Было и не было

– Не бери в голову, – отмахнулся я. – Приснился обычный кошмар. Такое бывает.

– Ну и хрен с тобой, – буркнул Крот. – Такси-то долго нам еще ждать? – обратился он к остальным.

Но ему никто не ответил.

Уже без малого полчаса мы слонялись по опустевшему городу. Вдоль Невского прошли до Казанского, там свернули на Грибоедова и в итоге добрели до Исаакиевского собора. Поначалу казалось даже забавно: покинутые улицы, дома, застывшие в ночи, и ощущение, будто во всем городе остались лишь мы одни. Но затем радость одиночества сменилась более насущным: нам стало холодно и скучно. Хоть метель почти и перестала, ветер все равно задувал что есть мочи. Дул, собака, дул, трепал по щекам и шее. Конечно, попробуй тут погуляй, когда за воротник тебя кусают ледяные клыки, а времени уже четвертый час. Вот и я о чем. Жуть.

– Эх, сейчас бы сигаретку выкурить… – протянул Крот и недвусмысленно посмотрел на Мику.

Тот вытащил пачку «Мальборо» и поделился одной.

– Господи, когда же ты начнешь вести себя по-человечески?

– А вот это вопрос к философии, – ответил Крот, приняв подачку. – Можно долго о нем рассуждать. Если, допустим, начать с точки зрения Канта…

– Кури молча, а.

– Ладно-ладно.

Крот зажег сигарету и, не обращая внимания на всякие, там, морозы и выпады друзей, с наслаждением задымил.

– А ты, Ил, будешь?

– Не, я бросил.

– Когда успел?

– Сегодня утром. Проснулся и думаю: пора все-таки перестать – не молодею…

– В двадцать-то лет?

– Ага.

– Суставы ноют и кости скрипят?

– Вроде того.

Мика усмехнулся и тоже закурил.

Как ни странно, но, глядя на друзей, я заметно успокоился. Они вселяли в меня веру, надежду, я не знаю. Мика, например, убаюкивал своей зрелостью. Мало того, что он носил щетину, как у пакистанского наркоторговца, так еще и в развитии опережал нас года на три-четыре. Внешностью, повадками, характером, работой в конце концов, и самое главное – взглядами на жизнь. Да, он почитал деньги, да, он снимал глупые видео для глупых подростков, но делал это с расчетом на заработок, а не на удовольствие. Ил же, напротив, казался некой переменчивой субстанцией, таящим холодцом, если хотите. Он мог подстроиться под любую обстановку, под любого человека и этим всегда располагал к себе. Его «расплывчатость» позволяла ему вливаться в реальность, но вливаться только внешне, внутренне же он оставался собой. Как никто другой, Ил умел чувствовать, понимать, впитывать в себя жизнь и выплескивать ее безудержным фонтаном, который никто не видел, но, безусловно, ощущал. Ну а Крот… а что Крот? Что взять с этого вечно ноющего веселого толстяка? Он как запятая – попробуй выкинь, и смысл сразу изменится. Без него никак.

– Кажется, наша карета подана, – с непривычным ехидством заметил Ил и оказался прав: со стороны Адмиралтейства к нам подбуксовывал серебристый «Логан». Сверкающий, как новогодняя гирлянда, еще и с шашечкой на голове. В тот миг ничто не могло обрадовать нас больше, чем сие творение галлийских инженеров.

– Чур, платит Крот, – сказал Мика и уселся на заднее сиденье между мной и Илом.

– Эй-эй-эй, – заголосил Крот, которого, благодаря его комплекции, поместили вперед. – Значит, в бар меня заволокли, а теперь еще мне и платить??

– Успокойся, – ответил я. – Мика шутит.

Крот выдохнул и своим выдохом дал отсечку, что пора ехать. Машина дернулась, и у каждого из нас заметно отлегло. Благо, день подходил к концу.

– Знаете, – спустя минуту заговорил Крот – противник долгого молчания, – я и не вспомню, когда так кайфовал, как сейчас. Даже с девчонкой.

– То есть никогда? – уточнил Мика.

Водитель глянул в зеркало и ухмыльнулся.

– Да ну тебя! Все удовольствие обломаешь, долбанный эгоист.

– Я же просто спросил, – как бы невзначай ответил Мика.

