Было и не было

– Ил пишет книгу? – пропустив мимо ушей вторую часть фразы, удивился я и тут же вспомнил его «поэтичность», которую сам же и сочинил. – А почему он мне не сказал?

– Потому что ты его и не спрашивал.

– А о чем он пишет?

– Слушай, я так и не понял: то ли о жизни, то ли о какой-то фантастике, но что-то, судя по всему, очень сложное и запутанное.

– Как и сам Ил, – заметил я.

– Во-во.

Мы прикончили оставшееся пиво, и день начал плавно перетекать из «трезвого, тревожного утра» в «полупьяный полдень и веселый вечер». Когда солнце подползло к горизонту, мы снова перешли в гостиную, где для уюта морозных сумерек зажгли камин. К тому времени (прошло часов пять) в каждом из нас плавало по три литра пива. Захмелев, Мика все же решил поделиться со мной своими переживаниями. Оказывается, с отцом у него были проблемы. Не то чтобы он его ненавидел или не любил, просто не мог понять. Всю жизнь, говорил Мика, отец стремился к деньгам, работал, чтобы обеспечить семью, зарабатывал. Но когда наконец-таки обеспечил, останавливаться не стал. Наоборот, он продолжил работать, причем работать чуть ли не усерднее, чем раньше. Деньги стали для него не средством, а целью, смыслом. Копить ради накопления и зарабатывать ради заработка. Конечно, во время поездки в Сочи (единственная фотография без улыбки) я не мог ни о чем догадываться, но я чувствовал. Я чувствовал, что его будто бы нет с нами. Я чувствовал, как он блуждает в своих мыслях о золотоносных рудниках, которые еще предстоит открыть (работал, если что, рекламщиком, а не геологом). Я чувствовал, как он не замечает семью. Все это я чувствовал, глядя в пустые глаза и слушая не менее пустые разговоры. Бизнес, реклама, клиенты…

С самого детства меня насыщали мыслями о заработке. Насыщали и насыщали, насыщали и насыщали, пока в конечном итоге не перенасытили. А к чему обычно приводит перенасыщение? Правильно: к отвращению. Отвращение сменяется ненавистью, а ненависть – войной.

Моя война началась в семнадцать лет. Против денег я решил воспользоваться их же оружием – начать зарабатывать. Несколько месяцев я пытался устроиться на работу, обивал пороги всевозможных агентств, магазинов, салонов, банков, но везде получал отказ. Естественно, кому нужен не окончивший школу парнишка, который и навыков-то никаких не имеет? Я понял, что никому, поэтому быстро сменил тактику. Если не получается на улице, то нужно пробовать дома. На отложенные с праздников деньги я купил видеокамеру, штатив, специальную зеленую ширму (у нее есть название, но я постоянно забываю какое) и устроил в своей комнате студию. Началась эра Мики-блогера.

Популярность мой канал набрал быстро. Уже через месяц почта разбухла от рекламных предложений (что бы на это сказал папочка?), и я взялся за них. Не чурался ни казино, ни средств от прыщей, ни китайских товаров – деньги текли рекой.

Примерно через год усердной работы накопилось достаточно, чтобы купить собственную квартиру и переехать. Мечта? Еще бы. Но странное дело, я не захотел тратить заработанное. Как будто невидимая рука держала меня за запястье и не давала вытащить кошелек. Почему? Потому что достигнутого казалось мне мало, нужно было еще.

Незаметно война с деньгами сменилась моей безоговорочной капитуляцией перед ними. Как и отец, я не мог успокоиться. Продолжал снимать и зарабатывать, снимать и зарабатывать. Счета в банках росли, словно подпитываемые анаболиками. Я забыл про войну, забыл про ненависть, забыл про перенасыщение. Теперь стремления отца стали совершенно понятны мне. В чем же еще радость жизни, как не в заработанных деньгах? Несколько лет я свято верил в это, предавал свои чувства и накапливал, накапливал, накапливал, пока вчерашней ночью не встретил в баре Японца. Тут-то мои основы и пошатнулись, и я понял, что так жить больше нельзя, поэтому и решил куда-нибудь уехать…

Мика вздохнул и замолк. Его костяшки выдали короткое соло на подлокотнике. Затем он повернулся ко мне, проверить, насколько сильно я впечатлен, и спросил:

– Ну что, Альберт, ты как? Все-таки едем?

– А ты как думаешь? – ответил я.

Мика пожал плечами.

