Бог, которому нужен врач

Я заглядываю в небольшое отверстие в стене и вижу глаз, который смотрит на меня с той стороны. Глаз смотрит внимательно, не отрываясь, рассматривает, словно ждал, когда наконец подойдут с другой стороны. Один единственный глаз в полной темноте из стены рассматривает тебя, твою душу, твою жизнь, видит тебя, оттуда. Откуда?

– Паш, иди сюда!

Отозвавшись на мой громкий крик, который точно напугал пару соседних домов, Павел чинно подходит и манерно заглядывает внутрь, а после, не поднимая головы, спокойной отвечает:

– Там просто зеркало. Кто-то внутри поставил зеркало, а здесь с улицы маленькая дырочка в стене, и в нее видно отражение.

Сначала я стою с открытым ртом и даже не замечаю, что начинается дождь, мой друг поднимает воротник и, улыбаясь, идет к выходу со двора.

Это был мой глаз, там внутри.

Мой глаз, который показался чужим и страшным, смотрящим в самого себя, но не узнающий привычных черт.

Мы выходим на проспект и идем вниз к главной улице, дождь усиливается.

– Какие у тебя успехи?

– Я прикинул, что неплохо было бы написать что-нибудь. Ну, знаешь, о нас. Даже прикинул персонажей, составил концепцию сюжета и определил главные события. Может получится написать роман.

– Месяц назад ты говорил точно так же.

– Если мы продолжим почти каждый день пить пиво и гулять под дождем в надежде найти что-то интересное в подворотнях и дворах-колодцах, я не смогу написать и страницы.

– А думаешь, у тебя получится издать это… эм… произведение?

– Так далеко я еще не заходил.

– А то смотри, никто не захочет связываться с тобой.

– Напечатаю сам и буду разносить по книжным магазинам, умолять на коленях, чтобы взяли.

– Плохой план.

– Как и твое чувство юмора.

– А вот написал бы интеллектуальный детектив, мог бы стать таким как Дэн Браун. Написал бы про Малевича и выстрелил, ой как выстрелил бы! На Запад уехал. Все самое интересное всегда почему-то происходит за пределами России, если ты заметил. Презентации, книжные магазины, интеллектуальные вечера, открытые лекции, оргии, съемки для журналов – вся жизнь, друг мой, она там, далеко. Россия же – это страна времен Ивана Грозного. Была и до сих пор есть – пушнину на Запад, технологии на Восток. Населением – управлять. Даже слово такое мерзкое они придумали, посмотри – «население».

– Уж лучше мои африканские соседи съедят меня прямо в квартире в сыром виде на ужин, чем я стану таким как Дэн Браун.

– В тебе говорит зависть.

– Ты обознался, это здравый смысл и чувство вкуса. Паша… это все лирика, на самом деле, мне очень нужны деньги. Деньги нужны смертельно, ужасающе, Паша, до одурения необходимы. Не то, чтобы я был излишне привередлив в еде, но питаться вторую неделю молоком и хлебом уже не могу.

– Устройся на работу, но для таких как ты есть только позиции в чахоточной забегаловке. Хотя смотри, поработаешь в ларьке с шавермой. Познакомишься там с бандитами, покрутишься и станешь как Тони Монтана.

– Мне нужны деньги, а не работа, если ты меня правильно услышал.

– Мне кажется, твои соседи из Африки не научили тебя хорошему. Но есть одна тема.

Здесь мы переходим к третьему пункту списка моих планов.

– Есть одна контора в курортном районе, занимается строительством. Схема предельно простая – тебя оформляют там… не знаю, кем-нибудь, но как будто ты делаешь важные вещи для конторы в качестве подрядчика. Ты же идешь в банк, и регистрируешь на себя карту с премиальным обслуживанием, после чего отдаешь все данные фирме. Они через карту отмывают средства, а тебе капает небольшой процент.

Я обернулся, потому что мне показалось, что в толпе проскочило знакомое, но забытое лицо.

– Это все замечательно, только скажи мне, кто даст безработному жителю африканского притона платиновую карту?

– Для этого надо уметь врать!

– Например?