Машина стремительно несла нас сквозь промерзший город. В окне пролетали Невский, Лиговский, Обводный… Я смотрел на полосы фонарного света, и, словно таинственной лапой, с меня снимало все напряжение. Японец, коктейль, бар… Теперь эта связка казалась мне нереальной, выдуманной. Не было их, – думал я, – не было, и быть не могло. Все – сон. Сон, который стоит поскорее забыть. Сон, который больше не приснится. Никогда.

Но все же…

Если это и вправду был сон, то почему я до сих пор припоминаю каждую мелочь, каждый кивок, каждое слово, произнесенное за столом? Разве после пробуждения люди не забывают почти все, что они видели? Разве могут они рассказать от и до и затем добавить: вот тебе, дружище, без прикрас? Не знаю, как у других, но обычно я, только продрав глаза, с трудом вспоминаю не то что какие-нибудь крупинки, но и саму суть. Здесь же, напротив, во мне чудесным образом проснулась (ага, каламбур) суперпамять, которая мозговой видеокамерой запечатлела мое сновидение. Такое вообще бывает?

Скорее всего, бывает, – отвечаю сам себе. Скорее всего, бывает, но бывает только в двух случаях. Первый – я сбрендил и теперь галлюцинирую, как заправский шизофреник, второй – это была все-таки реальность, а никакой не сон.

Пойдем от самого противного.

Допустим, я сумасшедший. Допустим, я действительно видел галлюцинации. Допустим также, что моя болезнь прогрессирует уже давно (а такие болезни на ровном месте не возникают, и ей минимум года два или три). Тогда снова уместно спросить: а почему я не видел галлюцинации раньше и начал только сейчас? почему я понимаю, что могу быть сумасшедшим, если я и в самом деле сумасшедший? и, наконец, какого тогда хрена я годен в армию?

По-моему, достаточно весомо.

Остается последний вариант: это все-таки была реальность. Ага, опять же (вопросы, одни лишь вопросы, где искать ответы?), опять же, если описанное случилось взаправду, то каким образом я очутился в лодке, плыл между домами и разглядывал людей в окнах? Причем зимой? Причем в мороз? Причем в Питере? И почему, черт возьми, Ил, Крот и Мика с таким рвением все отрицают?

Но теперь, кажется, я начинаю кое-что схватывать. Смотрите. А что, если это были одновременно и сон, и реальность? То есть не одновременно, а сначала реальность, а потом уже сон? Мы сидели на диванчиках, потягивали виски, к нам подошел Японец, мы с ним поговорили, выпили по коктейлю, и тут меня вырубило. Похоже на правду? Вполне. Но тогда почему, когда я проснулся, Мика, Ил и Крот начали врать, что ничего не понимают? Какой в этом смысл? Не было ли это вообще спланированной ерундой вроде шутки или розыгрыша?

Господи, не хватало еще теории заговоров против своих же друзей строить. До чего докатился…

– Альбе-е-ерт, – ткнул в меня пальцем Мика. – Альберт, ты что, снова уснул?

– Нет, – вздрогнув, ответил я. – Просто задумался, а что?

– Ил выходит, помаши ему ручкой.

Я посмотрел в окно: от красивых домиков центра не осталось и следа – теперь повсюду торчали многоэтажки. Среди них, цветастых переростков, еще проглядывалась слегка сгорбленная фигура Ила, неторопливо ускользавшая во двор. Он уходил, не глядя нам вслед, будто герой пафосного боевика. Не хватало лишь заката или взрыва…

– А что Крот? – спросил я, когда машина отъехала.

– Он уже вышел. Обиделся на тебя, кстати. Сказал, что такие друзья, которые не хотят с ним даже попрощаться, ему не нужны.

– О боже, – усмехнулся я. – После такого только в петлю.

– И не говори, – натянуто улыбнулся Мика.

– А ты чего сам не вышел? Тебе же раньше всех.

– Да знаешь, не тянет сегодня домой. Решил до дачи доехать, о жизни подумать.

– Проблемы с подписчицами?

– Ага. Типа того.

Дальше продолжать я не стал. Было заметно, что Мика не особо настроен на разговоры. Хоть он и улыбался и даже немного юлил, на его лице, в уголках губ и глаз, отражалась едва уловимая печаль. Те усмешки, ухмылки – всего лишь защита, понял я. Баррикады, за которыми он спрятал настоящие чувства. Такие люди, как Мика, не привыкли показывать свое истинное лицо, особенно если это лицо чем-то омрачено. Может, его тоже терзал «несуществующий» Японец, кто знает?

