Керины сказки

И тут произошло действительно странное. Откуда ни возьмись появились бабочки. Очень много больших, красивых бабочек. Разноцветным вихрем они носились вокруг нескладного ёлочного ствола, яркими крылышками едва касаясь коры и иголок. Гаврилов всё свалил на провал программы районной дезинсекции и ушёл домой.

А утром ёлки уже не было. Лишь дыра в земле. «Ясно. – Подумал взгрустнувший Гаврилов. – И эта туда же. Мне верна лишь Кэтрин-Сельма. Да ведь, Кэтрин?»

«Конечно, милый!»

«Спасибо, Кэтрин!»

Вынырнув из метро где-то уже не в Москве, унылый Гаврилов прошёл 17 кварталов и наконец приблизился к дому под снос, в котором был его офис с табличкой «Полиграфия, диджитал, всё для огорода». Окна офиса не было видно.

Его закрывала ёлка.

Как она узнала, где он работает, как переместилась из Одинцово в Бибирево, Гаврилов не смог объяснить никаким Меркурием. Но зато он понял, зачем. Чтобы видеть его подольше, через окно. Вывод напрашивался сам собой.

Ёлка в него втюрилась.

Это было хоть и приятно, но уже слишком. Теребя вельвет куртки, Гаврилов подошёл к дереву.

– Привет.

Бабочки покрыли Гаврилова с ног до головы.

– Слууууушай. Мне, правда, очень нравится, что мы с тобой… это… ну дружим вроде… Но…

– Девочки, идите сюда! Тут наш Гаврила с ёлкой балакает! – Заорала Большакова, незаконно курящая в открытое окно. – Гаврилов! Как подружку зовут?

Из окна вылетел девичий смех. Гаврилов смутился.

– Ничего я не балакаю… – Буркнул он, отойдя от ёлки. – Тоже мне выдумали. Какая она мне подруга?! Это ж… это ж обычное тупое дерево!

Бабочки исчезли. Покрасневший Гаврилов юркнул в здание и поднялся на второй этаж. Мельком глянул в окно – ёлки не было.

Не оказалось её и вечером у подъезда дома. И наутро тоже. И на следующий день. И на следующий. И всю неделю. И вторую. И третью…

…Сначала Гаврилов пытался делать вид, что с ним ничего такого не происходило. Это хорошо сработало бы, если бы рядом с ним кто-то был. Но никого подле Гаврилова не находилось, а пытаться делать вид перед собой оказалось намного труднее. Весёлые компании перестали веселить. Верная Кэтрин, даже раздевшись до Сельмы, перестала выжигать одиночество. И, хоть Гаврилов продолжал давать кассирам без сдачи и придерживать дверь для мамаш с колясками, он всё равно чувствовал себя свиньёй. Одинокой, никому не нужной свиньёй.

…Однажды утром Гаврилов не пошёл на работу. Вместо этого направился в шашлычный лес. Но не по зову Весёлой компании. Гаврилов твёрдо решил найти и вернуть свою ель.

…Он прошёл такое расстояние, которому бы позавидовал сам Толкиен со своим потухшим Фродо Бэггинсом. Шашлычный лес оказался очень большим и полным опасностей. Гаврилов чуть не сорвался с Картонных гор, еле спасся от хищного голубого рояля на Радужных Болотах и почти умер, подцепив лихорадку Малежика. Но всё тщетно – его ёлки нигде не было. В конце концов Гаврилов заблудился и просто пошёл, куда глаза глядят, положившись на судьбу и спасательные службы МЧС России. И ближе к вечеру, усталый и отчаявшийся, он увидел её.

Вернее, её тень. Гаврилов еле её узнал.

Опавшие иглы желтели у основания похудевшего ствола, липкого от накатившей еловой смолы. Тонкие лысые ветви безвольно повисли, не в силах больше удерживать почерневшие грозди шишек. Ёлка молча высыхала, вырвав корни из кормящей земли. На глазах Гаврилова происходило медленное ёлочное самоубийство. Он медленно подкрался к умирающей.

– Эй… Эээээй… Привет.