– Скажи, что у тебя богатый папа, не знаю, наври им с три короба. Расскажи, что живешь в центре в прекрасном доме с долгой историей, расскажи про этого самого своего купца, про которого ты уже сотню раз рассказывал и всех достал. Тут главное вешать лапшу на уши – вон, один товарищ так вообще притворился геем, сказал, что его парень – азербайджанец, сын богатого дядьки, а ему для поддержания себя в форме нужны деньги, много денег на педикюр, маникюр, косметическую операцию и массаж простаты.

– И что ответили в банке?

– Согласились, поддержали, дали карту. Правда, схему вычислили, а парень сейчас сидит. Забавная ирония, не правда ли? Ты же знаешь, что делают в тюрячке? Так вот, если схему раскроют, то посадят тебя, а не придут к фирме.

– Спасибо тебе большое, именно такую перспективу я и вижу; безработный житель маленькой Африки выходит из тюрьмы к тридцати годам с судимостью, наколками и хроническим геморроем, а впереди открывается потрясающий вид и горизонты, играет джаз.

– Тогда устройся на работу.

– Я пишу, занят. Я пытаюсь состояться творчески, я же говорил.

– Тогда ты сам знаешь, что можно сделать.

– Квартиру я не продам.

– Просто подумай, сколько денег потерял покупатель. Ты можешь сторговаться, переехать в новостройку где-нибудь на окраине, какое-то время там жить на вырученные средства, спокойно писать этот роман, никто не будет мешать, не будет слушать африкано-китайский рэп и готовить вонючие харчи на кухне.

– Я не отдам квартиру, даже не предлагай.

Мы вышли к заброшенному, но сохранившемуся зданию. По улицам разносился слух, сейчас там незаконно жили музыканты из Краснодара, поэтому приближаться к дому я не особо хотел. Иногда эти музыканты в поисках денег выходили на улицу и приставали к людям, говорили, что они гости города, приехали на фестиваль, пишут музыку и у них украли кошелек, нужно сотню-другую на хостел, чтобы выступить и спокойной уехать домой.

Так продолжалось у краснодарцев уже два года с небольшим. Южная Россия всегда меня пугала.

– Тогда я не знаю, чем тебе помочь, но поспрашиваю, не бойся.

– Мы зачем сюда пришли, Паш?

– Сегодня тут ставят музыку, погода дрянь, а денег у тебя нет. Может, это встряхнет?

Чтобы попасть в дом с краснодарскими музыкантами, надо было пройти своеобразный фейс-контроль. Сначала стучишь в дверь, потом громко стучишь в дверь, потом очень громко стучишь в дверь, тебе открывает тонкий молодой блондин в рубашке на пару размеров больше, в костюмных брюках и разрисованных маркером кроссовках. Глаза его ходят на метр дальше черепа – сегодня он явно решил намешать.

– Вы куда?

По двору несется музыка. Даже здесь, на дождливой улице, чувствуется запах курева.

– На тусовку.

– Вход стоит двести рублей.

Конечно же, вход не стоит двести рублей, он не может стоить двести рублей, этот симпатичный паренек кладет их себе в карман.

– Мы забыли купить пиво! Скоро вернемся.

Возвращаясь с парой бутылок, мы уже говорим, что заплатили. Блондинчик не верит, но пускает внутрь, просит показать чек. Какой к черту чек, блондинчик, попроси еще контрамарку! Здесь нет никаких чеков, откуда у тебя чек, блондинчик? Покажи свой! А потом импровизированный консьерж отвлекается на других гостей, и мы просачиваемся внутрь, в самое жерло вулкана.

Три этажа захватили самые низшие представители этого мира – люди, которые с радостью карьеру поменяют на наколку и секс втроем сегодня на семью послезавтра. На каждом из этажей своя музыка, свои цвета, развешаны какие-то странные флаги – от радужного ЛГБТ до государственного флага республики Узбекистан. Прямо у окна на первом этаже одновременно целуются три девушки, чьи шеи украшают кожаные ремешочки – первый признак отменного мероприятия. На втором этаже так же развешаны флаги, только здесь в самом центре почти на всю стену растянуто полотно с огромным логотипом чая «Принцесса Нури». Полотно колышется, и в бликах осветительных приборов кажется, что индийская принцесса говорит с тобой, но ее чарующий голос не слышно сквозь оглушительный грохот, который здесь называют музыкой. Индийская принцесса обращается к тебе, зовет с собой к озерам вечноцветущего розового лотоса и к холмам ароматного чая. Она зовет тебя на корабль, отправляющийся к острову Цейлон, удивительный пленительный запах которого станет настоящим открытием, откровением, и ты почувствуешь его задолго, как увидишь тонкую полосочку земли на горизонте.

