораздо больше. А вот такого красавца-богатыря, как Корнил, во всем верховском порубежье не сыщешь.

– Так он до самых Близненских дворов пойдёт. – сообщил Тонкой. – Почитай, двадцать вёрст в один конец. Так что не раньше пятого дня вернётся.

– Так гонцом кого пошли. – настоял Филин.

Сидор с озабоченным видом почесал косматый затылок.

– Бобка!

Уже через мгновение перед Тонким возник Борис Замятин, а попросту Бобка – младший дружинник 15 лет отроду. Худой, в рубахе будто с чужого плеча, но с кинжалом на боку – пусть из дрянной стали и с деревянной ручкой, – но вид он имел такой, будто носит за поясом дорогой дамасский ханджар.

Держался Бобка гордо, с достоинством, но при этом по-собачьи преданно смотрел на Тонкого и подражал ему во всём: в походке, в привычке во время разговора заправлять большие пальцы рук за пояс и даже манерой говорить чуть слышным полушёпотом.

– Давай-ка, возьми коня пошибче и ветром за Бавыкой мчись. – распорядился Сидор.

Бобка засиял от радости, кивнул и во всю прыть припустил от реки к городу. И не успел Филин проехать полверсты от Ленивого брода до слободы, а Замятин уже верхом выскочил из посада и помчался вдоль Бобрика на поиски Бавыки.

Десяток Корнила вернулся тем же вечером, а следующим утром снова отправился в путь и после полудня оказался в Белёве. На городском посаде Фёдор Клыков отстал от товарищей – заехал на торговище и купил там три малиновых леваша26. Знал, что вечером Семён уговорит отпустить его на гулянье, где, конечно, встретится с Ладой. Но сам-то он слишком молод, чтобы додуматься и купить невесте гостинец.

Семён встретил отца на дворе. Радостный и беззаботный. Несмотря на юный возраст, в стати он запросто мог потягаться со взрослым. Этим Семён пошёл в родителя: тот же разворот могучих плеч; те же мускулистые руки и большие тяжёлые кулаки. Да и на лицо это был тот же Фёдор, лишь на двадцать лет моложе, вот только цвет глаз ему подарила покойная мать – вместо карего они светились ярко-голубым.

При виде сына у Фёдора сладко защемило сердце, но Клыков считал, что будущий воин должен расти в строгости, без всяких нежностей, поэтому сухо распорядился:

– Прими коня. – Но всё же не сдержался, чуть заметно улыбнулся и потрепал сына по каштановой гриве.

Семён взял лошадь под уздцы и повёл в сарай. Фёдор вошёл следом, хозяйским взглядом окинул козу, кур на насесте и вышел. Как раз в это время во дворе появилась Марья Пудышева.

– О, здорово, соседка.

– Храни тебя бог, Фёдор Степанович. – Марья слегка склонила голову. – Не серчай уж на меня, не удержалась вот. Вижу, приехал. Дай, думаю, зайду, поспрашаю, как там Ванюша мой.

– А чего ему сделается? – ответил Фёдор с доброй усмешкой. – Да ты зря не думай. Нынче в рубежах спокойно, не видать степняка. Так что служба – не бей лежачего. Токмо знай, что наливай да пей.

Пока он это говорил, через дыру в ограде прошмыгнула Анна, а за старшей сестрой хвостиком потянулась и Настя.

– А вы-то чего? Вот ведь непоседы! – Марья всплеснула руками и для вида даже насупилась. – Пошто деда оставили? Ещё натворит чего без досмотра. Анютка, тебе хоть что доверить можно?

Фёдор улыбнулся, глядя на то, как Анна виновато супилась и пыхтела, а Настенька пряталась за спину старшей сестры.

– А тут вот батька ваш гостинец передал. – Клыков достал оттуда свёрток с левашами. – Ну-ка, держите, да бегом домой.

Анна с горящими от восторга глазами приняла сладости, по-взрослому приложила маленькую ручонку к груди и поклонилась важно, но неуклюже и смешно.

– Благодарствую, Фёдор Степанович.

– Так это я вам благодарствую, Анна Ивановна, что за Сёмкой пригляд ведёте. А то он ведь оболтус тот ещё. Без присмот…

С грохотом распахнулись ворота. Одна их створка с такой силой ударилась о стену сарая, что с треском лопнули доски, а искорёженный запорный крюк упал на землю. Марья вскрикнула, в испуге бросилась к дочерям, обняла их, закрыла собой. Фёдор тоже шагнул вперёд и встал между детьми и остатками ворот. Рука по привычке легла на саблю. Но тут в открытом проёме появился Корнил Бавыка в доспехах и с неизменной своей секирой. За десятником прятался Васька Филин, рядом с ним суетился ещё один послужилец из Бобрика, а дальше, уже на дороге толпилась дюжина огнищан, среди которых Клыков разглядел будущего тестя – Горшеню.