Но, так или иначе, размышлять об этом мне уже не хотелось. Я попытался было вновь сопоставить все факты, посмаковать их, но мысли мелким бисером рассыпались по голове. Вместо них нахлынула толпа воспоминаний. Мамины руки, одиннадцать лет в школе, первый секс по пьяни, смерть отца… Интересно, если папочка видит меня, то о чем думает? О том, что его сын олух? Или о том, что не уделял мне должного внимания? Сложно сказать. Этого человека я, в принципе, почти не знал. Те пятнадцать лет, что он существовал рядом, никак не отразились в моей жизни. Он где-то был, чем-то занимался, но для меня он именно существовал. Мама частенько рассказывала мне, что его считали хорошим человеком, почитали, говорили, какой он замечательный ученый, что его статьи очень востребованы, а выступления всегда конспектируют, но мне-то, спрашивается, какая от этого польза? Мне-то какая польза, если ребенку нужен отец, а не ходячая энциклопедия или кошелек? Плевать, что сейчас, благодаря ему, я почти бесплатно учусь в вузе, где он преподавал, плевать, что благодаря его наследству можно не работать еще лет десять и жить довольно-таки неплохо, – плевать. Мне ведь нужно не это, мне нужно совсем другое. Мне нужен отец. А его нет. И не было. Точка.

И даже вспоминать теперь как-то противно… Конечно, говорят, мол, о мертвых либо хорошо, либо никак, но знаете ли, сложно прислушиваться к мудростям, когда человек, причем такой близкий для тебя человек, был не то чтобы предателем, а того хуже – пустым местом. Пустым местом, которому не просто следовало заполнять пространство вокруг, но и наполнять его смыслом. Пустым местом, от которого и требовалось-то изредка интересоваться ребенком и женой, ходить с ними в идиотские парки или театры. Пустым местом, которое только и делало, что утыкалось в ученые книжонки, статьи, монографии и рявкало на все, что движется рядом. Пустым местом, которое… Да к черту! Я ненавижу его! Ненавижу все, что хоть как-то с ним связано! Ненавижу профессоров! Ненавижу науки, университеты, журналы! Ненавижу парты, доски, маркеры, занятия!

Но больше всего я ненавижу себя. Ненавижу за то, что когда-то любил ничто. Пустоту. И это ужасно.

Хотя ужаснее все же не мне, а моей матери. Одно дело прожить с человеком пятнадцать лет, а другое – отдать ему жизнь целиком. Она ведь так обожала его, так боготворила… Она была его главной, самой преданной поклонницей. Она отдала ему все: свою молодость, свои устремления, свои надежды… А что получила взамен? Рабство? Цепь от кухни до спальни? Постоянные упреки? Напряженную спину, от которой не услышишь ничего, кроме «уйди, я работаю»? Возможно, их отношения и были когда-то нормальными, похожими на что-то человеческое, на любовь как-никак, но такими они были явно до моего рождения. Затем стена, нараставшая между «им» и «нами» и называемая «работой», стала и вовсе непроницаемой. С какой бы силой в нее ни долбили, с какой бы настойчивостью ее ни пытались сломать, ответа не поступало. Не знаю, нарочно ли он там прятался или же на самом деле ничего не слышал, факт остается фактом: мы жили в разных мирах, хоть и под одной крышей. Наверное, поэтому после его смерти мама и перенесла всю свою любовь на меня. Наверное, поэтому после его смерти она слишком болезненно начала ко мне относиться. Наверное, поэтому я и переехал в общагу, когда пошел в университет. Наверное, поэтому мне и приснились все эти дома, окна, семьи…

Ну да ладно, что говорить о плохом? Съехав и, кстати говоря, специально прописавшись у бабушки в другом городе ради общаги, я все-таки поступил правильно. Отношение матери ко мне, когда не только в моем лице, но и почти в каждом моем движении она улавливала что-то от отца, рано или поздно вылилось бы в манию. Сейчас она способна хотя бы жить. Именно жить, а не существовать, как было раньше. У нее появились подруги, друзья, она распоряжается своим временем, не заботясь о других, и выглядит человеком если не счастливым, то по крайней мере свободным. И я говорю так не потому, что мне хочется оправдать свое «бегство», а потому что действительно вижу в ней перемены. Впервые за долгое время она начала улыбаться, гулять, интересоваться нарядами и в целом – самой жизнью. В сорок лет, – поняла она, – люди не умирают, а рождаются заново. И я ее полностью поддерживаю. Нам всем нужно продолжать жить. Жить, даже если и кажется, что жить дальше незачем. Иначе к чему мы вообще появились?

Так ведь, Мика?