К чему, спрашивается, лишний раз ворошить то, что уже давно решено? Сам того не ведая, я ответил «да», причем не просто ответил, а прокричал в сердцах, ведь мне, как и Мике, не терпелось сдвинуть себя с пригревшейся лодочки – лодочки, плывшей на свет Великого Храма Знаний и Денег, которые, подобно настоящим храмам, с первых же дней постройки растеряли свою значимость. Даже самая лучшая в мире идея всегда перестает быть интересной, когда ее произносят вслух, разве вы не знали? Чтобы вновь поверить в нее, поверить всем этим бородатым дяденьками в черных сутанах или потертых костюмах, нужно либо переродиться, либо стать идиотом. Первое мы не могли, второе – не хотели. Поэтому и появилась такая безумная мысль куда-нибудь уехать. Куда? Да черт его знает. Может, в деревню, а может, и в город. Вариантов у нас не так уж и много. Вариантов никогда много не бывает, особенно у студентов.

Так ведь, Николай Чагин? Когда же ты, дурачок, уже перестанешь насиловать себя паршивыми постановками и займешься наконец делом?

Ай-ай, что-то я перескочил…

Глава 6

Мир Бриоса Ненцена

Чтобы не мучать горло сухостью и сдавленными покашливаниями в кулак, аспирант Николай Чагин отошел в буфет. У длинной стойки со всевозможными сладостями и фруктами, салатами и напитками, сгустилась публика неординарного кроя. Яркие наряды у дам, строгие костюмы у мужчин: каждый чувствовал себя центром окружности, ножкой, вокруг которой вертится циркуль. Геометрия эгоцентризма, или «посмотри, дорогой, какое у нее вульгарное платье – прямо как рыночная штора».

– Да, – как всегда мычит дорогой, – а муж и вовсе дурак. Зарабатывает три целковых и пялит их на себя, будто бы добился чего-то особого. Вот у нас…

И так по кругу, по бесконечному множеству кругов множества циркулей, рисующих самих же себя. Как еще бумаги-то хватает – вот что совсем непонятно. Такой напор, такая работа! И циркули ведь тоже поди не вечные. Повыкручиваются, порисуют и пропадут, оставив за собой лишь жирный след грифеля и уйму отверстий от ножки. На смену придут новые, и потом снова то же самое, пока бумага действительно не замарается и не станет черной дырявой тряпочкой. Тогда придется искать другой листок и, конечно же, опять рисовать, рисовать, рисовать…

Чагин купил чай, стоивший половину его стипендии, и, чтобы выпить эту дрянь, отошел подальше от достопочтенной публики. Почти никто не смотрел в его сторону, а если и смотрел, то быстро отворачивался, не думая, что за него стоит цепляться языком или взглядом. Лишь одна немолодая особа – та самая спинка, подбородочек, губки, то есть соседка, признала в рыжеватом студенческом столбике нечто знакомое.

– Молодой человек, – заискивая, обратилась она, – а вы случайно не тот самый актер, что на прошлой неделе так замечательно сыграл баскетболиста-наркомана?

– Н-нет, – ответил Чагин.

– Ясно, – без прежней любознательности сказали губки и сомкнулись, чуть вытянувшись вперед.

Глядя на разводы стремительно удаляющейся спинки, Чагин даже взгрустнул, что не связан с баскетболом, а тем более – с наркотиками. А стоило бы, думал он, стоило бы…

Когда чай был выпит, и карман не отягощал деньгами, аспиранту пришлось вернуться в зрительный зал. Полупустой, тот еще внушал какую-никакую веру в людей, что их не так много, готовых с удовольствием потратиться на постановочку, вроде исторической трагикомедии с Бриосом, но вера прожила лишь мгновение, пока занавес вновь не подняли.

Итак, пришло время второго действия. Просьба всех зрителей занять свои места, и… ш-ш-ш! Куда прешь, идиот! Бриос уже на сцене!

На сцене и вправду появился Бриос. Рядом – двое мужчин, совершенно не похожих на предыдущую компанию. Оба статные, подтянутые, к элегантности костюмов не придраться. Бриос, впрочем, тоже в костюме, но в несколько унылом, сером, мешковатом и не очень-то, в общем, красивом. Так, подобие официальности: недовольство фотографии на первый в жизни паспорт или новогодний стол без водки и шампанского. Лишь бы был, да и только.

– Mister Nencen, take a seat hear, please, – сказал один из тех двоих, что шли рядом, и показал рукой на стул у круглого дубового столика.

