Бог, которому нужен врач

Владимир Коваленко

Бог, которому нужен врач

Жизнь – это путешествие в бесконечное.

Русский актер Владимир Епифанцев

Предисловие

У каждого явления есть две природы.

Ночь сменяет день, жизнь сменяет смерть, лето сменяет зиму.

В человеке уживаются самые светлые и темные черты, что давно воплотилось во всем известном символе «Инь-Ян». У каждой книги свои черные и белые стороны, каждая книга носит в себе блики солнца и могильный шорох, но редко кто разделяет их специально.

Когда крошечные черепахи появляются на свет из яиц, они уже знают, что должны бежать к морю, хотя никогда его не видели, и не было никого, кто мог бы рассказать им о соленом бризе, прибое и волнах. Они бегут к нему по жаркому песку, рискуя упасть в ямку и остаться иссушенными на солнце, рискуя быть съеденными многочисленными чайками.

Крошечные птенцы, появляясь на свет, уже знают, как выглядит тень ястреба, и бросаются в укрытие, только увидев ее, даже если это тень от чучела.

Личинка стрекозы живет под водой и имеет жуткую выдвижную челюсть, которой вдохновлялись создатели фильма «Чужой». Личинка охотится на мальков, а потом точно знает, куда ей надо выбраться, чтобы там, на суше, стать стрекозой, в самом настоящем смысле разорвав свое прежнее тело.

Какая-то бесконечная сила толкает гриб кордицепс, простой организм, не обладающий даже нервным узлом, филигранно управлять телом захваченного муравья, чтобы оказаться в наилучшем для себя месте. Точно такая же сила зовет растения к солнцу, и даже мертвые бетон или асфальт не становятся для них помехой. Точно так же что-то зовет человека разжечь костер, когда приходит ночь, эта сила заставляет его вглядываться в звезды и выискивать там причудливые образы, наделять эти образы именами. Имена постепенно меняют маски и расплываются, а человек теряется в бесконечном водовороте звезд.

А когда звезды гаснут и под рукой не находится огня, пещеры и дома встают со своих мест и идут гулять по миру, растения прорастают из мертвых глазниц, а время за секунды съедает даже самые большие империи.

В каждое следующее мгновение мир уже не будет прежним.

Кажется, что смотришь в книгу, но это не так.

Если сесть на берегу реки и смотреть в ее уносящиеся воды, можно увидеть тысячи рек, проносящихся перед лицом вечности, и ни одна из них не будет предыдущей. В этих реках, в бегущих к верной смерти черепашках, в прячущихся цыплятах, в грибах, управляющих живыми существами, и, наконец, в человеке – во всем есть неразрешимый ответ на молчаливый вопрос.

Осталось только понять суть этого вопроса.

Часть первая

Борьба с мирской суетойГлава I

476.

Считается, что Западная Римская империя пала в 476 году от Рождества Христова или в 1229 году от основания Рима. Нет ничего удивительного в том, что такой простой факт начинает повествование, ведь это событие очень значимое и важное. Римская Империя окончательно завершила жизненный путь в 476 году, но неизвестно как долго она продолжала коллапсировать, насколько долго сохраняли силу договоры, как быстро развалилась торговля, когда золотые титулы перестали что-либо значить и означать. Но представители исторической науки договорились о трех цифрах, соединяющихся в волшебное, почти мистическое число, потому что так несколько проще ориентироваться.

Точка смерти на карте времени всегда кажется чем-то странным, неполным и недосказанным. Именно эта минута, день, год – выбор координаты – подводит черту, после которой словно табуретку выбивают из-под ног, а путь резко обрывается, как будто смерть – это одномоментное явление, которое наступает вдруг, а не вынашивается десятилетиями.

Империя умерла, провалилась сквозь гнилую землю. Пришедшие на ее место варвары продолжали искать тот самый благословенный Рим, племенные вожди и новоявленные короли старались воспроизвести утраченную Империю в своих собственных владениях, посягнув на самое святое и запретное – на право стать римскими императорами.

Откровенно, если выбирать по значимости между такими эпохальными событиями, как полет на Луну, завершение мировых войн, открытие атомной энергии и так далее, именно вариант с падением Римской империи будет на первый взгляд лучшим для начала чего бы то ни было.