Ёлка не шелохнулась. Гаврилов осторожно дотронулся до её лапки, провел ладонью по огрубевшей коре ствола.

– Ты… ты прости меня, ладно? Втрескалась в мудака… Ты не тупое дерево. Да-да, я так сказал. Но я так не считаю. Я тебя подвёл. Но я не хочу этим сказать, что я тебя недостоин, найди другого, бла-бла-бла. Я достоин. Я обещаю перестать быть мудаком. Я обещаю говорить с тобой. Слушать тебя и слышать тебя. Никого, кроме тебя. А ты обещай не умирать. Ладно? Ладно? Я, я принесу тебе воды. Выпей, так легче, по себе знаю. Я сейчас. Я сейчас.

Я где-то видел ведро. Оно дырявое, но я рукой дырку закрою и принесу…

Что-то зашуршало на гавриловском плече. Он обернулся. Это была бабочка. Вторая запорхала над его головой. К ней присоединилась третья. Корни дерева один за другим углубились в землю. Из голых ветвей показались салатовые кончики молодых иголок. Ель поверила. Гаврилов обнял её. Она затряслась. Как и Гаврилов.

…Утром Гаврилов открыл дверь подъезда, скрестив пальцы и прошептав «пожалуйста». Ёлка приветственно помахала изумрудной лапой. Гаврилов стал самым счастливым человеком Северного Полушария. Кэтрин Зета молча собрала вещи и съехала к соседу Зданюку.

Взаимное человеко-еловое приветствие продолжалось еще пару-тройку месяцев. Ничто не предвещало беды. Но потом запахло горячим асфальтом.

Гаврилов учуял его ещё в постели. Он не придал этому значения и после утреннего моциону как обычно спустился по лестнице, заранее растопырив пальцы для «помахать». Открыл дверь и… упёрся в забор. За которым кипела работа.

Уютно-заброшенный пустырь закатывали в асфальт. Грязно-жёлтый бульдозер, ощерившийся ковшом, надвигался на ёлку. На его ёлку.

– Э! – Завопил Гаврилов. – Что здесь происходит?!

– Нацпроект! – Гордо ответствовал выросший из свежего асфальта человек в белой каске и зубах.

– Какой нацпроект?!

– Здесь будет торговый центр. Самый большой в Африке.

– Но здесь же не Африка?!

– В этом и изюминка, скажи? – Подмигнул человек в каске и обратился к усатому бульдозеристу. – Вали её, Геша! Хули ты медлишь?

Усатый надавил на педаль. Гаврилов перескочил через забор и метнулся наперерез бульдозеру.

– А ну стоять! – Заорал Гаврилов. – Вон за домом детская площадка! Стройте там свой ТэЦэ, всё равно кроме алкотни на карусельках никто не катается!

Усатый остановил бульдозер и вопросительно посмотрел на Белую Каску.

– На детской площадке нельзя. Там будет дорожная развязка и мирные склады боеприпасов. – Наставительно пропел белозубый.

– Да пофигу мне, что будет и там и здесь! Ёлку валить не дам! Она моя!

– А-а-а-а, понял. – Прищурился человек-каска. – Ты из «этих».

– Каких «этих»?!

– Которые фингалы на себя собирают для «Эха Москвы». Типа активист, да? Говоришь, твоя ёлка? Так мы тебе её ща и отдадим. Вперёд, Геша! Шнеля, шнеля!

Гаврилов прижался к ёлке и отступать не намеревался. Геша кашлянул дымом и продолжил задавать Каске немые вопросы.

– Лаааадно. – Произнёс Каска и свистнул. Рядом с Гавриловым материализовались двое в черных комбинезонах:

– Слышь, покиньте территорию.

– Нет! – Твёрдо ответствовал Гаврилов. Комбинезоны обрадованно размахнулись. Гаврилов зажмурился, мысленно прикидывая размер будущего кредита на реанимацию и длительное восстановление. Что-то подняло Гаврилова в воздух. Но это были не комбинезоны. Раскрыв беззубые ММАшные рты, они наблюдали, как еловые лапы вытянулись, окутали Гаврилова, превратив его в кокон, и оторвали от земли. Ель встала на вырвавшиеся из земли корни и, вооруженная Гавриловым, галопом унеслась в лес. Белая Каска списал увиденное на угарный газ из Гешиного бульдозера, и все ушли пить и воровать щебень.