Но тебя проталкивают сзади, и не успеваешь откликнуться на зов. На импровизированном танцполе спит человек – он просто лег, подложил руки под голову, поджал ноги и мирно уснул, вокруг него и рядом с ним, через него, а иногда и прямо на нем танцуют странные личности в балахонах и старых погрызенных куртках, без волос и с дредами, напоминающие биологических детей орков Урук-Хай и певицы Леди Гаги.

Мы прячемся на кухню, хотя кажется, что эта кухня осталась далеко в прошлом, когда дом был жилым, а мы гуляем с ее призраком. Сигаретного дыма было столько, что, вытянув вперед руку, можно перестать различать свои пальцы. Курить можно везде – сигнализации точно нет, но народ, под влиянием неизвестного науке автоматизма, под влиянием впитавшейся с детства советской привычки, настоящей традиции, взращенной в неприглядных серых хрущевках, все равно идет на кухню. Мы протискиваемся в угол, я пытаюсь закурить, но меня подташнивает – слишком много, невозможно много дыма. Чтобы смягчить отравление смолами, мы выпиваем по бутылке пива почти залпом, но помогает слабо. Тогда Паша тянется к шпингалету на раме, а следом сквозь дым и грохот долетает приглушенное:

– Стой! Не надо!

Паша успевает крутануть шпингалет, и старая оконная рама вместе со стеклом отваливается, падая вниз со второго этажа, разбивается на сотни осколков, и очевидно, рядом с блондинчиком.

– Твою мать!

Снизу доносится крик «консьержа» сквозь грохот музыки, похожей на пост-техно.

– Боже, что ты наделал.

– Зато покурить теперь можно спокойно.

Дым тучными клубами радостно вырывается в осенний промозглый вечер. В глазах перестало щипать, в горле больше не першит, теперь и правда можно разглядеть людей вокруг и выкурить по сигарете. На кухне оказалось неожиданно много народа – среди общего дьявольского карнавала были вполне типичные персонажи, вроде рыжего бородатого толстячка в кепке с козырьком-лопатой, веселой студенческой компании, одинокого парня с каменным лицом, двух подружек, мальчика-модника, рокеров-говнарей. Была и девочка-отличница, пытавшаяся казаться бунтаркой, о чем свидетельствовали намеренно порванные колготки и черная помада. Такие нравились Паше.

– Как тебе эта светлая?

– Не очень, мне такие не нравятся, нарываются на приключения, а потом страдают от неразделенной любви.

Паша улыбнулся. Было видно, что он сегодня готов поиграть, у меня же никакого настроения не было. И стало еще меньше, когда на кухню завалилась шумливая группа пацанчиков, которая выдавала запредельное количество мата в минуту. Они работали как настоящий матерный пулеметный взвод, который выбрал удачную позицию во фланге у неприятеля и намертво окопался.

В таких случаях мы с Пашей обычно спорили, пытаясь угадать, из какого пункта они прибыли.

– Из Ростова или из Орла?

– Мурманск, готов поклясться.

Новоприбывшие достали что-то из карманов и разложили на импровизированном столе. По знакомым движениям рук было отчетливо ясно, что они собираются делать. Очень скоро в руках у каждого из компании было по туго набитому косяку, но вместо того, чтобы обкуриться до беспамятства, как принято в подъездах от Адлера до Шпицбергена и от Калининграда до Сахалина, они стали дарить джоинты всем на кухне.

– Кайфуем, пацаны, мы барыгу накололи сегодня!

– Спасибо, а откуда вы?

– Северодвинск.

Не угадали, но я был ближе всего.

Паша покрутил в руке сигаретку и дал ее мне, хлопнул освободившейся рукой по плечу и отправился по направлению к бледной отличнице с черной помадой, которая явно в первый раз взяла в руки сигарету с каннабисом.

– Подкуривать надо не с фильтра.

– Неужели, а я боялась, что перепутаю.

– Не думайте лишнего, со стороны фильтра тоже можно, есть даже отдельная китайская школа подкуривания косяков со стороны картонки, но для этого нужны долгие тренировки. Знаете, я ее освоил, пока два года жил в Китае.

– Правда, в Китае? Как интересно! Меня зовут Света.

