ПРЕФЕРАНС ТОЛСТОГО – ФАРАОН ШЕКСПИРА

Толстой упрекает Короля Лира, что он не может же ж быть таким глупым, чтобы верить словам злых дочерей, и не верить Корделии, которая его любит.

Дак, мил херц, это не сказка про белого бычка, в которой человек сам и полагает и сам же всё и делает, а есть и другие, невидимые силы, решающие, что и как будет. След-но, да мало ли что она, Корделия, любила его, а вот таперь ей кто-то или что-то:

– Запрещает ей это делать, – хотя, авось, да, по-прежнему хочет. – Но!

– Не может-т. – Эту логику Лев Толстой просто не учитывает.

А в ней весь Шекспир.

Далее Толстой рассуждает довольно странно, что получается – по его – и писать пьесу, изводить бумагу, собирать актеров и не надо было вообще, не надо было:

– Создавать Театр! – Ибо, что он пишет про сыновей Глостера:

– Эдмунд – незаконнорожденный его сын хочет лишить наследства законного сына Глостера, т.к. это несправедливо: законный – незаконный, а одному всё – другому ничего, для этого подделывает письмо Эдгара к себе, где написано, что Эдгар хочет убить отца, Глостера, который нежно любит этого законного сына, и отец тотчас же верит тому, что написано. Потом, наоборот, верит сам Эдгар, что отец хочет убить его – по словам внебрачного сына Эдмунда.

И значит, заключает Лев Толстой, отношения между Глостером и его сыновья, чувства этих лиц:

– Еще более неестественны, чем отношения Лира к дочерям.

Поэтому зритель, еще менее, чем в отношении Лира и его дочерей, может перенестись в душевное состояние Глостера и его сыновей и сочувствовать им.

Ответ:

– Всё дело в том, что человек и вообще не может этого сделать, перенестись в состояние другого человека.

Что делать? – как спросил Чернышевский, а ответил Высоцкий Маньке Аблигации:

– Работать-ь надо-о. – Разумеется, не обязательно на фабрике им. Ленсовета.

Но просто люди должны бегать, скакать, передвигаться, думать и гадать, а не просто сидеть дома с женой, как не делал даже Сократ благородный, ходящий босиком и Ляо Цзы, говорящий не всегда только по-русски.

Как грится:

– И опыт, сын ошибок трудных,

И гений – парадоксов друг – все участвуют в:

– Этой, однако, пиесе, и предназначенной для поиска истины.

Сразу до отказу – она неизвестна.

Это как ходы шахматных фигур, а Толстой утверждает, что они так не ходят.

– А как тогда, мил херц? – и ответ:

– Только как все шашки: прямо, через налево и направо.

Всё дело в том, что эти ходы еще сложнее, чем видимые ходы шахмат, потому что – повторю – да:

– У нас все ходы записаны, – в советском кино-домино, но здесь мы – извольте понимать – изучаем:

– Гомера, – где боги участвуют просто-таки очевидным образом.

Поэтому правильно заметил Лев Толстой, что у героев пьес Шекспира на почти рисованной сцене ума не хватит думать, о чем-то большем, чем о:

– Прямоговорении, – чтобы любой мог не только задумать, что ход сделан, но он сделан реально, что значит:

– Пусть письмо и поддельное, но оно – даже, не тем не менее – а еще более, говорит о реальности происходящего.

Пусть на самом деле законный сын Эдгар любит отца, а незаконный Эдмунд нет, но Кто-то захотел их:

– Перепутать, – тем более, это не так уж трудно сделать даже по самим именам, взятым такими похожими Шекспиром не случайно. – И:

– Поступать и Королю Лиру, и Глостеру придется именно так, как это делается реально.

А что у нас на сегодня выступает в роли Реальности? Сцена, следовательно, и Эдгар будет играть роль Эдмунда и наоборот – это железная логика!

При одной Посылке, которую Лев Толстой, скорее всего, не признает, а уж видимым, сознательным образом – однозначно:

– Пьеса не пересказывает уже известный мир или миф, – а:

– Только ишшо делает его!

Как и Евангелие не пересказывает Прошлое, а продолжает его.

Толстой, по сути дела, пересказывает на уроке чистописания, или при защите докторской диссертации тоже самое, что доказывала переводчица Библии г-жа Кузнецова, на передаче Якова Кротова:

– С Христианской Точки Зрения, – скажем все хором:

– Тогда не был хгречки! – А уж метро Выхино:

– Почти также.