Во-первых, это драматично, а во-вторых, безумно красиво. Римляне умели создавать себе славу, и делать это так, что слава пережила их самих. Уже спустя тысячу лет после падения самые умные люди мира будут стараться воспроизвести достижения Благословенной Империи заново, возродить ее в картинах, скульптурах и других произведениях искусства.

476.

Что не так с числом 476?

А точнее, что же в нем такого?

Оно выведено на стене моей комнаты, где содраны светло-серые обои, рядом с облупившейся оконной рамой, которую, кажется, не меняли с момента учреждения на этом самом месте коммунальной квартиры. Пространство вокруг переполнено артефактами; как минимум, можно заслуженно гордиться тем, что между грязными стеклами окна находится окурок, который покоится здесь со времен распада СССР. Из самого окна открывается вид на стену этого же дома – она делает изгиб, образуя колодец – маленький двор полтора на полтора, и взгляд смотрящего упирается в стену. Обычно такие места называются «двориками самоубийц». Когда-то комнаты с подобным видом проектировали для прислуги.

476.

По счастливому стечению обстоятельств это единственное граффити в квартире, точнее в комнате. Правда, природа происхождения его до сих пор не установлена, и, боюсь, она всегда будет скрыта мороком тайны, загадочности, несмотря на то что я знаю об этой квартире все. Каждую деталь – от начала ее сотворения и до момента нынешнего моего нахождения здесь.

Что было до возведения дома, неизвестно.

Возможно, здесь располагался сарай или какая-то другая постройка для мордовских рабочих или финских рыбаков. В 1881 году купец Александр Владимирович Дохтуринский построил на этом самом месте дом для себя, прямо на Заречной улице, тогда на окраине города, но сейчас в самом его центре. Это небольшой уголок, в котором на данный момент расположился я, он любезно отвел прислуге, чтобы полная, глуповатая девушка, стряпавшая на кухне и чинившая платья для купеческих дочерей, обитала здесь и смотрела из окна на стену. Мне почему-то кажется, что у нее был вологодский говор, но никаких исторических обоснований у этого довода, разумеется, нет. Исключительно эстетический выбор.

Архитектор Алексей Штольц, выбрав стиль эклектики (который, безусловно, воспринимается сейчас как нечто утонченное и историческое, но тогда был нужен исключительно для удовлетворения не самого изысканного вкуса купца Дохтуринского) воздвиг этот дом, вписав его между двумя другими 1858 и 1878 годов соответственно. Сам Александр Владимирович держал в Апраксином дворе лавку с инструментами. Жизнь распорядилась так, что спустя пару лет после постройки купец умер, оставив дочерям огромный дом и не менее огромные долги.

В советское время здание сделали коммунальным, но из-за своей красоты селили в него только нужных советской власти представителей интеллигенции – врачей, преподавателей, инженеров и служащих. В 1931 году Иван Янкеливеч Ладзыга впервые увидел старинную узорчатую плитку, лепнину и медальоны с буквой «Д».

Возможно, мой прадед видел и статуи, украшавшие парадную, те самые статуи, которые давно исчезли в водовороте событий бурного двадцатого века. Теперь же вместо них сиротливо зияют пустые ниши.

Похоже, что представители моей многострадальной семьи являются единственными долгожителями этого дома, отобрав оливковый венок даже у семьи создателя. Расцветка флагов менялась, приходили новые режимы, перестраивались соседние дома, город рос, поглощая окружающие деревни и поселки, исчезли финские рыбаки, мордовские рабочие и даже вологодская прислуга, а мои родственники несли службу в этом доме, в этой квартире, а точнее комнате, несли службу преданнее, чем самые ответственные вассалы. Мой род хранил верность дому, доставшемуся от советской власти, ощетинившейся красными звездами, и ушедшей в небытие. Стойкие оловянные солдатики со звездами на касках; вскоре портреты моих предков можно вывесить в коридоре, чтобы они образовывали галерею, подобно галерее героев Отечественной войны в Эрмитаже.