– Альберт, я не хочу влезать в твои философские дебри. К тому же тебе пора выходить. К общаге подъехали.

Да-да, все, я выхожу.

Мика протянул мне ладонь, я пожал ее, но почему-то совсем не ощутил тепла огромной руки. Наверное, просто задумался и не заметил, как его пальцы обвили мои, или он сам решил особо не церемониться и всунул мне кисть без усилий. Кто знает? В любой случае, меня это не задело. Спрятав кулаки в карманы, я еще раз посмотрел на машину, убедился, что та тронулась с места, и побрел в сторону крыльца.

Под небольшим навесом парадной в это время уже никто (или еще) не курил. Мерзли одинокие, припорошенные недавним снегом скамеечки, бледно-сине горели фонари, и лишь свет из-за стеклянных перегородок прихожей как бы успокаивал: «Проходи, дружище, не стесняйся, здесь все-таки живут люди».

И я прошел.

Открыл дверь электронным ключом, миновал спящего охранника, поднялся на лифте на седьмой этаж. Что ни говори, а общагу нам отгрохали шикарную. Выкупили старое здание, подчистили, подшпаклевали, заново обложили кирпичом, сделали косметический ремонт. Получилось как-то даже по-азиатски: минимум места и максимум комфорта. В каждую комнатку, рассчитанную на двоих, поставили по две кровати, два столика, две тумбочки и по одному большому шкафу. На выходе, слева, расположилась душевая, справа – уборная, между ними – стойка для обуви. Еще через одну дверь – общая площадка с диванчиком и книжной полкой, рядом – кухня и комната для занятий. В общем, все как полагается.

Зайдя к себе, я аккуратно разделся, чтобы не разбудить соседа, и двинул в ванную. Спокойненько повесил полотенце, разложил гель, шампунь, бритву, расслабился, настроился хорошенько помыться, но тут меня угораздило посмотреть в зеркало…

Господи, что это за лицо?! Что это, мать вашу, за лицо?! Я, конечно, и раньше не был красавцем, но теперь на меня глядел пятнадцатилетний японец!

Да, черт возьми, пятнадцатилетний японец! Самый что ни на есть настоящий, мать его, азиат! С гладкими верхними веками, узким разрезом глаз, дурацкими тараканьими усиками и похожими на обгоревшую солому волосами! Еще, блин, не самый симпатичный!

Я тут же начал мыть свои глаза, щеки, рот, точнее не свои, а какие-то японские (да простят меня люди и пусть не подумают, что я расист!), но никаких результатов, естественно, это не дало. Глаза ведь не смоешь! Тогда я побежал в комнату за мобильником, набрал по очереди Мику, Ила и Крота, и (да, да, да, совпадение!) никто мне не ответил.

– Господи! – взвыл я. – Господи, что мне делать!

Упав на колени, я от безысходности начал шарить по полу (наверное, искал свое настоящее лицо), не забывая при этом нашептывать: «Господи, господи…» – и неожиданно наткнулся на белый бумажный прямоугольничек. Трясущимися пальцами (они, кстати, были определенно мои) я поднял бумажку, включил фонарик на телефоне и прочитал: «КЭНГО ТАВАНА, БАР «ЧЕТВЕРТЫЙ РИМ». От написанного в моей груди вздулся и лопнул пузырек кипящей лавы. Кое-как я переполз на спину и стал ловить губами воздух. Горячая жижа растеклась по телу, заполнив и сердце, и легкие, и желудок. Я почувствовал, что комната медленно уплывает, растворяется. Сейчас, – понял я, – сейчас появится другой мир, мир Бриоса Ненцена…

И он появился.

Глава 3

Мир Бриоса Ненцена

Декорации сменили. Старую дырявую ширму, изъеденную молью и временем, унесли на свалку. Пыль со сцены смели, но часть ее поднялась в воздух и вскоре осела на зал.

Театр гудел.

Люди толпились у входа, пытались протиснуться без билета или втридорога забрать его у перекупщиков, а те, кто имел счастье занять заветные места, неважно – на галерке или в портере, – лишний раз боялись пошевелиться: а вдруг что? Такой постановки не видели давно. Новая труппа, во главе с харизматичным алкоголиком, производила фурор на каждом выступлении. Лучшие сцены лучших городов для пивной отрыжки и пьяных выходок. Вы такое припоминаете?

Не припоминал и аспирант Николай Чагин. Каким-то чудом он оказался здесь, среди бизнесменов и бизнесвуменов, чиновников и мелких политиков, папенькиных дочек и маменькиных сынков. Удача, не иначе.

