Бог, которому нужен врач

Так я и уснул, вымотанный и обиженный, обиженный в первый раз на этой планете, познавший боль несправедливой потери и утраты. Утраты крошечной для современного мира, но колоссальной для моей карликовой вселенной.

Утром мой викинг стоял на столе. Брат нырял с маской весь вечер, даже в сумерках шаря руками по дну.

Каждый день, возвращаясь домой, вижу перед собой расходящиеся тропинки своей родословной. Перед лицом проносятся взгляды и образы предков, из глубины веков. Мама, папа, бабушка и дедушка, прадеды из деревни, далее дорога расходится на русскую и еврейскую ветки, начинает нестись совсем быстро, проносится мимо бесконечных русских полей и еврейских местечек, мимо скитаний и усердного труда, мимо синагог и православных храмов, уходя глубже, к капищам пращуров и скинии завета, пока ее витиеватая лента не исчезает в черной смоляной глубине, в темноте нависающего надо мной времени. Я и есть это время, эта чернота, эта точка, в которой сходятся дороги. Призраки растворяются в темноте, окутавшей комнату, словно проваливаются в темную дверь, за которой играет музыка.

Обычно я курил на кухоньке, словно стеснялся делать это рядом с местом смерти. Первое время даже стеснялся курить дома, подумать только, поэтому спускался во двор или выходил на лестничную площадку. Тогда мне это казалось чем-то грязным и неуважительным по отношению к его памяти. Теперь я просто сижу на кухне, каждый раз продлевая срок своего ухода отсюда еще на десять минут, и в итоге провожу там по несколько часов. Боюсь, ведь мне кажется, что там я обнаружу его труп, труп, который уже давно похоронили. Труп, так похожий на меня, родной труп.

Странно, да?

Проходит минута, прицепившись за хвост, следом идет вторая, третья. Череда временных отрезков проносится, разрезая мое тело, вспарывая грудную клетку. Время течет сквозь меня, как ртутная река под звездным небом и, если не смотреть на часы, будет казаться, что вместо пары минут прошли тысячелетия, или наоборот.

За окном есть только стена и никакой динамики, движения, теней – ни одного признака жизни, только холодная толща бетона и камня. Каково это смотреть на мертвый камень и умирать там, на полу?

Я сижу так, пока в глазах не начинает мерцать, постепенно разрыв между всполохами света становится длиннее, и остается сплошная темнота. Голова стекает на стол, разбивается, словно куриное яйцо, которое уронила нерадивая служанка. Из головы вылупляется сознание и птицей вылетает из поломанной клетки, она поет, она поет грустную песню по утраченному и забытому, песню о полевом ветре, пропитанном запахом тысячи трав, и о бездонном небе. Птица вылетает на улицу, где гуляет лютый холод, не очень похожий на раннюю осень, скорее на крепкую зиму. Если повернуть от дома во дворы, то можно пролететь мимо разбитых окон и сколотого асфальта, мимо исписанных граффити стен и сгнивших сараев и гаражей. Раньше, помнится, в этих гаражах обитали гопники, наркоманы и скинхеды, но и этих достойных людей снесло ударами времени, напрочь лишив мир живой крови и поступи тяжелых ботинок.

Птица садится на подоконник музея. Если заглянуть в окно, кажется, что это Русский Музей, по которому гуляет оставленная одинокая девочка.

И взгляд этой девочки был до боли похож на взгляд с икон. На все взгляды с икон разом.

Как будто ее видел только я.

А она не видела ничего.

Или она видела все.

Музей теряется, исчезает город, птица обращается в человека.

Сознание прогуливалось по поверхности ушедшего за горизонт солнца, то и дело забредая в темные подворотни.

На пустой улице, почти не освещенной, мрачной и по-осеннему грузной, было сумрачно. Только в конце, рядом с розовым пятиэтажным домом, очевидно сделанным как гостиница для ямщиков, блекло горел фонарь. Свет был только в нескольких окнах, но в целом создавалось ощущение скользящего опустошения и покинутости. Пройдя по улице, я должен был оказаться на том месте, где ее пересекает проспект, а на перекрестке ожидал обнаружить уже другой дом – грандиозный, красный, с сохранившимися витражами и оставшийся здесь со времен какого-то дальнего члена царской фамилии. Но очутившись на перекрестке, обнаружил лишь пустырь с пожухлой травой и кучкой мусора на месте прекрасного здания.

На проспекте, к своему удивлению, я также не застал ни людей, ни машин, ни животных. Даже уличные птицы, которые в отсутствие прочих обитателей должны были наводнить помойки, исчезли. Окна не горели, свет исходил только от фонарей, создавая тянущее ощущение тоски.