Я соглашусь на это, только если хромой дворецкий с большой сальной потрескивающей свечой будет идти, кряхтя, мимо сплошного ряда портретов усопших. Покашливая, он бы рассказывал о каждом:

«Это Иван Янкелевич Ладзыга – еврей из местечка на границе современных Польши и Белоруссии. Тогда это все была Российская Империя. Ладзыга перебрался в Ленинград после революции и по службе получил комнату в этом самом доме. Иван был сыном раввина, но сам пошел в кузнецы, в его молодости, когда евреям было запрещено выезжать за черту оседлости, занимался ковкой всякой всячины для штетла – еврейского городка. А после революции пошел по карьерной лестнице, какая была. Сейчас его можно осудить, но тогда, наверное, никто не знал, чем обратится советская власть. И он не знал. Как мы можем осуждать Ивана Янкелевича который пошел служить в органы ОГПУ? Работа была долгой и добросовестной, настолько, что к Великой Отечественной войне он уже был в звании полковника. Да, упустим моменты его работы, чтобы не углубляться. А потом Ладзыга принимает православие прямо в сорок шестом году, прямо под Берлином. Еврей, полковник НКВД, сын раввина, принимает крещение, меняет имя на Ивана Яковлевича, и с этого периода все еврейство в их семье обрывается. Обрывается и благодаря борьбе советской власти с космополитизмом. Правда, принятие православия никак не помогло карьере Ивана, скорее наоборот, но это уже другая история, тем более, мы подошли к Владимиру Ивановичу. Расскажу вам его историю…»

Мой род еще верен этой квартире. До конца.

476.

Но кто написал на стене это карандашом, сбивчивым, неаккуратным почерком, если не я? Но точно знаю, что не мог, хотя живу здесь достаточно долго. Точнее, не так, я жил в квартире с самого детства вместе с родителями, пока мне не исполнилось двадцать лет.

Все это как будто случилось слишком давно, не в прошлой жизни, не в жизни за десять жизней до этой. Отец – замдекана филологического факультета и одновременно центральная фигура петербургской литературной тусовки, мать – бывшая советская журналистка со всеми вытекающими. У меня было все – квартира в центре Города, публикации в лучших журналах, третий курс филологического. Все в жизни благоволило к хорошей карьере, литературным премиям, грантам и щедрым командировочным, но именно в конце третьего курса я поругался с отцом из-за какой-то странной и скрытой от повествования причины.

В лучших традициях юношеского максимализма, недоучившийся филолог решил сделать назло родителям, поэтому на следующий день после ссоры забрал документы из университета, тем самым закрыв себе дороги к будущему безоблачному, зато открыв пути будущему сумрачному. В то время я еще был готов на настоящий бунт. Сам по себе бунт представлялся мне чем-то ценным, как это часто бывает у молодых людей. Эпатаж, поза, вызов, пощечина общественному вкусу – все, чем может прельстится молодой и гордый человек. Тогда я еще не знал, что юношеский бунт – это целлофановый пакет на голове. За ним ничего не видно, в нем трудно дышать, а само по себе надевать на голову целлофановый пакет – это вершина глупости.

Бунт не оставил выбора. Жизнь подхватила подмышки, и, напевая сладким голосом, унесла скитаться по бесконечно-суровой стране, занимающей колоссальные пространства, и, напоминающей целый мир, которая дала жизнь и почву под ногами, но не сказала самого главного.

Она не сказала, зачем мы здесь.

Моя Родина умеет задавать вопросы, но не умеет давать ответы. Этим она похожа на сфинкса, который сжирает всех, кто не способен дать ему ответ. Родина – страна мытарств и вечного вопроса, страна драмы и сломанной судьбы. Моя Родина – вкус жести вместе с кровью на зубах, запах соленой воды, дурная трагедия, ожог на лице, болючий, как поцелуй врага в самые губы перед тем, как всадить ему в сердце финку с пятиконечной звездой. Моя Родина – противоречие и чистое чувство – не любовь и не ненависть, древнее, глубже – настоящее первозданное чувство и есть моя Родина.

Сколько всего было дано в этих мытарствах?