– Во как! – как сказал однорукий Алексей Горбунов в фильме Алексея Учителя:

– Край, – сбежал твой-то герой! – Сбежали, следовательно, все Апостолы, когда распяли Иисуса Христа, и если, да, что и было, так, милые мои хорошие:

– Узе давно сплыло!

Шекспир доказывает:

– Всё не так, всё не так, ребята, – как сопроводил его Высоцкий.

Мир не только не сплыл после Воскресения Иисуса Христа, – а наоборот:

– Возродился.

Можно считать и по-другому, но выйдет то же самое, как говорил Экклезиаст:

– Всё уже было, было, было, – что значит:

– ВСЁ – это ПЕРЕСКАЗ.

Поэтому пересказ Пьесы – истина.

Почему первосвященники были против Иисуса Христа? Но не сразу, а пока не поняли, что Он делает именно:

– Это, – делает пересказ Подлинником!

И, значит, не пересказывает то, что уже было, а продолжает новое, доказывая этим – о ужас! – что и раньше было:

– Также! – включает, следовательно, своё настоящее в Код Жизни, – которая:

– Уже прошла! – меняет прошлое.

Что не умещается даже в высшую меру фантастики.

Тоже самое происходит и в пьесах Шекспира. Здесь не только нет религии, как поставил себе в посылку Толстой, а это есть:

– Сплошная вера в бога. – И она оказывается против только той религии, в которой даже у Адама с Евой, прибывших с курортов Бога:

– Не захватило ума припереть на дармовых лошадях оттель этой самой хгречки.

Всё дело именно в той фантастике, ставшей после Иисуса Христа реальностью, что Гамлет – это не просто один Гамлет, а и:

– Смоктуновский – тоже!

Тогда как Толстой рассматривает характеристики только самого Гамлета, – а это уже – в данном конкретном случае пьесы Король Лир:

– Глостер и его сыновья, – один из них в роли другого:

– Реально! – Следовательно, разобраться быстро и сходу, кто есть кто, – как это сделал Лев Толстой – нельзя именно:

– По определению Веры.

Тут вообще можно думать, что тот, кто путал стражников в Гефсиманском саду был не просто так:

– Я к вам только в гости приехал, – а меня тоже хотят записать в:

– ХГениальные-е. – Ибо, это был, как минимум, намек:

– Теперь уже, скоро, скоро, увы и ах, но Самого Иисуса Христа, как только:

– Героя Одиночки, – не уместится, ибо быть с ним и значит быть в:

– Его Роли. – Хотел давно это написать, но что-то стеснялся, в том смысле, что могут подумать:

– И распяли не Иисуса Христа, а кого-то другого, – но!

Но в том-то и дело, что первосвященники обязательно и хотели именно это сделать!

И вот тот, кто бегал перед стражниками синедриона в одном одеяле – это отвлечение внимания от Иисуса Христа, как будто:

– Это я еврей! – но, чтобы ответили естественно по Высоцкому:

– Выйди вон из дверей-й, – не лезет ни в какие логические ворота.

В Евангелии, как в математике нет лишних знаков равенства, а также и остальных плюсов, минусов, умножения, а вот деление именно и произошло:

– На Пути в Эммаус идут Двое, – правда после Воскресения.

Следовательно, любой из Апостолов мог быть распят в роли Иисуса Христа – от этого уже ничего не менялось:

– Иисус Христос уже всегда идет рядом с ним, – хотя, как написано:

– Они всегда Его видят, – ибо идет Он не вторым, а, как и написал Пушкин в Моцарте и Сальери:

– Мне кажется, он с нами сам-третей

Сидит.

Нет уже, следовательно, ни Эдмунда плохого, ни Эдгара, а только один из них в роли другого, и какой стороной намедни обернется к папе Глостеру:

– Точно ему неизвестно.

Вот, все атрибуты Евангелия применяются Шекспиром. Кент в четвертой сцене является перед Королем Лиром переодетым так, что остается неузнанным.

– Кто ты? – спрашивает его Лир.