Но, несмотря на завидное положение, волновался он ужасно. Его ладони, не успев прокатиться по брючинам, вновь покрывались по̀том. На спине уже давно образовалось озеро, не дававшее из стеснения отлепиться от спинки кресла. Боязнь общества, боязнь себя в этом обществе. Люди вокруг казались демонами, готовыми в любую секунду сожрать его, точно креветку на званом ужине, а потом промычать от показного удовольствия. Главная из них как раз и сидела справа. Уже старенькая и порядком подуставшая от жизни, она вела себя с таким достоинством (спинка, подбородочек, губки), что если бы выкрикнула: «Воды!», – то Чагин первым бы кинулся преподнести ей стакан. Слева же, напротив, таилась тихая семейка из двух полулюдей, способных в порыве беспричинной отваги перейти с тихого шепота на шепот обычный и очень собой возгордиться. Ну а сзади… а сзади Чагин и не смотрел. Ему хватало и этих двух эпицентров комплекса и снобизма. К тому же третий звонок только что прозвенел. Скоро начнут.

Ровно через пять минут, как того требует обычай, подняли занавес. Пока зрители разглядывали незамысловатые декорации – две чопорные табуретки и складские ворота, – из-за кулис появился моложавый солдат в советской гимнастерке и принялся козырять по сцене, таращась на публику. Три или четыре раза он усмехнулся, щелкнул глазом, как фотовспышкой, подбил рукой фуражку, затем достал из кармана цигарку и, закурив, присел на одну из табуреток. Зрители в волнении ожидали продолжения действия, но не дождались, пока молодчик не докурил и не прилег вздремнуть. В это время к публике вышел новый актер – мальчик лет двенадцати. Одетый в широкую холщовую рубашку и такие же, как у солдата, галифе с сапогами, он прошмыгнул мимо спящего в склад. Спустя минуту звуковых эффектов лязгающего металла и тяжелых ударов по деревянному полу мальчик вышел из двери, держа в руках молоток и гранату. После звонкого «ХА!» он уселся на пол и принялся долбить инструментом по оружию. Кто-то в зале испуганно вскрикнул, но мальчик не унимался. Занося руку за плечо, он лупил по гранате что есть сил до тех пор, пока не добился своего: вспышка света, громкий хлопок, и все тот же звонкий выкрик «ОЙЙЙОО», только теперь без всякого хвастовства. По сцене пустили дым и включили невнятную музыку на ударных (символ пробегающего времени, если создатели постановки заморачивались над символикой), чтобы быстренько сменить декорации. Когда дым рассеялся, зрители увидели трап, уходящий за кулисы, а рядом с ним – картонные шасси. С другой стороны сцены выбежали журналисты, и под звуки щелкающих затворов с самих небес спустился Бриос Ненцен. Сияющий сединой, обрюзгший и хмельной, он на последних ступеньках помахал правой рукой в сторону зала и спрятал три пальца в карман.

– Здоро́во! – крикнул он. – Жизнь не сахар, но и мы не карамельки!

Публика взорвалась диким хохотом. Сейсмометр с соседней метеостанции сошел с ума. Поговаривают, что нескольких человек вывели с истерическим припадком, но это, конечно же, вранье.

Бриос тем временем, насытившись своим успехом, сошел с трапа и принялся козырять по сцене. После нескольких минут фееричной прогулки (зрители были в восторге) он так же феерично отошел к шасси, чтобы завершить приветствие не менее фееричным мочеиспусканием. Овации, репортеры вне себя. Заснята каждая капля, ничего не пролилось мимо журналистского энтузиазма. Впрочем, когда Ненцен подошел поздороваться с делегатами за руку, не каждый испытал прежнее удовольствие. Но это можно опустить, фабула не нарушится.

Следующая сцена переносит зрителя из аэропорта в дачный поселок, куда герой, видимо, и прилетел. Актеры сидят за длинным столом, во главе его – никто иной. Обычный праздник обычных богачей государственной верхушки. Виноград, паштет, копченое мясо, десяток куриных крылышек, импортное вино и прочая закуска. Разговор о наболевшем.

– У нас на районе все просто, – вещал толстяк-чинуша с бородавкой на носу, – не хочешь работать – не будешь есть. Это я к чему: если человек тунеядец и не работает так, как работают нормальные люди, на заводе или еще где, то и хлеба он не получит, нечего и просить.