«Дела», – пробежало юркой мышью в голове, и сразу в душу забрался цинковый страх, то ли от самой этой мысли, то ли от факта, который она фиксировала. Я прошел чуть дальше по проспекту, заглядывая во дворы и окна, но не обнаружил никаких следов жизни. Ускорив шаг, почти перейдя на бег, я думал только о том, чтобы поскорее прибежать домой.

Но спустившись ниже главного проспекта на пару кварталов, остановился.

Я вмерз в землю, подобно забытой в зимнем грунте лопате.

По каналу двигался дом. Дом был небольшой, самостоятельная пристройка к старому домику на окраине, но она двигалась по каналу, словно корабль. В каждом движении, если будет позволительно так сказать, этого здания виделись знакомые черты, пока, к своему ужасу, я не понял, что это до боли напоминает движения кита.

Пристройка покачивалась на воде, опускаясь то вниз, то вверх, подергивалась, шевелилась, словно стараясь повторить движения самого крупного млекопитающего. Не знаю, сколько можно было стоять и смотреть на это недоразумение, но сзади что-то громыхнуло.

Я медленно повернул голову.

По улице, подобно лягушке, прыгал дом. Следом за ним прополз другой, потом проскочил следующий.

Бродили дома. Они бегали и приседали, уподобляясь диким обезьянам, вставали на дыбы, словно ретивые кони, и готовились к прыжку, уподобляясь диким котам.

Дома ожили, весь город в момент превратился в кишащее жизнью каменное нечто. Каждое движение сопровождалось раскатистым грохотом, словно в двадцати метрах от тебя сталкивались грозовые тучи.

И я побежал.

А вокруг гремели графские и купеческие постройки.

Ревели доходные дома. Скакали пристройки и бывшие здания манежей.

Гарцевали замки и катались по земле дворцы.

Я несся, стараясь не попасться под тяжелый шаг оживших созданий.

Сердце бешено колотилось, в одно мгновение на лице выступил пот. Губы непроизвольно нашептывали молитву, кажется, это была Иисусова молитва, а сзади грохотали шаги старинных домов.

«Господи Иисусе Христе сыне Божий, помилуй мя грешного».

Отдавало в голове.

«Господи Иисусе Христе сыне Божий, помилуй мя грешного».

Сливалось с моим пульсом, становилось моим сознанием, врастало в меня, пуская корни в самую суть.

«Господи Иисусе Христе сыне Божий, помилуй мя грешного».

Было решительно неясно куда бежать, дома, словно пьяные, шатались, гуляли строения и прыгали пристройки. Улицы перемешались, слились воедино, фонари пролетали стаями птиц над головами, а я просто бежал, чтобы не попасть под тяжелую поступь, бежал куда мог.

Сзади что-то ударило сильно, сильнее, чем все до этого.

Потом еще раз.

Я бросил взгляд через плечо и понял, что меня настигает огромный особняк. Он приближался, а я не мог свернуть с прямой.

Так я и бежал от дома по прямой, пока не увидел ограду, которыми защищают каналы от прохожих.

Сворачивать было некуда, перемахнул ограду и упал в воду.

Уходя вниз, в черную, в непроглядную и холодную толщу, я почувствовал, как сверху что-то громыхнуло.

Словно упал целый дом.

И тут померк свет.

Глава III

– Самое приятное, когда ты возвращаешься, первые мгновения не будешь осознавать, реален ли мир вокруг. В эти секунды человек погружается в безвременье, ведь само по себе время – это лишь функция нашего мозга.

Напротив меня сидел дедушка с морщинистым лбом, большим носом, немного оттопыренными ушами, аккуратно подстриженной седой бородой, над которой возвышались идеально окантованные усы с желтыми пятнами – последствием частого курения. Он смотрел прямо в глаза, костюм-тройка и сигара в руке выдавали в нем закоренелого буржуя. Мы находились в бедном и грязном кафе, которое одновременно было тихим и уютным. На столе поверх белой скатерти с пятнами расположились две кофейные чашечки с ароматным напитком, пепельница, тарелки с ветчиной, сыром, шоколадом, виноградом и свежим хлебом. За мутными стеклами пробивалась весна, дышал город и пели птицы. Почувствовав, что молчание становится неловким, дедушка продолжил:

– Сон, как полагали многие народы, обладает уникальной природой, даже в Торе упоминаются сновидения. История гласит об Иакове, который во сне узрел самого Бога, там же, в Торе, трактуется и сон самого Фараона. Вообще в иудео-христианских текстах порядка двадцати описаний сновидений, и все – это вмешательства Бога в земную жизнь. Недалеко ушли и мусульмане, сну в Коране также уделяется особое место.