– Мистер Ненцен, присаживайтесь сюда, пожалуйста, – подхватил второй, раскрыв в себе переводчика.

Ненцен величаво уселся. Иностранцы тоже присели и, поджав из учтивости губы, расстегнули пуговицы пиджаков.

– We have recently discussed the issue of trade relations between our countries, – сказал первый и для важности выдержал паузу. – But your terms are too unprofitable for us.

Переводчик начал переводить, но Ненцен прервал его, уловив суть по интонации:

– Скажите мистеру Критону, что ноу трейд, ноу френдс.

Переводчик приготовился снова, но мистер Критон тоже все понял:

– No good terms, no trade, no friends.

Ненцен промычал. Смакуя сказанное, он оперся скулой о средний палец изувеченной руки. Такая поза, а в особенности вольный жесть задумчивости, привлекли внимание иностранцев. Сначала они напряглись, расправив плечи и притянув полы пиджаков, но буквально через несколько секунд мистер Критон рассмеялся, посчитав символику безграничной иронией.

– Mister Nencen, – снисходительно улыбнулся мистер Критон, – you should not strain your gyrations so much. Let’s relax a bit.

– Мистер Критон предлагает провести встречу в более неформальной обстановке, – объяснил переводчик.

Бриос обрадовался предложению.

– Скажите ему, что я согласен.

Вскоре к столу принесли легкие блюда для закуски и шампанское. Через несколько бокалов официозность встречи сошла на нет, и встревоженный серьезной темой зритель блаженно выдохнул. От таких перипетий переводчик остался без дела: Бриос и «старина Билли» нашли общий язык.

– Понимаешь, Бриос, я действительно не могу согласиться на твои условия, – говорил Критон на понятном всем подвыпившем английском, – мало того, что я и сам останусь без работы, так и народ не поймет.

– Ладно, допустим, – соглашался Бриос, – хватили лишнего. Но ты ведь знаешь, что я тоже не для себя стараюсь.

– Да, такая у нас работа.

– Это точно.

Пустую бутылку унесли со сцены.

– А вообще, – начал Критон, осушив очередной бокал, – мы с тобой живем на пороховых бочках наших предков. Надо это как-то прекращать.

– О чем ты, старина Билли?

– О ядерном оружии.

По залу (спускаемся в писательский погреб) прошелся шепот оживления. Тема отмороженной войны уже не первое десятилетие щекотала нервы общественности.

– Избавиться? – усмехнулся Бриос. – Нам проще все зерно отдать афганцам.

– Отдавать не надо, а вот пару ракет уничтожить стоит.

– Сейчас не то время, Билли. Мы только палец сосать перестали, вспомнили, что значит питаться три раза в день, а ты говоришь потратиться на разоружение.

– Что-что, а деньги вы печатать умеете, – улыбнулся Критон. – Два года должно хватить, чтобы неплохо продвинуться.

– Девять лет, – отрезал Бриос.

Критон саркастично рассмеялся.

– Ну, это совсем несерьезно, мистер Ненцен. Совсем. Такими темпами и до новой войны недалеко.

Между тем со сцены унесли еще одну пустую бутылку шампанского.

– Угрожаешь?

Критон кривовато улыбнулся.

– Рассуждаю. Это просто здравый смысл. Когда двое людей стоят друг напротив друга с заряженными пистолетами, один из них рано или поздно выстрелит. Или так: когда у извозчика в руке кнут, он разок-другой стеганет, даже если нет необходимости. Руки-то чешутся, понимаешь?

– Вполне.

– Поэтому, – продолжал напирать Критон, – два года – вполне хороший срок.

– Это решение не одного дня и не двух бутылок шампанского, – увильнул Бриос. – Кстати, видел у тебя тут секретарши вполне себе приличные… Познакомишь?

– А жена-то не будет против? – ухмыльнулся Критон.

– Твоя-то уж точно не будет, – еле слышно ответил Ненцен, но зал, в отличие от Критона и переводчика, уловил сальный намек. Поднялся гвалт хохота, как если бы кто-то порвал штаны, нагибаясь за оброненной монеткой. Нет ничего смешнее чужого конфуза или недоуменных лиц, незаметно оплеванных за спиной. Толпа обеспеченных идиотов – страшнейшее оружие. Двумя годами тут точно не отделаешься.

– Ладно, Бриос. – Критон вздохнул и поднялся с кресла. – Кажется, сегодня мы поняли друг друга, хоть и не пришли к чему-то конкретному. Надеюсь, в скором времени наши переговоры закончатся не только весело, но и конструктивно. А пока – можешь спуститься к себе в номер и отдохнуть. Наши люди позаботятся о том, чтобы всего у тебя было в достатке. Хорошего вечера.