…Гаврилов нёсся в объятиях ели несколько часов. Иглы кокона не кололи его – у любящих ёлок есть такая особенность: превращать острое в мягкое, чтобы не навредить любимому. Ель остановилась только к полуночи. Вросла корнями в землю, медленно раскрыла лапы, заботливо поставила Гаврилова на планету. От безумной гонки по чаще гавриловский мозжечок отказывался нормально работать. Гаврилова повело, он ухватился руками за что-то очень густое и неимоверно колючее. Это были ветви ели. Огромной старой ели, своими мохнатыми лапами словно поддерживающими ночное небо. Под такой елью маньячный Мороз когда-то превращал красную девицу в синюю, а усталый от битвы витязь пересчитывал тушки печенегов. Короче, сказочная была ель. Старуха нависла над Говриловым, будто изучала его. Гавриловская же ёлка молча росла рядом.

«Охренеть. – Догадался Гаврилов. – Она меня с мамой знакомит!!!».

– Доброй ночи… Ель. – Выдавил Гаврилов.

И мать с дочкой зашумели. Гаврилов не знал елового языка. Но сквозь шорох старых ветвей он вроде как разобрал «Ты в своём уме?!», «Какой-то жулик!» и «Позор, хорошо, отец не дожил, спасибо грозе». Тонкие молодые лапы в ответ верещали что-то вроде «люблю» и «21й век на дворе». Постепенно дочь прекратила огрызаться, и семейная разборка превратилась в долгий материнский монолог, полный угроз и театральных истерик. «Лес не поймёт…», «все ели как ели», «приличия», «бери пример с сестры»… Деревья вокруг зашумели. Гаврилову показалось, что он услышал смешки и перешептывания. По лесу мерзкими змеями расползался слух. И Гаврилова это ужасно взбесило.

– Замолчите!!! – Проорал он.

Лес заткнулся.

– Вы все такие правильные, да?! Растёте тут на умняке, белками обосранные! Что с вами не так?! Какое вы имеете право издеваться над ней?! – Гаврилов указал на свою ёлку. – Она… Вы знаете, что она спасла мне жизнь? Она совершила подвиг! Кто из вас хотя бы раз совершил подвиг? Ради другого? Совершенно другого и даже чужого? Не прося за это ничего? А? Ну так и стойте молча, херачьте свой фотосинтез! А кто ещё чо про неё вякнет – так я одолжу у Зданюка бензопилу! В момент в гарнитур превращу! Это всем понятно?

Лес продолжал затыкаться.

– Пойдём, солнце. – Гаврилов нежно взял ёлочную дочь за лапу. – Найдём нормальный лес или парк, будем махать друг другу сколько влезет.

Ёлка высунула корни и двинулась с любимым лапа об руку. Сзади послышался грохот. Гаврилов обернулся: старая ель вырвала несколько здоровенных корней вместе с камнями и комьями черной земли, обнажив несколько старых сундуков, обитых коваными скобами с ржавыми навесными замками. Это было приданое.

…Через несколько дней мир узнал, что Наполеон не топил награбленное в иле Березины, а закопал клад под маленькой хиленькой ёлочкой. Ещё через пару месяцев Гаврилов получил свои законные 25 процентов.

…С тех пор жизнь Гаврилова изменилась. В семь часов вечера он выходит из головного офиса своей сети «Полиграфия, диджитал, всё для огорода» с видом на Кремлёвскую набережную. Он садится в услужливо поданный «Майбах» и несётся вон из Москвы – к своему поместью на берегу Истры. Там он выходит из машины и машет своей ёлке, которая растёт прямо у дома. А ёлка машет ему в ответ, и количество бабочек при этом с годами только увеличивается. Личный водитель Зданюк вытаскивает из багажника мешки дорогущего жирного чернозёма с каким-то безумным набором питательных минералов – сегодня у ёлки опять будет королевский ужин, а на «после шести» можно и забить. Гаврилов лично высыпает половину своей ёлке. Вторую половину он относит чуть дальше, где растёт старая маман, от корней до верхушки увешанная скворечниками и кормушками – птицы хоть как-то заменяют ей внуков и получают от старухи всю нерастраченную за столетия любовь. Тёща ворчит, но Гаврилов, научившись еловому, уже хорошо её понимает.