Я попытался что-то спросить, но дедушка чинно поднял руку с сигарой, и я остановил свой порыв. Он продолжал.

– В те далекие времена сон воспринимался с трепетом, а сами люди с трепетом прислушивались к шепоту во время сновидения. Народы востока, вавилоняне, шумеры, ассирийцы отождествляли бога сновидений с богом мира мертвых и подземных глубин. Дописьменные общества ставили сны еще выше земной жизни, например, у гуронов описывается традиция коллективных сновидений, которые могли продолжаться на протяжении пары недель, но во всех этих, может быть, не самых удачных трактовках, есть одна общая вещь.

Он сделал небольшую паузу, чтобы набрать воздуха, и тут я наконец умудрился вставить хотя бы одно слово:

– Какая?

– Во всех этих трактовках, сон – это точка связи с запредельным и с божественным. Что самое интересное, в невротической культуре современного мещанского общества сон перестает иметь такую функцию и такую трактовку, и становится формой переживания собственного я, его раскрытия, что только актуализирует тезис Фриди о смерти Бога.

Воспользовавшись очередной паузой, я пошел в атаку.

– А что это за место?

– Это кафе «La Rotonde», то самое знаменитое кафе в Париже, которое посещали все от Ремарка до Ленина, к слову, сейчас только девять утра, оно еще закрыто, но у нас есть уникальная возможность отзавтракать здесь.

Я еще раз обвел глазами знаменитое кафе, которое больше напоминало придорожный трактир.

– Восхитительное время! Уникальное, самое значимое в истории России и мира!

Он начал фразу резко, на вдохе, а потом залпом осушил чашку кофе.

– Семнадцатый?

– Не семнадцатый, не сорок первый, не сорок пятый и даже не девяносто третий! Одна тысяча девятьсот тринадцатый год. Париж, знаменитый в будущем поэт Илья Эренбург, мещанин, завсегдатай бомонда, сын промышленника и аристократа, вместе с одним из лидеров большевистского движения уже прошел обряд посвящения.

– А кто и в кого?

– В кого, пока сказать сложно, но вот имя второго человека вам, полагаю, хорошо известно.

– Сталин?

– Боже правый, ну какой Сталин? Этот тифлисский хулиган и налетчик, недоучившийся семинарист, необученный бандит, наполняющий казну большевиков ворованными кровавыми деньгами? Нет, конечно, Ленин, а до него и Свердлов с Бруевичем, и много кем еще.

– Я не совсем понимаю, к чему вы это.

– А к тому, что в моей теории, к сожалению, неверно понимаемой современниками, зато неплохо переиначенной, но все равно оболганной любимым учеником, я уделяю сновидениям не просто место катализатора человеческих скрытых желаний, но и наглядно демонстрирую, что сны являются проводниками доисторических доцивилизационных образов и смыслов, если позволите, архитипичных идей, которые подозрительно совпадают и имеют единые основания. Мне часто в последнее время снится ростовский музей, картина Малевича «Самовар».

На этом моменте дверь в кафе отворилась с жутким грохотом и внутрь зашло трое очень похожих друг на друга мужчин в тужурках, поверх которых на плотно прилегающих к телу ремнях болтались кобуры, гранаты и ножи, а на фуражках алели звездочки.

– Самое сложное – понять, где ты.

Дедушка выдал фразу очень быстро, словно плюнул через зубы, и по-старчески неказисто побежал из-за стола прочь, протиснувшись мимо столпившихся у входа людей.

Стоявший по центру красноармеец, с хмурым лицом, впалыми глазами и самым большим носом гаркнул недовольным тоном:

– С сумасшедшими всякими тут разговариваешь! Кофий пьешь, паскуда, виноград жуешь, как буржуй. Объект не появлялся?

Последнюю фразу он сказал очень рассерженно.

В момент все вернулось на свои места, Ленинград, 1926 год, внутренний карман пиджака металлически оттягивал наган, а в голове были только ненависть к врагам, огненная любовь к мировой революции и к товарищу Ленину, чье дело живет в каждом из нас. Больше я ничего не помнил, ни об объекте, ни о работе, ни даже имен новоиспеченных коллег.

– Никак нет.

– И не появится, у тебя новая вводная, он уже пару дней как пересек советско-румынскую границу.

Я молча посмотрел на центрального, все трое красных молча смотрели на меня в ответ. Потом оставшиеся двое подошли к столу и также молча реквизировали еду вместе с тарелками, а центральный, положив руку в карман, залпом опрокинул чашку кофе.