– Я честный малый и такой же бедный, как король, – отвечает Кент, как заметил Толстой:

– В шутовском, совсем не свойственном его положению тоне. – Опять вопрос, но ответ на него тоже уже известен, ибо правда не только то, что только и есть правда для Толстого, что Кент придворный, но, как и предвидел Иисус Христос:

– Будете видеть и не увидите! – Ибо, кому не очевидно, что Кент – это и:

– Актер также, – как минимум! – И хорошо, если не бродячий.

Но Толстой от этого далек, как от Луны и даже дальше.

Следовательно, слова Вильяма Шекспира:

– Весь мир театр, и люди в нем актеры, – воспринимал, как только пьяную шутку.

Как говорится, яблоки летят на голову Льва, как град среди ясного неба, но он от них только отмахивается – а надо было только сказать:

– Кто докажет, что не я открыл Закон Всемирного Тяготения – пусть не только он мне – я сам скажу ему прямо в лицо:

– Вы ошиблись, мистер!

Чистая комедия на фоне трагедии. Ибо думал ли даже Иисус Христос, что будет до такой степени невидимо то, что очевидно – неизвестно.

Театр понимается Толстым, как только именно Игра – Загадка:

– Гадать тут нечего, – все и так понятно, что это только развлечение.

Игра – Истины:

– Никакой!

Тогда, как ТЕАТР – это Телескоп, ТЕАТР – это микроскоп Кода Войнича 15-го века.

По Толстому же, театр только пересказывает были в игровом примитивном виде, – но! разумеет он:

– Надо же знать меру! – чтобы быть хгениальным, меру вранья, имеется в виду, чтобы, да, вымысел был, но:

– Не целиком же и полностью!

– Я честный малый и так же беден, как король, – говорит Кент.

– Если ты для подданного так же беден, как король для короля, то ты очень беден, – говорит Лир.

– Твой возраст? – спрашивает король.

– Не настолько молод, чтобы любить женщину, и не настолько стар, чтобы покориться ей, – Кент.

И королю Лиру этот базар-вокзал, соглашается Толстой, понравился настолько, что если и после обеда будет также умно и весело, – имеется в виду им обоим, и Лиру и Кенту:

– На меня будешь работать.

И Толстой говорит, что этот разговор не подходит:

– Ни селу, ни городу, – не вытекает абсолютно никак ни из положения Лира, ни из отношения его к Кенту, а вложены – эти слова – в уста Лиру и Кенту, очевидно, только потому, что автор считает их остроумными и забавными, – заключает Лев Толстой.

Но в том-то и дело, что Евангелие разрушило враз и навсегда эту Липу под одиозным названием:

– ОБРАЗ, – ни из кого больше ничего не следует, ибо и сказано:

– Приходите и пейте Воду Жизни – задаром, – что значит, как мог сказать режиссер спектакля Марье Гавриловне из Метели Пушкина в его Повестях Белкина:

– Сценарий пьесы учи, а не занимайся, пожалуйста, самодеятельностью, – если бы она уже заранее не взгромоздилась с этим сценарием под названием Новая Элоиза Жан-Жака Руссо под ивою, как настоящая героиня романа, – или пьесы, что тоже самое.

Следовательно, текст следует не из характера героя, даже в пьесе и то:

– Заимствуется, – как ответил ей, Марье Гавриловке гусарский полковник Бурмин:

– Ваш милый образ и так далее – будет, увы, только мучением для меня.

И она сразу, испугавшись такой оглядки:

– Я – не я, ибо, мил херц, а:

– Ваша жена узе.

Вот, что значит, ждать любви и счастья, исходя из СВОЕГО ОБРАЗА – забудь и больше не встречайся, начиная, так сказать, в принципе, уже:

– С горы Синай.

Лев Толстой удивляется и удивляется, откуда Шекспир чего набрался, а сам – замечает ли, что – проповедует только Ветхий Завет. Религию, но не:

– Веру.

Тут, конечно, хоть кол на голове теши, но если человек не знает, что актеры имеют право голоса в пьесе – бесполезно, ибо по Ветхому Завету именно:

– Они не люди, – а только рабы, своих слов, а уж тем более мыслей иметь не могут, тогда как:

– Очевидно! что:

– Всё наоборот: актеры – это единственно, кто жив, а их герои уже давно далече, и только от них, от актеров, зависит вероятность оживления этого давно умершего прошлого.