Бавыка прошёл на двор, держа секиру по-боевому, в обеих руках.

– Ты это, Фёдор, не дури, да. – произнёс Корнил мягко, но настойчиво

Фёдор недоумённо округлил глаза и пожал плечами:

– Ты про что, Корнил? Скажи толком.

Бавыка смущённо поморщился, вздохнул и нехотя кивнул на Филина.

– Тут вот, Василь Филиппович говорит, будто ты вор и князю нашему изменник.

Фёдор улыбнулся. Настолько нелепо это прозвучало. Но хмурый взгляд Бавыки и плотная шеренга огнищан, что обступили Клыкова полукольцом, подтверждали, что Корнил не шутит.

– А ты как думал, шелупонь? – Филин вышел из-за спин рядцов, но встал чуть позади Бавыки, с опаской косясь на руку Фёдора, что по-прежнему сжимала рукоять. – Харч княжеский из амбаров таскать разве не измена? Как есть измена, ага. И кто на таком пойман, тот вор. Самый что ни есть истинный.

– Да ты чего несешь-то? Какой харч?

– Ну ты невинну овцу из себя не корчи. – жёстко отрезал Филин. – Лучше повинись добром. Тогда и мы, глядишь, лютовать не станем.

– Так знать бы, в чём вина. – честно признался Фёдор.

Васька с расстроенным видом покачал головой.

– Как скажешь. Коли так, искать будем, ага.

Филин отступил за Бавыку и коротко кивнул ему. Корнил положил огромную ручищу Фёдору на плечо.

– Не обессудь…

Подоспевший послужилец виновато посмотрел на Фёдора. Тот не сразу понял смысл этого взгляда, а когда догадался, согласно кивнул и сам расстегнул пояс с саблей. Васька взял оружие Клыкова и заговорил уже смело, без опаски:

– Ну, чего церемонитесь с ним, будто с князем?

– И сыну скажи, чтоб не дурил. – попросил Бавыка.

Клыков оглянулся на сарай. В открытых дверях стоял Семён с вилами в руках. Перехватив его взгляд, Фёдор лёгким кивком призвал не сопротивляться. На какое то мгновенье Семён заколебался и в порыве даже, наоборот, сильнее сжал древко. Но потом заметил в толпе Елизара, и присутствие будущего тестя обнадёжило Семёна. Он опустил вилы, отшагнул в сторону, пропуская в сарай огнищан. Последним, пряча взгляд, прошмыгнул Горшеня, но уже через несколько мгновений он вернулся, волоча по земле большой мешок, за которым тянулся белёсый шлейф мучной пыли.

– Вот! – торжествующе объявил он. – В сене спрятал, вор. Там ещё с полдюжины, не меньше. И прочего добра имеется.

– Ну? – Филин с вызовом посмотрел на поражённого Клыкова. – Нынче понял, что за измена?

Бавыка разочарованно вздохнул. Конечно, Фёдора он знал всего пару недель и ручаться за него не мог. Но зато с Васькой Филином Корнил был знаком уже десяток лет и верить ему на слово никогда не стал бы. Но теперь, когда в сарае нашли воровской схрон, как уж не поверить.

– Как же это? – тихо спросила Марья, растерянно глядя на Фёдора.

– Сам не ведаю… – честно признался Клыков. – Отродясь не видал.

– Ага, само в сене народилось. – подсказал Филин с язвительной усмешкой. – Ну да ничего. Посидишь в темнице, вспомнишь, как и с кем воровал. Ну, чего встали? Вяжите его, да на правёж поведём.

Глава десятая

Шла последняя неделя сентября, в природе наступила та пора, когда два времени года сходятся и правят миром попеременно. Днём стояло бабье лето, воздух наполнялся приятным теплом, а ночью на землю сплошным покрывалом ложился серебряный иней, и по утрам над Окой клубился холодный туман. Дожди ещё не пришли, стояло крепкое вёдро, но вместо белоснежных облаков всё чаще серую муть небосвода застилали тучи. Лес не спешил сбрасывать летние одежды, кроны деревьев игриво шумели в порывах ветра, но в зелёной гуще уже появились первые жёлтые точки высохших листьев и красным пятном проступали гроздья рябины. Луга и поляны ещё украшал пёстрый узор последних цветов, но в изумрудном море всё шире становились островки жухлой поникшей травы.