– Меня Паша. Да, жил в Китае, почти весь его изъездил.

– Это не вы разбили окно?

– И разобью еще парочку за вечер.

Она смеется.

Как-то мы с Пашей знатно накурились в ужасном спальнике, в котором я запутался и потерялся, потому что у меня сел телефон, а домá вокруг были до жути однообразно-коричневые. Мы сидели на кухне с какой-то блондинкой из музея современного искусства. Не помню, какого, одним словом, из музея, Паша всегда знает всех лучших девушек из всех музеев города. Сначала мы пародировали Ленина, читая один из его томов так громко, что, кажется, все соседи слышали в три часа ночи раскатистое:

Мы идем тесной кучкой по обрывистому и трудному пути, крепко взявшись за руки. Мы окружены со всех сторон врагами, и нам приходится почти всегда идти под их огнем.

Или

Товарищам Кураеву, Бош, Минкину и другим пензенским коммунистам.

Товарищи! Восстание пяти волостей кулачья должно повести к беспощадному подавлению. Этого требует интерес всей революции, ибо теперь взят «последний решительный бой» с кулачьем. Образец надо дать.

Повесить (непременно повесить, дабы народ видел) не меньше 100 заведомых кулаков, богатеев, кровопийц.

Опубликовать их имена.

Отнять у них весь хлеб.

Назначить заложников – согласно вчерашней телеграмме.

Сделать так, чтобы на сотни верст кругом народ видел, трепетал, знал, кричал: душат и задушат кровопийц кулаков.

Телеграфируйте получение и исполнение.

Ваш Ленин.

Эта фраза в конце каждого письма, даже самого кровавого, казалась чем-то неестественным, как будто маньяк, прежде чем зарезать жертву, успокаивает ее и гладит по голове.

Назначить заложников. Расстрелять кулаков. Топить офицеров.

Ваш Ленин.

Не хватает только смайлика в конце.

Бейте белых, трахайте гусей.)

Ваш Ленин.

Потом Паша и девушка целовались прямо на диване уже полураздетыми, разогревались к тому, что будет дальше. А я словно исчез из мира, и смотрел на эстакаду за окном, которая с высоты восемнадцатого этажа переливалась, словно новогодняя елка, такая теплая, такая родная, знакомая и волшебная, как та самая первая елка из самого светлого детства.

Когда еще не знал близости на кухне с блондинкой и другом. Как же ее звали? Эту блондинку из музея. Надо спросить у Паши, он наверняка помнит, он ходячая картотека и передвижной архив с информацией о лучших девушках из богемной среды.

Вдох.

Главное, задержать дыхание.

А после плавно выдохнуть.

Первый раз я попробовал в Амстердаме, куда мы ездили с девушкой. Забавно, что приехал я в Амстердам с одной, а уехал с другой. Гулял там с третьей, но из-за количества, скуренного не помню их имен, только цвет волос и размер груди каждой.

Я еще раз обвожу кухню взглядом. В тумане красных помад проскакивают вспышки черных, синих и даже салатовых губ. Сколько губ, в которые можно вложить большой палец, когда она закатывает глаза, но как мало губ, которые хочется целовать утром.

Боже, истинно ты сотворил любовь вечную, чтобы творить ненависть к мимолетному.

Я ухожу по-английски.

Спускаюсь по лестнице, где у выхода нещадно тошнит моего знакомого казаха Гародяна, а какой-то кудрявый мужчина с талантливым лицом придерживает его одной рукой за грудь, а другой за поясницу, но чуть ниже самой поясницы, на грани.

Сейчас, там наверху, Паша рассказывает бунтарке-отличнице о том, как прожил два года в Китае нелегально. Он уезжал как студент, его отчислили в процессе, и он попал в какую-то странную историю, был знаком со всей Пекинской, а может быть, и Шанхайской богемой, к нему даже приставал старый богатый китайский гомосексуал, чем Паша непременно гордится. Зачем он рассказывал эту историю девушкам каждый раз при знакомстве, ума не приложу. Дальше обычно следуют разговоры про поездки, политику и далекие страны, о которых каждый русский мечтает из-за неказистости его собственного земного существования, а потом все сведется к коронной теме. Из-за увлечения восточной философией, любой разговор о смысле жизни или около того превращался у Паши в следующий набор фраз.

– А вы не знаете, кто все это организовал, то, что здесь происходит?