– Зинаида Ильинична! – Умоляет он. – Ну пожалуйста, будьте терпимей! Я не пересажу от вас яблони, и не надо на меня давить! Почему бы вам просто не жить с ними мирно?!… Ну конечно, да, я всегда у вас плохой. Приятного аппетита.

Махровая хвойная шовинистка считает лиственные недодеревьями, понароставшими в многострадальной русской земле.

Жители элитного посёлка разделились на два лагеря. Одни считают Гаврилова геем, другие – педиком. Но не построена еще колокольня такой высоты, с которой Гаврилову плевать на их мнение. После ужина он садится на плетёное кресло под своей ёлкой, и она кладёт ему на плечи свои изумрудные лапы. Вместе они листают каталог ужасно дорогих ёлочных игрушек – маме на днях стукнет 210, и надо успеть с заказом. Они тихо спорят, потому что у дерева и человека абсолютно разные вкусы. И иногда прислушиваются к треску старых ветвей – маман опять сцепилась с грушей на ровном месте…

…А наивный подлог купидона Шепелева всё же раскрыла итоговая небесная проверка. Но он отделался лёгким испугом. Официально стрелу всё-таки списали. На хорошее дело.

НАСТРОЙЩИК

Улитка доползла до середины лба. Значит, пора вставать. Клёпин открыл глаза и уставился на четверг. Четверг, в свою очередь, смотрел на Клёпина густой зябкой полночью, протекающей сквозь толстые корни вздыбленного пня. Гном потянулся, треская суставами, встал и отряхнулся от одеяльной листвы. Заправив бороду в штаны (так теплее, да и уменьшается вероятность запутаться в ней ногами и грохнуться в овраг), Клёпин взял ящик с инструментом и вышел из пня. Пора настраивать лес.

Первым делом – уменьшить ветер. Что-то он слишком наяривает. Гном достал ветряной ключ, вставил его в воздух (попал как обычно не с первого раза) и, прислушиваясь, немного покрутил влево. Вот так. Но седьмая берёза всё равно шелестит громче, чем нужно.

– Еремеева! – Грозно прикрикнул на неё Клёпин.

– Што.

– Доброй ночи. Чуууууть потише, ок?

– Так?

– Ещё… Ещё.

– Куда уж тише-то, Клёпин?!

– Вот что ты споришь постоянно, я не пойму? Подстраивайся под ветер, подстра… вооооооот! Вот! Стоп! Шикардос! Держи этот шум до трёх тридцати, потом штиль. Боже мой, а кто это так… Зубов!

– Да, мон женераль? – Здоровенный лосина выглянул из-за кустов.

– Чавкай в до-миноре, я тебя очень прошу! Так, знаешь, утробно.

– Принято. А ломлюсь через чащу нормально?

– Бог. Просто бог.

– Я подумал – может мне сымпровизировать? Добавить чуть настырности и громоподобной неповоротливости? Тогда валежник затрещит ярче, заиграет как-то по-другому и…

– Нет-нет, и так нормально. Сейчас ты хлёстко прорезаешь тишину. Я боюсь, что получится слишком… У нас же не «Кармина Бурана» в конце концов.

– Соглашусь.

Увеличив немного яркость Луны крестообразной отвёрткой, Клёпин двинулся дальше. Подтянул пятую струну паутины между осоками Лиховцовой и Гребенчук. Сделал плавней звук уходящего поезда, добавил ему в финале уютный гудок. Лизнув палец, налепил на бархат ночного неба еще несколько звёзд.

– Анатолич!

– Я.

– Чо ты ухаешь так часто?! Не уходи в драм-н-бэйс! Раз в пару минут достаточно.