Спустя две недели после первого визита Филин вновь прибыл в Водопьяновку. Он въехал в село чуть за полдень и, оказавшись у старой берёзы с ликом Сырой Богородицы, против воли придержал коня. Перед его мысленным взором встали картины, что все четырнадцать дней не давали покоя и пятнадцать ночей являлись во снах. Но если всё получится, как он задумал, то уже сегодня к вечеру мечты станут явью.

Старшину Филин нашёл в общинной клуне27. Большой дощатый помост застилали снопы овса. Вокруг плотным кольцом стоял десяток мужиков в мокрых от пота рубахах и до колен засученных штанах. Над их головами в пыльном воздухе мелькали колотушки цепов. Размеренная дробь глухих ударов сливалась в оглушительный грохот. Чуть поодаль несколько женщин в один большой стог метали охапки уже обмолоченной соломы. Под ногами у работниц копошилась ребятня, по одному собирая просыпанные зёрна. За всем наблюдал Мефодий Лапшин. Дряхлый старик ни мгновенья не стоял на месте. Он то помогал мужику скорей заменить поломанное било; то суетился среди женщин, сгребая в кучу отдельные стебли; потом забирал у детишек лукошки с зерном и подавал пустые.

Акулина тоже была здесь – стоя у развалистой копны, ловко управлялась с деревянными граблями. Задранный подол обнажал икры, испачканные землёй. Мокрая серая рубаха облепила тонкий стан. Заметив девушку, на миг Филин перестал дышать и даже услышал стук собственного сердца. Внизу живота сладко заныло, по телу побежала тёплая волна приятной дрожи.

– Здорово, работники.

Сельчане замерли. В бездыханной тишине, среди которой тихо жужжали осенние мухи, а ветерок едва слышно теребил солому, Васька нарочито неспешно сошёл с коня, поправил кафтан, одёрнул саблю и бережно провёл ладонью по небольшому мешочку, что висел у него на поясе. Мужики, женщины и даже дети настороженно смотрели на чужака.

– Ну, здорово, Мефошка. – Филин прошёл по ещё необмолоченным снопам, отчего лицо старшины болезненно скривилось, будто топтали его самого. – Вот, приехал, как обещался. Пойдём, что ль, об деле потолкуем, ага?

Старший Лапшин мотнул почти лысой головой.

– Некогда, мил человек. Вишь, работы сколь. Не дай Бог погоде спортиться, вот и поспешаем. Говори здеся, пошто приехал. Коли про общинные дела, так при общине и рядить станем.

Васька недобро усмехнулся. Прилюдный разговор в его расчёты не входил. Он не то что бы хотел оставить втайне цель приезда. Просто считал, что склонить старшину к согласию будет проще наедине, чем при всей общине. Однако упрямый нрав семейки Лапшиных он узнал уже в прошлый визит, а потом ещё наслушался про них от закромщиков Белёва. Потому возражать не стал – понимал, что бесполезно.

– Ладно, что ж. Могу и при общине, ага.

Филин открепил от пояса мешочек и достал из него свиток. Со значением посмотрел на старшину, потом медленно развернул бумагу, картинно откашлялся и начал:

– Вот, Мефошка. В бумаге сей по всем утайкам вашим и ви́нам подсчёт сделан. В писцовых книгах значится, что вы последние пять лет оброк на семьдесят четей платили. Тогда как пашни у вас втрое больше. Воровали, то бишь, ага. Отсюда подсчёт простой. Выходит, за прежние неправды долга на вас встало тридцать кулей28 ржи. И столько же овса. Да за нончий год ещё по десять кулей. Вот и считай, Мефошка, коли смогёшь, ага.

Лапшин побледнел, тонкие бесцветные губы мелко задрожали, в остекленевших глазах застыл ужас.

– Да как же? Это ж чего? Это ж… Разорение. – Постепенно дар речи возвращался к старшине, но говорил он запинаясь и тяжело глотая после каждой фразы. – Да мы в лучший год по две осьмины с чети собирам. А нонче неуродно вышло. Этак нам всё из сусек выгрести придётся. Мало – жрать неча будет, так и на семя не останется.

– Ну ты эти жалости оставь. – Филин махнул рукой. – Хорошо было князя обирать? Нынче ответ держать пришло, ага.

– Да как же мы обирать могли? – взвизгнул Лапшин. – Нам сколь скажут дать, столь и давали.