Мужчины пожали друг другу руки, и уставший сидеть без дела переводчик с радостью удалился со сцены вслед за Критоном. Бриос тем временем простоял еще секунды три, раздумывая, что сделать дальше, куда пойти, до какого дна опуститься, пока не решил совершить круг в обход стола. После неторопливой прогулки он остановился у стула, где до этого сидел «старина Билли», молча посмотрел на зал, чмокнул левым уголком рта, мол, такие вот у нас дела, господа, и выпил оставшееся в бокале Критона шампанское. Через несколько минут на сцену вылетели птички-горничные и с тихим щебетаньем унесли все декорации, кроме Ненцена. Тот снова взглянул на зал, снова чмокнул левым уголком рта и, наконец, удалился. Свет полностью погас. На зрителя осела темнота. Лишь маленький огонек синего цвета мерцал у самого края сцены. Нет-нет, – подмигивал он, – это еще не конец. Мы просто не можем придумать переход от одной сцены к другой чуть поизящнее. Но вы не расстраивайтесь, господа, подождите немножко, вот сейчас, да-да, почти прямо сейчас раздастся сокрушительный храп, под звуки которого мы и вынесем новые декорации.

И он раздался.

И он раздался, да еще так мощно, что Чагин невольно дернулся, чтобы нащупать края одеяла, но не нащупал, потому что одеяла, естественно, не было. Был лишь условный рефлекс замкнутого мужчины, привыкшего с самого детства надеяться, что любой страх, любая проблема пройдут стороной, если посильнее закутаться. Но они не проходят. Ничего не проходит, – думал Чагин, – даже время, хоть и говорят: «время проходит». Времени, как такого, и не существует. Его нет, зато есть страх его потерять. Но как можно потерять то, чего не существует? Вполне легко. Нужно просто вообразить, что несуществующее на самом деле существует. Так, люди однажды и придумали нечто, способное помочь, куда-то направить, что-то подсказать. Секрет прост, – продолжал рассуждать Чагин, – стоит только поверить в свой талант, например, в его наличие, как он тут же откуда-то да и появится, зародится сам собой. Не всегда, конечно, получается, но все же получается. Сила мысли есть вера, помноженная на любовь и разделенная на ноль. Арифметическая бессмыслица, неопределенность или бесконечность – не важно. Стоит только внушить себе, что времени нет, что стареет тот, кто живет, что рождения нет, а есть лишь одна смерть, что стакан на половину не пуст и не полон, а вовсе не стакан, который, впрочем, все равно переживет тебя, твою семью, твой род, потому что стекло не умирает, как вдруг ты найдешь себя в театре, сидящим на галерке, уставившимся на двуспальную кровать в центре сцены и прячущимся за вымышленным одеялом и горой из софизмов.

– Времени нет, – проворчал Бриос. – У меня нет времени тратить свой сон на любование твоим храпом!

Он сдернул одеяло, поднялся и недовольно посмотрел на хихикающую публику.

– Что? Это вам не театр, где только и толкуют об умном да о великом – это жизнь! Тут можно и в трусах походить, и в майке, ничего страшного.

Публика захихикала еще энергичнее.

– Ну, знаете!… – Бриос пригрозил кулаком. – Мало того, что жена храпит, как старая электростанция, так еще и вы тут! Ааааай…

Бриос повернулся к зрителям спиной и, подойдя к изголовью кровати, выудил из тайника стакан и бутылку виски. Продолжая так и стоять, он налил себе почти до краев и большущими глотками все выпил. Потом повернулся обратно.

– Лучшее снотворное, – сказал он и помахал бутылкой. – Только чрезмерное употребление приводит к еще более чрезмерному употреблению, что делает из творческой натуры натуру уже свинскую. Но мне это не грозит. Таким людям, как я, вообще ничего не грозит, понимаете? – Бриос подмигнул и налил еще. – Вообще, в жизни бывает так, что сидишь ты на своей ветке, сидишь, а потом вдруг как припрет, и ты думаешь: да с чего это моя ветка-то, а? Почему именно она? Как я вообще на ней очутился? Раньше лучше всех в классе рисовал натюрморты или играл на гитаре, а теперь сидишь такой в костюмчике, весь важный, как английский голубь, и смотришь на пролетающих мимо воробушков. – Бриос осушил стакан и тут же снова наполнил его. – Вы чувствовали когда-нибудь такое? Я уверен, что чувствовали. Я уверен, что однажды, подлетев к своему гнезду, вы понимали: да черта с два это мое гнездо! Быть такого не может! И птенцы это не мои! И у жены перышки посочнее были, когда я впервые с нею летал! И уже такой нахохлился, готов вспорхнуть, чтобы покорить новые деревья, а сил-то как-то маловато, и птенцы-то вроде уже и те, и у жены-то, кажется, перышки не такие и плохие…

Бриос поправил майку и присел на край кровати.