Находилось в них место и бесконечному русскому южному небу в далекой степи, где не слышен гул больших дорог и совсем не виден свет городов, а звезды напоминают взгляд тысячеглазого титана, нависшего над тобой. Взгляд такой бездонный, что кажется, он неслышно зовет на самую крону дерева мира, чтобы потом столкнуть вниз, в мир запредельный, полный духов и звуков бубна.

Песни прибоя ласкали меня, когда мы с коммуной хиппи сбились с пути и спали после долгого группового секса прямо на теплом прибрежном песке, а лунный след убегал к самому горизонту, приплясывая на волнах. Там же, на побережье, в старой квартире с большими окнами было место выступлениям авангардных поэтов и квартирным выставкам художников, с одной из которых я увел девушку с кольцом в носу и с биполярным расстройством.

Я видел самые далекие русские деревни, вокруг которых густился суровый и смурной зимний пейзаж средней полосы. Он разваливался серым ртутным маревом на километры вокруг. Понурые, замерзшие деревья напоминали иссохшие скелеты древних животных, которые с самого начала истории были обречены на гибель. Тогда казалось, что эти изуродованные и забытые останки торчат из земли. Небо было полностью серым. Насквозь, настолько, что надежда на солнце в этом мире улетучилась полностью.

Я видел полярное сияние.

Его непередаваемая красота, умопомрачительные танцы и всполохи твердили сверху о том, что это и есть твои предки, ушедшие в небытие, и сливающиеся в едином хороводе здесь, прямо перед тобой на небе, от которого веет вселенским холодом, таким родным и близким, словно этим холодом кормят всех детей на моей Родине.

Путешествие и метания приводили к непризнанным гениям и переоцененным посредственностям, путь проходил через прокуренные квартиры и затертые гаражи, сломанный нос, сопли, кровь и теплоту истинной дружбы.

Чертова жизнь пронеслась мимо как ночной поезд проносится с громким рыком на ночном полустанке и утекает в даль, в сплошную ночную черноту, оставляя запах угля и рифмующиеся в голове звуки «чучух-чучух».

А потом я вернулся в наше родовое гнездо. Потому что случилось 476. И квартиру захотели продать, отдав большую часть нашей доли, от которой остался только кусочек, где я и обитаю, эта небольшая комнатушка.

Черт возьми, я знаю каждый миллиметр этой комнаты, но могу поклясться последними деньгами, что не представляю, откуда тут появилось число 476.

476.

Я бы мог сказать, что оно появилось просто так, но скорее всего я заметил его не сразу. В один день, раскладывая документы на полке, случайно увидел три цифры, выведенные карандашом на месте оборванных обоев.

Вполне возможно, что в квартиру забрались студенты африканцы или китайские торговцы и оставили этот знак, ничего не взяв и закрыв дверь снаружи. Да, я нисколько не буду удивлен, если это сделали мои соседи по коммунальной квартире – экзотичные личности. Узнав о моем отказе, покупатель, который уже приобрел все комнаты в бывшей коммуналке, исключительно сильно расстроился. Расстроился настолько, что назначил моими соседями всевозможных гостей нашей неприветливой страны – от мексиканцев до тайцев, камбоджийцев и ангольцев, чтобы сделать жизнь второго владельца невыносимой.

Любой добропорядочный гражданин, который любит заполнять скучные формы на каком-нибудь очередном государственном сайте, учитывающем налоги или еще что-нибудь подобное тоскливое, он бы сбежал отсюда при первой возможности.

Подселенные ко мне зарубежные студенты беспорядочны и хаотичны. Они слушают громкую музыку, кричат, дерутся и очень много пьют. Если вам скажут, что русские много пьют, бегите от такого человека как можно дальше. Больше всех на моей памяти пил Рене – конголезец со впалыми и пустыми глазами, белыми, как мурманский снег. С глазами, которые я ни разу не видел трезвыми. Стоило выйти в общий коридор коммунальной квартиры или на этаж, независимо от времени суток, можно было встретить там его с бутылкой пива в руках и дымящейся сигаретой.

В любое время года, дня и ночи он был облачен в черные спортивные штаны, на голых ступнях красовались черные, погрызенные неведомым животным шлепки. Мне всегда казалось, что их привезли из Африки, что эти самые шлепки погрызла домашняя гиена, они ведь любят заводить гиен там в Африке, насколько я знаю.