– А что же творческие люди? – осведомилась дама лет пятидесяти с осанкой балерины. – Если у них кризис идей, творческий застой?

– Ну, – промычал первый, – раз застой творческий, значит, застой рабочий, а значит, и застой гастрономический. Тут уж ничего не попишешь. Как сказал один античный поэт, эквилибриум эст матер студиорум.

– Там, кажется, было репетициум… – вмешался интеллигентный мужичок в очках, но тут же приник.

– Репетициум, так репетициум, – снизошел все же первый и вгрызся в золотистое крылышко. – Вообще, – продолжил он, продолжая жевать, – язык – дело второстепенное. Не важно, что человек говорит, важно, что он делает. Я вот писак совсем не понимаю: сидят, кропят, зрение портят, а что толку? Ты выйди на улицу и подмети грязь, раз она тебе так мешает, зачем ты про нее пишешь? Не нравится – исправь, переделай, к чему только лишние деревья рубать на бумагу?

– Я вас, Силич (Сергей Ильич незаметно слиплось), полностью поддерживаю, – отозвался еще один госаппаратуправленец. – Вот великая, говорят, литература, а прочитаешь – сплошное диссидентство. Ладно, пускай, но деньги-то огромные хапают! Сколько заводов можно было бы построить на гонорар того же Плотского, Бодлатого? А ведь уехали, гады, и поди теперь найди их – не наша юрисдикция.

– Да что говорить-то об этом, тоже слова ведь…

– Да-да, – вмешался Бриос Ненцен (аплодисменты). – Вы лучше на водочку да на шампанское налегайте, а не на словарный запас.

– Бриос Николыч, уважаемый, да для вас я хоть целый вечер молчать буду!

Далее разговор перешел на государство: на его прошлое, будущее, настоящее, – затем плавно съехал на женщин без оглядки в сторону списанной балерины, и под конец, когда количество пустых бутылок исчислялось сугубо на калькуляторе, а не в уме, увяз в склонениях любви: кто, кого, зачем и как. И продолжалась бы болтовня до самого занавеса, на радость неприхотливому зрителю, если бы не придирчивость драматических канонов к наличию сюжета.

– Вот оно что, господа! – Бриос Николыч поднялся. – Праздник, он, конечно, праздник, но надо и честь знать.

– Что ж это, все уже? – удивился Силич. Остальные недовольно закряхтели.

– Да. Кабачок закрывается.

Бриос сделал неуверенный шаг от стола (бутафорское вино в труппе презирали), но, к счастью гостей, на этом остановился.

– А давайте поиграем? – вдруг предложил он.

Гости от радости захлопали в ладоши.

– Фома! – крикнул Бриос. – Тащись сюда!

На сцену выбежал один из охранников достопочтенного хозяина. По виду, очень образованный и интеллигентный юноша – из тех, кто на фоне своих начальников выглядит явно в выигрыше. Он подошел к Ненцену, обвел взглядом представителей местной фауны и вновь уставился на Бриоса.

– Доставай пистолет, – приказал тот.

– Может, не стоит? – попытался Фома.

– Доставай, кому говорят!

– Бриос, может, правда не надо? – переходя на фальцет, мурлыкнула балерина и после грозного «я сказал надо!» истратила весь свой запас женской обаятельности.

– Итак, игра такая: я задаю вопрос – вы на него отвечаете. Если кто-то говорит неправду, получает предупредительный выстрел. Если кто-то говорит неправду второй раз, получает выстрел в голову. Правила понятны?

– Бриос, не слишком ли ты…

«… пьяный», что хотел сказать Силич, громыхнуло по сцене выстрелом в воздух. Женщины вскрикнули, мужчины схватились за стопки.

– Нет, не слишком. Ну что, начинаем?

Никто не ответил, – значит, игра принята.

– Первый вопрос: вы помните, что произошло здесь ровно месяц назад?

Гости неуверенно пробормотали, что помнят.

– Тогда ты, – Бриос указал трехпалой рукой на мужчину в очках, – начинай рассказывать.

– Сначала мы, то есть вы и ваши гости, – запинаясь, принялся рассказывать испуганный гость, все ниже и ниже пригибаясь к тарелке подальше от пистолета, – потом Лидия Львовна, то есть наша достопочтенная дама балета, предложила…

– Дальше.

– …Предложила выйти в сад, и вы, то есть драгоценный хозяин этого дома, с удовольствием согласились.

– Ну.

– Вы нарвали букет гортензий, а потом сказали, что вам следует ненадолго отлучиться.