– А знаете, – продолжил он, – мне друг как-то сказал: «Бриос, что-то ты совсем плох, неужто пить бросил?» А я ему: «Да что ты, Володя, на моем потреблении алкоголя вся экономика страны держится!» Он посмеялся, посмеялся и в конце добавил: «Значит, это ты уже не тот». Вот и я думаю: действительно, не тот. Не в ветках, оказывается, дело и тем более не в птенцах. Просто мы уж слишком растолстели от хорошей жизни. Что дом теперь не дом, что жизнь – не жизнь… Но радует меня все-таки, господа, радует, ведь встаем мы потихонечку с колен, встаеео-о-о-м!

На пол брякнулась пустая бутылка. Бриос упал на спину, к ногам супруги.

– Занавес! – крикнул он. – Пора домой! Занавес!

И занавес опустили.

Глава 7

На ночь я остался у Мики. Долго уговаривал его постелить в мансарде, где «холодно и неудобно, как в пещере у мамонта», и в итоге провел там восемь часов прелестного сна. Вообще, прежде чем заснуть, я планировал полюбоваться звездным небом, поразмыслить о жизни, поболтать о том о сем с луной (ну а что?), но пиво решило иначе. Как только моя голова коснулась подушки (а руки – заготовок писательского погреба), меня накрыл глубочайший сон, который продлился до самого утра (если считать одиннадцать часов утренней частью дня). Впрочем, огорчился я не сильно. Даже Кроту понятно, что зимой в Питере звезд бывает не больше, чем извилин в голове у подростка, думающего: «Ерунда. В первый раз никто не залетает». Еще как залетает, дружище. Еще как…

Ну да ладно.

Проснулся я, как уже сказал, часов в одиннадцать, то есть довольно-таки рано, и первой моей мыслью было: «О, всемилостивый Мика, ты даровал мне утро без похмелья!» И действительно, от немецкого пенного (четыре литра на брата) не стонала ни одна клеточка мозга; более того, я чувствовал себя моложе на целый год. На целый год! Ура! Мне вернули мои восемнадцать! Сейчас поднимусь с дивана и сделаю зарядку!

И я поднялся. Но до зарядки дело не дошло. Все-таки мои бедные, утраченные, восемнадцать затерялись в прошлом. Какая уж тут зарядка! Воды бы попить, а там…

Я натянул трусы (сон голышом – здоровый сон), подштанники, футболку и спустился на кухню в поисках родника. Словно предчувствуя мою жажду, Мика оставил на столе чистый стакан и графин с профильтрованной аш-два-о (а говорили, химия не понадобится!), и я от души напился живительной влаги. Потом залез в холодильник, вытащил оттуда два йогурта (тоже, кстати, какие-то нерусские) и позавтракал. Теперь, когда организм получил все необходимое, можно было и поразмыслить. Но о чем? О судьбе нигерийской экономики? О глобальном потеплении? Об огромном астероиде, что стремительно приближается к Земле и вот-вот ее расплющит? Нет, о Мике. Неужели он все еще спит? Надо проверить.

Сполоснув ложечку и стакан, я поднялся на второй этаж, куда Мика ушел вчера прикорнуть, но встретил лишь заправленную кровать. Странно… Может, он замерз и спустился в гостиную, погреться к догорающему камину? Нет, в гостиной его тоже не видать, только что посмотрел. Так, все, дело очень важное, долой иронию и игривое настроение, пора стать посерьезнее. Как-никак Мика пропал!

– Ау, Мика, ты где? Ау-у-у, Мика-а-а, ты где-е-е?

Тишина.

– Мика, если не ответишь, я продам золотую статуэтку из шкафа и на вырученные деньги куплю костюм Фредди Крюгера, чтобы тебя найти! Слышишь?

Но Мика не слышал. Его попросту не было в доме. Иначе зачем молчать? Он же не идиот и не глухонемой. Вроде как.