Толстой же требует отдать пальму первенства покойникам. А, спрашивается, какой там остался образ, если Ахиллес благородный ответил Одиссею многоумному в аду уже:

– Лучше быть последним пахарем на Сцене, чем косвенным предложением в пьесе даже Шекспира.

Как и сказал Борис Пастернак:

– И прелести ее секрет разгадке жизни равносилен, – вот именно прелести театра ее превосходительства императрицы:

– СЦЕНЫ.

Далее Толстой говорит, что Шут и Король занимаются на сцене несмешными шутками, несмотря на то, что Шут только что буквально предупредил именно его, Толстого:

– Если я, говорю это, говорю своё, то пусть высекут того, кто так думает. – Ибо:

– Шут только предложил Зрителям вспомнить, что уже было в пьесе. – А именно, Король Лир разделил мир на два – отдал одну половину королевства одной дочери, вторую другой, для того, чтобы не было промашки, почему шут и упоминает яйца, которые, Король Лир – как человек умный решил положить не в одну, а в две корзины, оказавшиеся, как показывает Шут двумя половинками яйца – только одним и тем же яйцом, которое только и можно употребить для того, чтобы разбить его о голову короля, чтобы было хорошо видно не его, Лира, несут на носилках с почестями, а он сам тащит через грязь своего осла в роли себя самого.

И шут рассказал это весело именно потому, что для всего своего вразумляющего короля рассказа употребил только одно и тоже везде слово:

– Crown – голова, корона. – Можно сказать, что король вырастил из себя такого осла, что теперь сможет понять истину, так как желающие обмануть его, увидел это, что зародыш – желток – уже ими съеден – власть захвачена:

– Расслабятся, – и вот только тогда! уже удастся разобраться, кто с нами, кто нас любит, а кто так только погулять вышел, чтобы заняться шулерством.

Простых шуток – для красного словца – у Шекспира, как и Пушкина, как лишних намеков в Евангелии – не быват-т.

Далее Толстой говорит, что идут несмешные шутки шута и самого Лира, как-то:

– Я не Лир, где мои, даже:

– Его, Лира, глаза, я тень Лира и т. п.

Но в том-то и дело, что актер берет перед выходом на сцену только то, что ему дают: дали grown – король, дали плащ – тоже хорошо, актер не имеет глаз, так как в сценарии не написано, что он обман, – но, этот аргументарий Толстым не принимается, исходя из посылки:

– Человек всегда видит правду, – а разве это так, если человек априори не знает ни прошлого, ни будущего – ответ без вопроса.

Человек ведет игру жизни всегда с двумя неизвестным, прошлым и будущим, которые можно увидеть в настоящем, но только, как написано в Евангелии на Пути в Эммаус – вдвоем. А Лир именно отдал свою корону, как свою голову. Как и Лев Толстой:

– Всадник без grown. – Или только с одной половиной этого яйца, как пошутил Шут перед Лиром, или без Жизни, без желтка, в знак пробуждения Короля Лира, съеденного прямо перед ним, что осталось королю только:

– На пропитание, белок, самого цыпленка уже никогда не будет, не будет продолжения королевского рода, полученного, как право власти от:

– Бога.

Вместо плачевных трогательных слов – проклятья, бури, туманы и т.п.:

– Зачем? – спрашивает Лев Толстой, видимо имеется в виду, что, увидев его плач Гонерила очухается быстрее от той неблагодарности, которой она осыпала отца, чем испугается его проклятий.

Думаю, Король Лир всегда говорит от души правду и только правду, потому что общается, если так можно сказать, своей внешностью, а не душой, как делали древние люди, те, кто жил в Античности. Но, я думаю, что как раз наоборот – это Толстой требует античности, Лир – это христианин, который и сделал Античность вот такой простой и ясной, как, однако:

– Христианство.

А не наоборот. Душа христианина отдана богу, ему уже нечем рефлексировать, как древнему человеку, можно сказать:

– Обидевшемуся на бога за ссылку туда, где не живут боги.

Вот сейчас случайно включил передачу Умницы и Умники Вяземского и там Ломоносов рассказал – про страстность, через посредство Никонова и Сперанского.

А это именно то, чем и занимается постоянно Король Лир:

– От души делает ясный, видимый, ответный, шахматный ход.