В любое время дня или ночи он говорил с кем-то из родственников по видеосвязи, говорил очень громко, эмоционально, говорил темпераментно и даже артистично, почти как немецкий турист. Меня терзали смутные сомнения, что не с родственниками он говорил, не с друзьями, казалось, что он беседовал с самим собой; записывал монологи на видео, а потом сам же их и комментировал. Можно предположить, что и выпивал он только от выстригающего одиночества и невозможности пообщаться с настоящими живыми людьми на родном языке, ведь нет ничего хуже невозможности поговорить с родными на родном языке. И поэтому Рене потерялся в отблесках собственных отражений, запутался сам в себе и переобщался с собственным демоном.

Иногда его пьяные африканские друзья выходили из квартирки и пытались увести Рене спать. Рене непреклонен, непробиваем и устойчив как линкор, поэтому вся пьянка перетекала на лестничную клетку. В такие моменты, на каком языке я бы не говорил и что бы не произносил гордым сынам континента слоновой кости, они отвечали, что у меня очень хороший английский, даже если в качестве шутки я обращался на сербском.

Сербский, русский, английский – какая им, черт возьми разница, по их родным меркам, они были дальше Марса, и, уровень стресса был соответствующий. И тоска по родине была колючая, какую только и могут чувствовать африканцы, евреи и русские. Хотя какое дело африканцам до русских, если они не распутные и доступные женщины, для которых секс с негром – самое главное приключение в жизни.

Но факт остается фактом – несгибаемый Рене нес службу так же бдительно, как я охранял квартиру, оставленную во владении нашего рода, мой метафизический склеп.

Есть только одна разница между нами, кроме цвета кожи.

Я буду победителем.

Я буду танцевать на костях проигравшего капиталиста, этого лоснящегося лоском дельца и хапуги, потому что только мне дано быть въедливым вьетнамским партизаном в раскидистых южных тропиках.

Французы не думали, что противник способен затащить пушки на горы при Дьенбенфу, а Вьетминь смог. Капитализм проиграет, потому что не умеет ждать, его ляжки жгут незаработанные проценты, а вьетнамские партизаны умеют терпеть, знают искусство пряток в бесконечных подземных коридорах, научились исчезать под землей, привыкли питаться червями. И даже больше, они могут стать этими самыми червями, сочащимися из каждого угла, а жирующие рвачи не могут. Черви в итоге победят, черви всегда побеждают и будут пировать на большом и жирном трупе.

Партизаны умеют ждать.

Даже если на это придется потратить двадцать лет. Даже если война затянется на сотни лет. А русские – истинные партизаны, нет лучше воинов, чем русские. И я считаю себя русским, несмотря на свое еврейство, ведь кто может быть лучшими русскими, как не евреи? Кто, как не они, понимают истинную ценность быть русским? Кто в здравом уме откажется от своего еврейства, как не настоящий русский?

Они, русские, готовы прятаться и мимикрировать, готовы мириться с самым страшным произволом, чтобы потом встать во весь рост, согнуть тысячелетия, умять галактику в одну микроточку и заявить о себе, снять многовековой морок и сон, засиять, соединить въезд в Париж, полет в космос и поэзию Пушкина воедино, сотворить с русской культурой фейерверк. И я – русский, несмотря на то что наполовину еврей, я впитал умение быть червем и искусство прятаться в глухих лесах в обнимку с ППШ, я впитал это с молоком матери, вместе с холодом, которым кормят детей, поэтому буду кататься на колеснице вокруг Трои, а сзади будет привязан за ногу труп поверженного врага. Поверьте, русские умеют побеждать.

Что сказать о моем плане на ближайшее время? Ровным счетом, в нем всего три пункта.

1) Не сдать квартиру врагу.

2) Написать о моем брате роман.

3) Периодически подыскивать где-то деньги.

Если бы мои благословенные родители обнаружили такой список на будущее, я бы не смог уйти живым и небитым до ближайшего поворота.

Но слава Богу, что они его не видели.