– Не знаю, моё дело маленькое. – ответил Филин со скучающим видом. – Сказано известить воров. Вот, извещаю. А уж как вы там обойдётесь – это без меня, ага.

Мефодий беспомощно повернулся к односельчанам. Те смотрели на старшину с непониманием и страхом. Из них мало кто умел считать до десяти, но даже самый тёмный дурачок во всей деревне сознавал, что такой долг для общины станет приговором.

– Да за что ж вы нас так? – едва слышно прошептал Мефодий.

Старшина закачался. Его сначала сильно шатнуло назад, потом повело в сторону, после чего старик медленно осел на подогнувшихся ногах. Лапшин непременно упал бы, но его успел подхватить молодой и крепкий мужичок.

– Тихо, тихо, батя, я это, Матвей.

Матвей подхватил отца под мышки, помог ему сесть. Тут же старшину окружили общинники. Кто-то махал на Мефодия юбкой, кто-то брызгал водой в лицо и, глядя на эту суету, Филин решил, что настало время сделать следующий шаг:

– Ох, пропаду я через жалость свою, ага. – простонал он, закатив глаза. – Не моё, конечно, дело, но… Так и быть. Могу я перед князем слово за вас молвить.

На короткое мгновенье вновь повисла тишина, но очень быстро она сменилась возбуждённым ропотом, в котором слабая надежда мешалась с подозрением.

– И что? Так-таки весь долг отпустят нам? – Сын старшины недоверчиво сощурился.

Внешне Матвей не имел с отцом ничего общего: высокий, мускулистый и буйно кудрявый против стариковской немощи и полного отсутствия волос. У младшего Лапшина даже борода росла иначе, не редким клинышком, а густой лопатой медного оттенка. Но при этом все ухватки, жесты, голос и даже манера говорить ему достались от родителя.

– Ну уж… прям отпустят. – хмыкнул Филин. – Прост ты, братец.

Васька помедлил. Делая вид, что с головой погружён в нелёгкие раздумья, он прошёлся вдоль снопов, постоял возле кучи обмолоченной соломы, потом также неспешно вернулся и осторожно присел на короб с семенами.

– Ну вот что скажу. Долг отпустить, конечно, не отпустят. Такого обещать не стану, ибо не кудесник я, ага. Закромщики у князя те ещё мироеды. Но вот убедить их, что вам взаправду отдать нечего, это мне по силам. А коли так, уговорю Андрей Петровича, дабы вместо оброка закупа29 из общины вашей взял. Зимой на поварне да в портомойне рук не хватает, ага. Подсобник лишним не станет. Да и вам хорошо. Никак одним человеком рассчитаться проще будет, чем всё зерно отдать. Верно ведь?

Крестьяне задумчиво молчали. С одной стороны, если рассуждать холодно и трезво, посланник князя просил вполне приемлемую цену. Отдать в холопы кого-то одного, чтобы спасти от голодной смерти всю общину. Но каждого точила мысль, что этим счастливцем может оказаться кто-то из его родных и близких. А в таком свете предложение казалось уже не столь заманчивым и щедрым.

Филин, словно угадав мысли селян, нанёс решающий удар.

– Словом, ежели гоже вам такое, заберу нынче Кульку Хапутину и, считай, нет за вами долгу.

Три десятка человек одновременно повернулись к одной юной хрупкой девушке. Акулина не сразу поняла смысл Васькиной речи, а когда сообразила, что речь идёт именно о ней, грабли выпали из ослабевших рук. Растерянный взгляд заметался по толпе односельчан, но каждый, кто с ним встречался, спешил отвести глаза, потупиться, отвернуться. И всё молча, без единого слова.

– Господи… – тихо прошептала Акулина и тут же бросилась к старшине, упала перед ним на колени. – Мефодий Митрофаныч, миленький, не отдавай меня ему. Сам же ведаешь, что не для портомойни. Не губи, Мефодий Митрофаныч!

Старшина не ответил. Его пустой остекленевший взгляд уставился куда-то мимо, и ни один мускул на морщинистом лице не шевельнулся. Не поднимаясь, Акулина на коленях метнулась к стоявшему рядом парнишке лет двадцати. Рубаха на нём, казалось, полностью состояла из заплаток, а штаны настолько истёрлись, что сквозь ткань виднелись коленки.

– Забуга, братик. Спаси, не отдай в пропастищу! – взмолилась Акулина. Схватив брата за руки, она продолжила, в отчаянии мешая слёзную мольбу с чудовищной угрозой. – Инше всё одно – марухой жить не стану. Руки наложу. Свою душу погублю да перед тем и вас всех прокляну во веки веков.