– А ведь ничего не происходит. Никогда ничего не происходит. Время обманывает нас.

– А как оно нас обманывает?

– Время – это путь. Направление. Вектор. Ходить по времени в одном направлении – все равно, что из сотни дорог выбрать одну и ходить по огромному футбольному стадиону только вперед. Когда-нибудь уткнешься в забор. Но у стадиона есть трибуны, подвалы, парковки и есть огромный мир за ним. Я понял это в Китае, когда постиг то самое буддийское ничто.

– Если времени нет, то что тогда есть?

– Это вопрос, на который сможешь ответить ты и только ты.

– Я же не знаю сама себя.

– Нет, знаешь себя. Ты словно лишившийся памяти человек, он знает, но не узнает. Ты знаешь, но не узнаешь. Вопрос не где, а с кем. Есть старое предание про случайного Самосущего. Самосущий созерцал самого себя миллионы лет, созерцал мир до его создания и само Создание до того, как его утвердили. Он созерцал движение мириадов кварков и игру сотен струн времени, из которых состоит наш мир. Самосущий был самим естеством, и в каждом протоне был его лик. А потом он проснулся в мире людей, случайно осознав себя здесь. Так он стал Проснувшимся среди спящих. И Спящим среди проснувшихся.

Я знал эти речи наизусть и, если бы с Пашей что-либо случилось, именно я и мог бы стать его ближайшим адептом и нести учение народам.

Выхожу на улицу, оставив сзади праздные шум и грохот. Иду, устремив взгляд прямо в глаза Городу. И мы растворяемся друг в друге, словно ни меня, ни нас нет, как будто всего видимого нет. В такие секунды кажется, что бесконечные потоки времени, неизвестно где берущие свое начало, и непонятно куда убегающие, проскочат мимо, и их неумолимое холодное дыхание не коснется души. А потом в черной луже блеснет отражение красного вечернего огня. И все встанет на свои места – и смерть, и время. Все это тебя коснется и сквозь тебя пройдет. И тогда замедляешь шаг, а потом постепенно останавливаешься, смотришь на засвеченное городским заревом небо, потому что торопиться, по сути, некуда.

Глава II

Сегодня Рене сидел на общей лестнице прямо на узорчатой плитке девятнадцатого века и курил, стряхивая пепел на лестницу. Таким образом он вспоминал родную Чагакву или другое родное село, или что он там вспоминал. Если вдруг покажется вам, что человек ведет себя некультурно – бросает окурок, мусорит, паркуется на газоне, вытряхивает ковер в окно, бьет стекло или громко матерится – не ругайте, ведь это ностальгия по родному Саратову, Бангалору, Самарканду или Бухаре. Это гимн родному селу и победе инстинкта над культурой, животного над божественным. Отнеситесь с пониманием, ведь в каждом Бангалоре есть своя незабываемая и самобытная традиция вроде шашлычных в Краснодаре, которая в тысячу раз важнее петербургской плитки девятнадцатого века.

Рене очень пьян; в темноте, а в парадной всегда темно, ведь лампочки никто не менял, его глаза кажутся волшебными болотными огоньками, которые то зажигаются, то гаснут. Он почти спит, опустив голову на колени. Под ступнями хрустят банки из-под пива, название которого даже мне неизвестно. Это седьмая стадия опьянения Рене. Всего их двенадцать. Эти стадии вывел я собственноручно, записал на обрывке какой-то коммунистической газеты, подложенной в почтовый ящик. Но сам до сих пор не понял, зачем они нужны.

Прохожу мимо пьяного африканца, тот замечает меня и пытается улыбнуться. Терпит фиаско и ужасно скалится. В темноте его белые, чуть ли не светящиеся, зубы и глаза пугают до дрожи, будто он демонический дух из архаического прошлого. Со стороны квартиры доносится громкая музыка, кажется, это китайская попса. Очень необычное явление, между прочим, как и любая современная музыка, когда нечто национальное и традиционное пытается скреститься с нетрадиционным и ненациональным по своей природе. Из всего этого получается обычно вселенская катастрофа наподобие русского рэпа. В доме знатного купца снова пахнет кальяном с дешевым табаком, специями, носками и алкоголем, на секунду ты чувствуешь себя в Чагакве, где справить нужду можно прямо между домами из строительного мусора, а еду привычно готовить на горящих покрышках. Несмотря на то, что ты не видел ее, эту Чагакву, кажется, что там примерно как-то так. Китайцы вообще умеют веселиться, они профессионалы по массовым мероприятиям, ведь если их меньше восьми человек в комнате, это они считают жуткой скукой.