Касательно первого пункта, похоже, что я и правда назвал покупателя врагом, нет, отнюдь, я не могу позволять себе таких громких слов.

Это противник.

Простой противник, резиновый солдатик, к нему не должно быть никакой ненависти, только обычное желание уничтожить.

Прозрачное и дистиллированное.

А там, где есть противник, там, где уже вырыты окопы, расчерчены карты и наштампованы снаряды, там начинает сопеть и вертеться машина войны. Сначала ее жернова медленно проворачиваются, скрипят и ругаются, сплевывают и кряхтят, но вот уже она входит в раж, чувствует привычный темп, чувствует силу, ускоряет удары. Жернова начинают вращаться на полную мощность и даже сильнее на пределе возможностей. Ее бесконечные трубы, поплевывающие сначала дымком, перекрашивают небо в фиолетово-черный. И на сцену выходит бог войны во всей своей красе.

Тотальная война – во всей коммунальной квартире – от уборной до моей подушки – это окопы, зашнурованные колючей проволокой. Тотальная война. И пока я выигрываю. Покупатель теряет деньги каждую секунду, а я привык к громкой музыке, впитал запах китайских специй, выучил пару фраз на африкаанс, научился бить боковые. Я занял лучшие боевые позиции, заставив этого капиталиста снова и снова отправлять армию за армией на мои укрепления. Сотни его бойцов гибнут ежеминутно под напором моего огня. Пока что я держусь, и, видит Бог, не сдам позиций.

С первым пунктом планов мы разобрались, но что со вторым?

В написании романа тоже неплохо продвинулся. У меня готова задумка, есть пара идей для главного героя, но каждый раз, когда сажусь писать, происходит примерно одно и то же.

– Хочешь, я дам тебе идею для романа?

Павел Александрович Турагинов чуть не споткнулся, когда мы выходили прогуляться в ночную осеннюю слякоть. Каждый раз погода на улице становится для меня открытием, потому что в окно я не вижу ни облаков, ни снега, ни дождя, ни солнца, только стену напротив.

– Какую идею?

– О Малевиче.

Я разминаю в руках размокшую от сырости сигарету, а Павел попинывает жестяную банку носком винтажной туфли.

– Нет, я хочу сделать что-нибудь для брата. Малевич не мой родственник.

– А зря, история очень интересная, мог бы получиться хороший интеллектуальный детектив.

– Я не хочу писать интеллектуальные детективы, это чтиво для бабушек.

Мы шастаем по какому-то опустевшему двору, заваленному ржавыми банками, арматурой и кусками бетона, но мой друг одет как всегда неподобающе – на нем вельветовый костюм, твидовая жилетка, яркая фиолетовая узорчатая рубашка с розовым галстуком и плащ. Учитывая места, куда нас приводит судьба, Павел одет даже излишне вызывающе. С другой стороны, Паша всегда во всеоружии, ведь никогда неизвестно, чем закончится прогулка; у променада по дворам нет никакой цели, скорее сам променад и есть цель, есть путь, правда, иногда находится и нечто интересное.

Как-то раз наш друг реконструктор принес на очередное собрание в баре настоящий патефон с тремя пластинками, на которых был записан бразильский блюз середины прошлого века. Сокровище было найдено на каком-то пустыре в центре города. Через полгода патефон у него за сто тысяч хотел купить пьяный незнакомец, но реконструктор не продал, прикипел.

Нам с Пашей пока попадались только пустые бутылки, банки и использованные презервативы с окурками. Возможно, это и к лучшему, потому что тот самый реконструктор скоро сошел с ума и стал носить с собой патефон повсеместно. Буквально везде – в больницу, на работу, на свидание, в театр. Куда бы он не приходил, ставил пластинку. Да что там, как-то раз он уехал в Москву с одним только патефоном и парой пластинок к нему, без еды, воды и запаса трусов и носков на следующий день. Последние новости донесли, что его видели в туалете одного бара в компании двух смазливых парней, но мы не поверили.

Хотя подозрение затаили.

Наш двор совсем скучный, ничего интересного – обычный пустырь под стройку. На его месте скоро возведут элитный жилой комплекс, где будут обитать те, кто скупает родовые гнезда таких, как я.