– Извиняюсь. Просто настроение хорошее. – Филин таинственно улыбнулся.

– Это с чего?

– Любофф! – Анатолич слащаво улыбнулся и покрутил лапкой брежневскую бровь.

– Я тя поздравляю, но ты давай это… работу с шуры-мурами не смешивай.

– Понял, босс. Иик!!!… Виноват, мышь не пошла.

– Воды из ручья попей. Только в клюве грей – не то опять зоб опухнет. Арревуар.

– Буэнос ночас, Мэтр.

Затем настал черёд Витька. Витёк был соловьём перспективным, но неимоверно ленивым и тупым.

– Витя. Пожалуйста. Христом Богом. «Фьюиииииить».

– Фьюить.

– Да не «фьюить», ё-моё, «фьюииииить»! Уходи вверх! От сердца свисти! «Фьюииииииить», понимаешь? «Фьюиииииииить», Ви-тя! Ещё раз!

– Фьюии… ить.

– Нет, ты издеваешься. Это сопение гриппозного кабана, а не соловьиная партия. ДАЙ МНЕ ДОЛБАНОГО СОЛОВЬЯ!!!!

– Фьюииииииииииить!

– Ну на-ко-нец-то! – Захлопал Клёпин. – Почему я должен постоянно на тебя орать? Как можно такой потрясающий потенциал засовывать в свою ленивую пернатую задницу?!

Клёпин легко запрыгнул на валун и прокашлялся.

– Так! – Громко скомандовал он. – А теперь все хором! Ииииии…

…И лес запел. Стройную, тысячелетнюю колыбельную, убаюкивающую мир. По-матерински подбивая ему подушку и прикрывая одеялом высунувшиеся было ноги. Облитый Луной гном закрыл глаза и дирижировал, пряча довольную улыбку за рыжим водопадом бороды. Это лучшая работа на Земле, думал он, водя по воздуху ореховым прутом. Просто потрясная. Тшшшшш, хрусь, угу, фьюиииить Витя!… фьюиииииииить воооооот… Что это?!

Клёпин открыл глаза, ореховый прут в его руке повис в воздухе и задрожал.

Кто-то определённо фальшивил. Ужасающе, гнусно, непрофессионально. Гном прислушался. Сверчковые в траве – хорошо. Жабьи в болотце – отлично. Анатолич – опыт не пропьёшь. Лось не импровизирует. Да что ж такое?!

– Тихо все! – завопил Клёпин.

Лес замер и стал непонимающе переглядываться. Гном медленно, словно радаром, покрутил головой влево-вправо, ловя преступную фальшь волосатыми ушами-антеннами.

Вот оно! Вот!

Какая же богомерзкая гнусь!

Фальшивила чья-то мысль. Неестественно, убого, до рези в ушах. Клёпина чуть не вывернуло. Гном спрыгнул с валуна и устремился на звук мысли. Он становился всё громче и противней, пока не превратилась в отчаянный хрип. Гном взбежал на пригорок и увидел, как на старом дубе Николайчуке болтается всхрапывающий человек в петле. Гном поморщился.

Нет, вид смерти его не пугал. В его лесу смерть имела свою партию. Но она не фальшивила. По задумке Клёпина она пела в финале очередного акта, и после небольшого антракта уступала место возрождению. Всегда. Это было естественно и даже красиво – гном репетировал это с лесом тысячу раз. Но человеческая мысль просто уничтожала гномий слух – будто бешеный птеродактиль залетел на склад готовой продукции фабрики хрусталя.

– Андрей Сергеич, дорогой. – Обратился Клёпин к дубу. – Стряхните это, пожалуйста.

Дуб резко кивнул кроной, и висельник кисельной медузой шлёпнулся в листву. Гном подошёл к лежащему телу и легонько хлестнул прутом по блестящей в лунном свете протертости брюк.

– Эй! Человек?

Человек открыл глаза и закашлялся. Клёпин тактично ждал.