Это подействовало. Забуга вздрогнул и словно пришёл в себя.

– Люди добрые, братцы, соседушки… – тихо произнёс он, и на глазах его сверкнули слёзы. – Да как же? Не губите сестрёнку. Бабоньки, вы же сами… ну, того. Как же после-то?

Но все его призывы растворялись в глухом молчании односельчан. Лишь иногда звучал горестный вздох или кто-то из женщин, всхлипнув, вытирал слезу. Но ни единого слова. Уж слишком несравнимое стояло на кону: с одной стороны – честь чужой девушки, пусть и соседки, а хоть бы и дальней родни, с другой – жизнь или голодная смерть собственных детей.

Задохнувшись как от удара под дых, Забуга бросил взгляд на старшину, но Мефодий сидел, бессильно уронив тяжёлые костлявые руки, смотрел в пустоту перед собой и только жалобно постанывал. То ли от боли в груди, то ли от беспомощных мыслей.

Хапутин зажмурился и поник, но в следующий миг встрепенулся, услышав Лапшина младшего.

– Ну вот что. – тихо, нерешительно заговорил Матвей. – Годите покуда с Кулькой-то. Наперво потребно с долгом разобраться. Инше как так вышло, ежели отдавали мы всё в срок и полной мерой. Откель набралось? Да ещё в таком множестве. А? Разобраться надобно, что за обман такой.

Он посмотрел на Филина. Тот встретил его взгляд наглой усмешкой, но где-то на клуне в поддержку Матвея раздался робкий мужской возглас. Следом поддакнула женщина, и вскоре над только что молчавшей толпой тихо загудел сдержанный ропот. Стараясь не выдать себя, Васька тяжело сглотнул. Столь внезапный поворот мог обернуться неудачей. Если о его проделке узнает князь, тут уже не будет нужен никакой правёж. Тогда не только Акулина ускользнёт из его рук, но ещё и сам Филин может оказаться в опале.

Всё ещё улыбаясь, Васька как бы случайным движением руки передвинул саблю так, чтобы при нужде быстрее выхватить её из ножен.

– Ты, давай-ка, стихни, ага. Думай, с кем про обман толкуешь. Али хочешь князя на правёж вызвать?

Филин шагнул к Матвею, и тот попятился под решительным натиском.

– Да нет, чего ж князя… Я ведь не про то. – промямлил он, заикаясь и отводя взгляд. – Я того… ну… ошиблись, может.

– Ошиблись? – жёстко спросил Филин, продолжая наступать. – А может, мне по ошибке замест Кульки тебя в закупы взять? Коль ты умник таков, ага.

– Да я чего…

Филин не дал договорить. Он медленно потянул саблю из ножен, под металлический скрежет зловеще сверкнула сталь клинка. Матвей побледнел и в испуге отшатнулся, едва не сбив с ног стоявшую позади жену. Оступившись, муж навалился на неё всем телом, однако грузная женщина с бочкообразным животом не просто устояла сама, но ещё и не дала упасть Матвею.

– Вот то-то. – глядя на раздавленного страхом Лапшина, Филин удовлетворённо хмыкнул и добавил уже спокойно. – Не твоё дело, так и не лезь, ага.

– Да как же не наше? – вдруг раздался надтреснутый женский голос, и Серафима Лапшина взглянула на Филина из-за плеча мужа. Она говорила тихо и сдержанно, но уверенно и твёрдо. – Нынче тебе Кульку отдать, так завтра за Дуняхой явишься. А после и до моих дочурок доберёшься. Ведомо, что за утроба ваша. Ненасытная. Потому хоть и никто нам Кулька, а всё же дело наше.

– Ну ты, куда вякаешь, свербигузка! – прорычал Филин. – Помалкивай, гляди. А не то кожу с задницы сдеру, будешь знать.

– Да тут, мил человек, не знаешь, что хужей будет. – спокойно возразила Лапшина. – Так что не пужал бы ты меня.

– Во как? Ну как знаешь.

Филин протянул к Серафиме руку, но тут Матвея словно подменили. Всего мгновение назад он вёл себя как послушный телёнок, испуганно что-то мямлил и не смел даже взглянуть на Ваську. Теперь же встал между женой и Филином, при этом сгорбленная спина распрямилась, плечи расправились, и Васька с удивлением обнаружил перед собой не худосочного замухрышку, а богатыря почти в сажень ростом. Да ещё с упрямым решительным взглядом.