Я снова поднялся в мансарду, чтобы надеть свитер и джинсы. Если человека нет в доме, подумал я, то где он? Правильно: на улице. Именно там его и нужно искать. По крайней мере, глотну свежего воздуха и загляну в гараж, проверить, стоит ли машина или нет. Если стоит, то Мика всего-навсего ушел прогуляться и скоро вернется, а если не стоит, то… то возможно всякое. После Японца, чужого лица, коктейля, четырех литров пива и грядущей поездки неизвестно куда поверишь даже в существование справедливости. Не то что в какое-то таинственное исчезновение друга. Это пустяки.

Итак, я вышел на улицу. От крыльца до чугунных ворот тянулась проторенная дорожка для машин, по бокам ее торчали поникшие ели, у кирпичной ограды громоздились сугробы, насевшие на кусты, а Мики, как видите, не было.

– Мика, ты где? Слышишь?

В ответ – лишь эхо. Придется идти в гараж.

Я обогнул дом (благо, солнце хоть немного пригревало, а воздух сжалился и потеплел) и зашел в святая святых всякого стереотипного мужчины. Пустота. Нет, конечно, какие-то вещи там и были: коробочки, баночки, напильники, рубаночки, – но катафалк определенно укатил. Вместе с ним, судя по всему, укатил и Мика. По-другому ведь никак. Машины еще не научились ездить без водителей. Пусть немного подрастут, закончат школу, универ, устроятся на работу, и тогда, быть может, начнут жить самостоятельно. А пока без водителей нельзя. Надо подождать…

Что ж, раз Мика и катафалк меня бросили, ничего не остается как вернуться в дом и погулять по этой безумной громадине. Того и гляди, найду какую-нибудь интересную вещицу и разгадаю тайну семьи Мики. Откуда мне знать, может, они потомственные каннибалы? Или мазохисты? Смотрят футбол без пива или заедают коньяк колбасой. А? Чем не секрет?

Ладно, Альберт, успокойся. Ты с самого утра меня бесишь, я уже не говорю про остальных. Несешь околесицу, пытаешься шутить, иронизировать. Пойди-ка лучше проспись, а то от тебя пивом воняет, как от половой тряпки в разливайке.

Ну и пойду.

Ну так и иди!

Ну так и пойду!

Так и иди!!

Так и иду!!

Да, иду. Лучше и вправду вздремнуть, как говорит внутренний голос. Он, зараза, иногда действительно умные вещи выдает. Правда, их нужно сначала услышать, переварить, принять, так сказать, иначе толку никакого. Но умение находить с ним общий язык все-таки не школьный предмет: оно приходит со временем. Одни уши становятся глухими, другие – чуткими…

Да иди ты уже!!!

Да иду я, иду!!!

Достал. Зачем так орать? Контуженный, блин. И не таких быков присмиряли! Слышишь? Идиот…

Я зашел в дом и вновь упал на серый диванчик в мансарде. Стало хорошо – хорошо не столько абстрактно, сколько физически. Будто после долгой прогулки я присел отдохнуть, и по ногам запрыгали кузнечики усталости. Только представьте: над головой постукивают милые часики, сквозь окна, разделенные носом-перегородкой, вливается февральский солнечный душ, а глаза закрываются медленно-медленно, ласкаемые отзвуком пивных волн вчерашнего вечера. Красота…

– Согласен.

– Что?

– Согласен: красота.

– Вы…

Я приподнялся. За столом сидел мужчина. Совсем уже не молодой, лет так под шестьдесят, холененький, свеженький, в пиджачке, с веселыми глазками и выбритым подбородком. Японец. Смотрел на меня и так заманчиво улыбался, хитрец, что я не мог понять, насмехается он или же просто чем-то доволен. Дежавю…

– И все-таки вы меня нашли, – выдавил я. – Быстро.

– Ошибаешься. Ты сам меня нашел.

– Только давайте без этих вот японских штучек, ладно? А-ля Мураками: говорящих кошек, овец и так далее. Просто скажите, что вам от меня нужно и разойдемся.

Японец достал сигарету и закурил. Прямо в доме!

Я слегка выпрямился, надул щеки, чтобы повозмущаться наглостью, мол, что это вы тут, дядя, сигаретки курите, но он меня опередил:

– Мика всегда здесь курит. Может, и мне немножко можно?

Вот нахал! «Может, и мне, говорит, немножко можно?» Ага, как же. И откуда он вообще знает про Мику? Свечку, что ли, держал?

– А с чего вы взяли, что Мика здесь курит? Я ни разу не видел.