– Вы только приехали… Я звонил на горячую линию бесплатной помощи! Но все операторы были заняты! И я не понимаю, как поющий в трубке Стинг мог меня остановить! Я такой пост о вас накатаю, с такими язвительными хэштэгами, что никто и никогда…

– Зачем вы болтались на дубе, гражданин? – Перебил обличающую тираду Клёпин.

– Я хочу умереть!

Клёпин прислушался.

– Нет, не хотите. Ваша мысль не попала ни в одну ноту.

– Как это я не… Эта мерзавка Любомирова! Подлая неблагодарная тварь!

– Опять мимо.

– Что значит «мимо»?! Я любил её!

– Нет. И сейчас любите.

– Щас! За что? За то, что она предпочла этого лысого из отдела маркетинга! Он же мерзкий тип…

– Нет, не мерзкий. – Клёпина просто выворачивало от фальшивого пения.

– Ладно, не мерзкий. Он… смешные анекдоты и вообще… Но я-то! Я лучше! Я делал для неё всё!

– И тут штанга.

– Хорошо. Пусть! Где-то согласен! Но от этого не легче! Жизнь вообще – какое-то беспросветное дерьмище!

– У вас нет слуха от слова совсем. Бедный мой лес.

– При чём тут… Окей, не беспросветное. У меня неплохая зэпэ, работа с домом на одной ветке, скидка в «Спортмастере»… Но это же материальное! Сладкий тлен! Зачем всё это, если меня никто не любит?! Отпустите на сук! Любомирова – единственная женщина в целом мире…

– Если вы не перестанете петь мимо, я отхлещу вас прутом по щекам.

– Хотя! – Неудавчливый висельник привстал и воздел указательный палец. – Есть Штанюкова из департамента по связям…

– Брависсимо!

– Да-да-да… Она… она ничего. Улыбается мне у кулера… Она вообще-то всем улыбается, ну, вы понимаете – профессиональная привычка… Думаете, с ней стоит… А почему бы и нет, собственно?! Скажите, что мне делать?

– Понятия не имею. – Пожал плечами гном. – Но мне уже не хочется вас убить. Это хороший знак. Идите спать в свои эти большие каменные штуки.

– Да! Правильно! Поспать! Обновиться! И завтра начать с нуля! Спасибо! Спасибо вам! – Человек схватил гномью ладонь и затряс ею словно пустынный бедуин, дорвавшийся до водоколонки. – Сколько я вам должен? Правда, я шёл вешаться и денег с собой не брал… А можно я перед сном выпью немного водки? Грамм сто, не больше?

– Мне снова хочется вас убить. Вы же знаете, что всё закончится следующим вечером в караоке – я всё слышу.

– Да. Да. Гений. Вы просто гений. Так виртуозно настроить мозги! Это надо уметь. Дайте пожать вам руку.

– Вы её уже трясли.

– Всё. Понял. Понял. Как же хочется жить! – Висельник устремился прочь, ломясь сквозь чащу так естественно, что позавидовал бы и профессиональный хоровой лось.

Клёпин долго смотрел ему вслед. Гном прислушался – удаляющаяся мелодия человеческой мысли была стройной и весьма пристойной. Он глянул на свой ящик с инструментом, который даже не подумал применять. «Странные эти люди. – Подумал он. – Совершенно не пригодные к хоровому пению. Какие-то сплошные солисты. И они страшно расстраиваются. Но и настраиваются так легко… Если просто прислушаться. Что-то определённо в них есть». Дослушав человеческую мелодию, гном вернулся на валун.

– Так! С того места, где остановились! Иииии… – Взмах прутом. – Ви-тя!!!

ИЗГНАНИЕ

В Храме Греховного Зачатия В Туалете Поезда «Москва-Адлер», что чернеет перевёрнутыми куполами над Площадью Котлов в самом центре Ада, творилось что-то невероятное. Причитающая родня притащила связанного беса Аскадила и бросила к копытам настоятеля.

– Что стряслось, выродки мои? – Участливо спросил антипастырь.

– Беда! – Противно заголосили родственники. – Что-то творится с ублюдочком нашим родненьким! Мы утром в комнату зашли – а он… он… ходит!!! И спина ровная!