Так они обычно и веселились: китайцы у себя в комнате запирались и умудрялись устраивать массовые мероприятия, по своим масштабам, кажется, превыщаюшие самые крупные митинги в Москве. Все китайские студенты, все работники ресторанов паназитской кухни собирались в бедном доме купца Дохтуровского. Африканцы строили свои тусовки в закрытом стиле, сказывалось наследие племенной культуры и разорванность африканского общества. Арабы же не строили ничего, они просто всаживали гашиш, запивали его пивом, орали друг на друга, дрались, слушали рэп. И, если у китайцев и африканцев были перерывы в их времяпрепровождении, то арабы всегда находились в сладостных объятиях кумара.

За спиной закрывается дверь моей комнаты, отделяя от ароматов и звуков Чагаквы.

Вдох.

Выдох.

Тут воздух чистый, он почти не пропитан алкоголем, куревом и специями.

Дыши, дыши, вот так аккуратно и размеренно, чтобы можно было перевести дух и уснуть, не представляя себе, что думает умирающий человек, смотря прямо на стену из окна.

Особенно если он твой брат.

476.

Я окончательно прихожу в себя на своих 21,8 квадратных метрах, разделенных на кухоньку и спальню, в которой будучи малышом спал сам. И он, мой брат, будучи малышом, спал, и отец, как и его отец. Вот здесь, на этом самом месте, где сейчас стоит рабочий стол, мы приходили в этот мир один за одним, а потом здесь же один из нас ушел. Буквально в паре метров от места, где ребенком спал его отец и дед.

Мой брат умер.

Смерть застала семью врасплох, а подробности до сих пор заставляют просыпаться в холодном поту. После смерти отец прибавил лишний десяток, а мать словно потеряла точку опоры. Теперь она заимела ужасающую привычку цепляться за окружающие предметы тонкими руками и, казалось, стоит ей разжать морщинистые пальцы, она унесется вверх в холодные бездны космоса, где будет одиноко слоняться среди комет.

Ему было 34 года. Я бы мог поклясться, что не знал человека здоровее. В отличие от своего младшего брата, он не курил и практически не пил, вел размеренный образ жизни, уверенно сидел в какой-то конторе и планировал с любимой девушкой семью, которая должна была начаться сразу после продажи этой небольшой коробки с плиткой девятнадцатого века. Денег за ее продажу должно было хватить на сносную конуру побольше на окраине. Уже для троих.

Покупатель был найден, и казалось, что совсем скоро брата ожидает прекрасное угасание в теплом уюте. А в это время я буду где-то на берегу озера сжигать свои легкие через трубочку и выдыхать упущенную жизнь.

Труп нашли в самом центре комнаты. Он лежал аккуратно, словно и не падал вовсе, а, еще будучи живым, просто лег вздремнуть на пару минут да так и остался. Никогда бы не подумал, что в 34 можно умереть от сердечного приступа. Никогда бы не подумал, что можно умереть в 34 в одиночестве, вот так, на полу, смотря в старый покоцанный потолок коммунальной квартиры.

Куда он смотрел в последние секунды?

В окно ли?

И если смотрел на эту самую чертову стену напротив, то, о чем он думал в свои 34, когда делал последний выдох?

Стоит мне повернуть голову, и я увижу то место, где мой старший брат испустил последний вздох. Меня не было рядом, но довелось увидеть фотографии. На них он выглядит спящим, кажется, что кто-то решил странно позабавиться и пофотографировать брата ночью. Теперь же я могу часами ходить вокруг этого места, смотреть на пол, где лежал он, могу гладить пол, целовать паркет.

Иногда ложусь, замираю и смотрю на стену за окном.

Пытаюсь представить, о чем можно думать в этот самый момент?

476.

Один раз в пруду у дачи у меня утонул любимый солдатик. Несмотря на то, что фигурка была пластиковой, материал оказался тяжелее воды и песочного цвета викинг с щитом и мечом погрузился на илистое дно. Мокрого и плачущего меня унесли домой. Я обернулся пледом и рыдал навзрыд и в крошечной душе, еще только учившейся жить и существовать, проклинал несправедливое бытие.