А Толстой предлагает сразу видеть всю партию. Это можно, но было можно только в детстве, когда играли в фантики или гоняли мамонтов по пустыне дремучего леса, ибо куда ему бежать, если он бежит вперед, а там яма, как раз, про которую мамонт думает, что она, да, есть, но, авось, до нее добежать не удастся.

Тоже, в общем-то, и у этого Мамонта были намерения писать не только программные документы, но и Эссе, конец которого, как и конец романа – не только неизвестен, но и не может быть известен заранее принципиально. Этим же хотел заняться и Приам – царь Трои, что:

– Несмотря на то, что ежу понятно, как говорили все, дары данайцев нам не нужны и за бесплатно, но Приам хотел вырулить. И всё это, заметьте:

– В уме, так сказать, тихо сам собой, тихо сам с собой я веду беседу.

Здесь – наоборот, Лир проверяет свои версии на окружающих, от души лепя свою картину Репина на вид, как древний Мамонт, но он делает совершенно четкий и однозначный ответный выпад против того, что ему не нравится, и только таким образом найти конец пути.

Толстой предлагает человеку играть только в междусобойчик, а не пытаться переиграть бога, если Он предложил ему партию.

Толстой предлагает Человека – всё сам знающего, а Король Лир идет шагами, как шахматист, смотрит, что предложат ему За-Кулисы, взору его недоступные.

Почему Толстой и говорит про религию, а не про:

– Веру, – а:

– Разница именно в том, что произошло на горе Синай, где Моисей получил Две Скрижали Завета, вместо одной, которая была видна, как Золотой Литой Телец.

Страсти – это и есть пьеса, – в моем переводе страстности, как сути красноречия Ломоносова, на тему этого эссе.

25.02.18

Толстой в этой статье проясняет Шекспира так, как логично не видно для большинства, ибо на приводимые им противоречия не обращают внимания, а только чувствуют автоматически их тайную правду, но вот Толстой и показал, что:

– Это не просто так, – а:

– ХГениально!

Я хотел найти чью-нибудь вразумительную, не тавтологичную статью о Толстом, и пожалуйста:

– Он сам предложил мне свои услуги.

Сенкью, сенкью, сенкью вэри мач.

Но это редкий случай не пропагандистского, а личного противостояния РАЗУМУ. Бог утверждает:

– Ты, мил херц, можешь! – и люди пытаются Его понять.

Толстой, можно сказать, раз за разом чертыхается:

– Не могу, прости господи!

И вот так, кажется, что у него – Толстого – нет ни перед кем нужды прикидываться. И он искренне злится, что Шекспир показывает:

– Вот они люди какие, как Набоков лезут играть в шахматы с чемпионом мира, не только не стесняясь – как можно подумать, Толстой своей критики Шекспира, недаром 50 лет не решался-стеснялся начать эту свою статью – и даже не так, как разговаривал Владимир Высоцкий с Каменным Гостем:

– Я звал тебя, и рад, что вижу, – а, можно, сказать, рычит этот Король Лир на все превратности, появляющегося перед ним Хаоса:

– Врешь – не возьмешь, – ибо я и есть:

– Бог.

26.02.18

Удивляет, что Толстой здесь в своих рассуждениях не переходит, как в жизни из чинного и благородного преферанса в:

– Штосс, – или Фара-Он, – ибо и правда:

– Фараону без раба

и тем паче – пирамиде

неизбежная труба.

Поэтому вполне можно назвать сие исследование Л.Н.:

– Преферанс Льва Толстого, не переходящий в трубу Фараона.

Ибо, да, переходя из разминки преферанса в возвышенный полет Фараона, Толстой, как правило, в очередной раз оставался без своей очень:

– Ясной, но скучной, Поляны. – Теперь побоялся Шекспира в роли банкомета, и:

– И сдался на милость победителя, – собственно, отвечая на вопрос учительницы Клавдии Семеновны одно и тоже:

– Я учил.

Можно послать за женой – из-за отсутствия родителей, но и с ней, Мил Херц:

– Я разругался, – а вот из-за чего, точно тебе говорю – и с трех раз не вспомню – если только по логике:

– Именно из-за того, что она меня и отучила от Фараона, желая сделать своим рабом, – мол:

– Пей лучше чай зеленый, как Ляо Цзы, и черный, как Сократ, богу подобный, – смотришь и тебя куда-нибудь запишут, но не в фанаты Шекспира, конечно, ты сам не захотел, а наоборот, забрыкался, но зачем:

– До сих пор не совсем понятно.