– Так может сколиоз у него. Отвезите в пытошную, пусть его там осмотрят. Чего испугались-то?

– Ты подожди, Героиновый Отчим-насильник наш! Это не всё ещё! Он потом на пол упал! Мы у него спросили, мол, что ты делаешь? А он – «Тапок куда-то проебался!»

– Что-о-о-о-о?!

– Так и сказал, вот те пентаграмма! И таким голосом… Ты в глаза, в глаза ему глянь, Отчим!

Настоятель перевернул лежащего на спине Аскадила. Вместо нормальных черных миндалин на него смотрели отвратительные серо-голубые круги.

– Ступайте все вон. – Хмуро приказал он дрожащей родне. Та опрометью бросилась на улицу, ломая крылья. Настоятель осторожно вынул кляп из пасти беса.

– Кто ты? – Вопросил он Аскадила.

– Давыдов… – Ответил тот ужасным прокуренным скрежетом. Настоятель поёжился.

– Зачем тебе нужен тапок? – Вкрадчиво продолжил настоятель допрос, судорожно сжимая перевернутый крест. Страшная догадка подтверждалась с каждым словом, вылетевшим из клыкастой пасти некогда истового прихожанина.

– Чтоб это… на балкон… курнуть и… с кофейком…

Этого не может быть, подумал Настоятель. Это в принципе невозможно. В беса вселился человек. Но как?!

– Я вообще-то на работу опаздываю. – Продолжал разглагольствовать Давыдов. – Сегодня понедельник, всем к восьми, там совещание большое…

– Заткнись, Божье отродье! Изыди! Изыди! – Завопил настоятель.

– Не надо так орать, братан… – Поморщился человек в теле беса (мерзко так поморщился, не по-бесьи, буэээээ).

Вообще-то так очень-очень редко, но бывает. Всем известно, что тело и сознание человека – это портал, через который и попадают в наш мир бесы-искусители (престижная профессия – хорошая зарплата, выплаты за допчасы налёта, бесплатный проезд и билеты на казни). Аскадил был опытным искусителем, дважды Героем Ада с допуском в Девятый Круг. На его счету была масса удачных проникновений, сотни искушений бухгалтеров, поэтесс и товароведов, росгвардейцев, студенток и менеджеров по продажам пылесосов. Но Давыдов оказался не по зубам. Обычно портал – это некое подобие узкой горной тропы, петляющей между скал хороших человеческих качеств. Скользкой и опасной, с глубокими обрывами интеллекта и хлипкими бродами через бушующие реки неравнодушия. Но портал Давыдова не был тропой. Скорее, он был похож на высокоскоростной немецкий автобан с заправками и мотелями на каждом втором километре. Казалось бы, дело для искусителя плёвое. Гоняй не хочу. Но есть один нюанс. Автобан долбоёба Давыдова оказался двусторонним. Бедолага Аскадил попал под редчайшее явление – эффект реверса. Человек Давыдов проник в беса по встречной полосе.

Настоятель слышал о реверсе, но никогда с ним не сталкивался. Поэтому он отчаянно тыкал в Аскадила иконой Грешника Адольфа, читал «Отче наш» наоборот и, зарядив кадило табаком контрафактного «Салема» с ментолом образца 1993-го года, задымил всё помещение до рези в глазах. Но тщетно.

– Убирайся в свой мир!

– Бля, где джинсы…

– Кыш! Кыш отсюда!

– А какое тут метро ближайшее?

– Приказываю тебе… Не смей ссать в алтарь!!!

– Сука, это сто пудняк Алтуфьево… Был же косарь…

Ничего не помогало. Настоятель засунул кляп обратно и громко произнёс в пол:

– Звёздочка-шесть-шесть-шесть-решётка!!!

– Да. – Громко произнёс Сам за спиной настоятеля.

Храмовник обернулся, почтительно поджав хвост.

– Вашество… Я адски извиняюсь… Что в такую рань… Но тут…

– Вижу. Реверс. – Сам расстегнул огненный китель, присел перед Давыдовым на корточки, взял за подбородок, повертел туда-сюда, поглядел задумчиво козлиными глазками. Достал кляп.