– Ты давай одевайся, тебя в караул переводят, будешь партийных сегодня охранять, до точки на машине подкинут. Инструкции получишь на месте. Только там гаврик в машине, ты с ним не особо разговаривай, он нам горячий нужен на допросе.

Я спешно встал из-за стола и направился к выходу, но через плечо заметил на себе косой взгляд товарища.

– Ты кофе перепил? Там же карачун на улице.

И только тут я окончательно вынырнул из состояния анабиоза и полностью вошел в тело и душу сотрудника ОГПУ, козырнул, отдал честь, развернулся и, идя быстрым шагом к выходу, ловко подхватил с крючка потертое пальто, которое, как показалось, могло быть моим. На улице шел снег, несмотря на осадки, было космически холодно, фонари светили слабо, сквозь мороз и расплывающийся в воздухе их зимний свет не было видно на какой именно улице мы находились. А ведь сначала я и правда подумал, что это весна и Париж. Какой хитрый сумасшедший дедушка, подумалось мне.

Напротив кафе стоял небольшой грузовик с красными звездами на борту. В машине, занесенной снегом, на переднем сиденье находился водитель с грустными впалыми глазами, который явно недоедал. Его руки были неподвижны, из-за недостатка света казалось, фигура вросла в машину, и он теперь никогда не оторвет изуродованные культяпки-щупальца от руля. Идя к машине, я ощупал предметы в карманах пальто – спички, папиросы, кастет, какая-то мелочевка, обрывки газет, блокнот, похоже, что с одежкой я не прогадал, и она и правда была моей. В кузове уже сидело трое – два знакомых чекиста и один странного вида человек, одетый как дореволюционный футурист, не обладающий вкусом, на голове у него была дурацкого вида шапка, больше напоминающая фригийский колпак.

Двое чекистов уже уплетали еду из кафе, жадно хватая ее грязными руками, а странного вида пассажир с интересом рассматривал меня как хорошенькую барышню. Я неуклюже забрался в кузов, потому что никто не решился помочь и, не успел сесть, как водитель тронул, отчего я больно упал на дряхлый настил, на котором нанесенный с улицы снег таял и превращался в серовато-коричневую жижу. Опять же никто не помог встать, и я, отряхнувшись, плюхнулся рядом с пассажиром. Он был худым с явными признаками злоупотребления алкоголем на лице, но с живыми незамутненными глазами.

Вспомнив, кто я в этом мире, решил не церемониться с попутчиком и ответил как можно грубее:

– Чего смотришь? За погляд деньги платят.

Получилось слишком показушно-брутально, поэтому пассажир только сильнее завелся и начал кокетливо ерзать на скамейке.

– Вы знаете, как расшифровывалась аббревиатура РСДРП?

Его вопрос поставил меня в тупик, поэтому я молчал, помня инструкции старшего, хотя коллегам было на нас начхать, они все съели, и теперь задымили папиросами в кузове.

– А вы знаете, кто такой на самом деле товарищ Бонч-Бруевич? И его брат? Брат Бруевича ведь был белым генералом, а теперь что, а теперь красный генерал, как это получилось?

Я молчал, не обращая внимания на говорливого попутчика. Мои коллеги докурили, бросили бычки прямо на пол в сероватую жижу, также не обращая на меня внимания.

– Меня Артемий Пигарев зовут. А я ведь писал товарищу Сталину письмо, писал, писал, честно писал, помощь предлагал, связи. И Астромов письмо писал, и я писал, и весь кружок масонов писал. Предлагал помощь с мировым масонством, знаете, знаете, как сейчас помню цитату.

Он смачно облизнул губы, приосанился и отчеканил:

Принятие Коминтерном масонской личины совсем несложно и коснется лишь внешности. Каждая национальная секция его могла бы образовать отдельную ложу-мастерскую, а представители их (президиум) сформировали бы генеральную ложу.

Но почти сразу же после этой фразы изменился в лице и грустно по-детски проговорил:

– Я им идею предложил, а они ее без меня реализовали. Они мою экспедицию на восток посылают. Без меня.

Машина остановилась резко, так же, как и тронулась, водитель стукнул по перегородке со своей стороны, видимо, мы приехали, но я не понимал, куда.

– Караульный – на выход, – донеслось еле слышно из кабины водителя, и я понял, что это по мою душу.

Уже выпрыгнув из кузова, я услышал вдогонку крики Пигарева:

– РСДРП – это значит «Радуйся, Сатана, День Раскола Придет», вот что это значит!

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.