Может быть, именно за тем, чтобы – пусть интуитивно, но – нарваться на отказ, как гвинейский друг Владимира Высоцкого:

– Выйди вон из дверей, – ну, а мне:

– Пожалуйста.

У Шекспира Труба Фараона – это Переход между Полями и Текстом, открытие в литературном виде Великой теоремы Ферма.

Конечно, говорят, в Штосс – Фараон жуликов больше, чем в других интригах рабов и фараонов, но это и значит, что:

– Такова Жизнь, – и заменить ее только преферансом все равно не получится, несмотря на то, что и Владимир Высоцкий предупредил:

– Мой партнер играет мизера, – а:

– У меня гора три тыщи двести.

Поэтому Толстой, кажется, и хочет доказать, что Шекспир – это Фараон – банкомет, у которого сроду нельзя выиграть, поэтому – хочет, может:

– Пусть играет, – а я буду отвечать только чинно и благородно, по правилам преферанса, умом – что значит, только:

– Текстом, – без:

– Полей.

Получается довольно смешно, что это:

– Шервудский лес умом не понять и даже ярдом не померить, а у России:

– Своя стать – здесь перестали:

– Просто верить.

Возможно, Толстой искренне и приводит эту констатацию факта:

– Отсутствие веры.

Именно на Вере в Бога фундаментально основаны пьесы Шекспира. Толстой же начал свою песню именно с этого положения, что:

– Это у Шекспира нет ни капли – правда, не веры – религии. – Разница:

– Вера в человеке, – религия:

– На виду.

Меняю название этого Эссе, с:

– Правда Льва Толстого, – на:

– Преферанс Льва Толстого.

Лир очень недоволен, что вместо ста – ВСЕ СТА – ему оставляется только 50-т – половина, в данном случае придворных. Уверен, что в этом есть большой смысл, как отдать человеку не весь мир, а только вместе с его врагами. Уверен, что этот смысл есть, именно благодаря фразе Толстого:

– Лир входит в какой-то странный, неестественный гнев и спрашивает: знает ли кто его?

– Это не Лир, – говорит он. – Разве Лир так ходит, так говорит? Где его глаза. Сплю я или бодрствую? Кто мне скажет: кто я? Я тень Лира, – и т. п.

Так получается именно потому, что Король Лир считает своим царством:

– Самого Себя, – уменьшение количества придворных у короля – это всё равно, что лишение его глаз и даже, самого тела, что оставшиеся 50-т процентов человека – это будет уж только его тень, как у царя отнять половину прав, ибо придворные – каждый из них – чем управляет в его царстве, как у человека существуют отделы мозга, ответственные, кто:

– За глаза, кто за слух, кто за печень, почки, органы воспроизведения, хождения, размышления, разговора, и даже за защиту от болезней.

Это практически тоже самое, что отправить человека в психушку, но не потому, чтобы сделать там из него дурака и он не имел возможности выхода в мир, – а уже, действительно – с половиной своих природных возможностей:

– По реальной необходимости.

Толстой, следовательно, рассматривает Шекспира не то, что без дальней мысли, а априори:

– Вообще без мысли, – как будто бог отнял эти ВСЕ СТА не только у него самого, но и у Шекспира – тоже.

А точнее, конечно:

– Люди – это не короли – уже от их попадания на Землю, а есть заведомые рабы.

Техническая ошибка Толстого в том, что рассматривает только другого Шекспира, не включая в это рассмотрение:

– Свой личный телескоп, – по установке:

– Так это моё, – при чем здесь ваше? – И не дает Шекспиру даже своего ума.

Я хочу найти у Толстого своё, но не нахожу.

С другой стороны, сколько людей времени Пушкина и после писали о Капитанской Дочке и:

– Все, как один только в духе Вальтер Скотта или Проспера Мериме, – Шекспира, Данте и Гомера – никто не заметил.

Вот на сто процентов, никто всерьез не поверит, что Маша из Капитанской Дочки может быть и:

– Наша, – не проста так, разумеется, а за пару серег, как советовал не быть ослами всегда и везде Швабрин. – Ибо:

– Правда выше морали, – тем более морали, придуманной только на вынос, как в ресторане: