Фантомная боль (сборник)

Так и получилось, что детинушка вылетел в окно со своими усами и губищами, что очень жаль, потому что стекла нынче ой как дороги, хоть и было окошко по размерам гораздо меньше, чем выброшенное в него тело. Немногим позже следом полетела скомканная одежда за исключением одного носка, о котором в горячке забылось.

Фельцман повернулся к своей супруге: она едва ли не сияла, что показалось ему очень странным.

В кряхтении и стонах прапорщик Коленко поднялся и кое-как оделся, после чего второпях ухромал без носка. В кудрявой голове его бушевала черная буря. «Врасплох! Врасплох ведь застал! А-то бы я тебе ужо показал, голубчик! А Машка! Тоже хороша, курва! Больше я к тебе ни ногой!»

Потерявший душевное равновесие Коленко, в стремлении унять тоску, отправился в единственно подходящее для этого место: в кабак. Благо, здесь неподалеку был один хороший.

Оказавшись в кабаке, вдохнув его сладостную умиротворяющую атмосферу, прапорщик мигом позабыл недавние печали, но вместо этого был вынужден задуматься о насущном. Финансы, мягко говоря, спели еще на прошлой неделе, можно сказать, мощно отыграли всю концертную программу на карточном вечере. Но разве это препятствие для бравого солдата? А вдруг и в долг нальют? Только это на крайний случай, потому что сейчас Вселенная, видимо, улыбнулась ему – в качестве вполне достойной компенсации за недавние унижения, – и пытливый взгляд прапорщика Коленко упал на некого неискушенного вьюношу в студенческой гимнастерке, сидящего за одним из столиков в глубине сумрачного зала. Вот оно! Форменный лопух, которого видно за версту.

Походка прапорщика, направившегося через зал, приобрела тот самый военный лоск, недоступный простым гражданским.

– Здесь у вас свободно? – вопросил Коленко, подойдя к столику.

Студент повертел головой, как бы показывая, что вокруг сколько угодно свободных столиков.

«На редкость хамовитая физия, – подумал прапорщик, обладающий отличным чутьем на подобные вещи, закрепленным собственным бурным опытом. – Но туповатый, однако же. Такого вмиг раскрутим.»

– Видите ли, – сказал он голосом умудренного жизнью, сурового, но добрейшего человека, – здесь мое любимое место. Нет, нет, можете не пересаживаться. Я не возражаю против хорошей компании. Разрешите представиться! – гаркнул он следом, щелкнул каблуками, с мимолетной грустью вспомнил об отсутствии одного носка и сел напротив студента, так и не представившись.

Через немногое время они уже выпивали как закадычные друзья, и прапорщик потчевал студента прелестями блистательной военной жизни и сопутствующими оной в редкие мгновенья личного досуга «горяченькими» эпизодами. Юноша с восхищением внимал.

– Закажи нам еще! – то и дело требовал Коленко, прерываясь.

Студент между тем изрядно «поплыл»; он раскраснелся всем своим глуповатым лицом и принялся хватать прапорщика за руки.

– Меня никто не понимает, никто! – на повышенных тонах вещал он, уже не слушая эскапад бравого служаки. – Исключить хотят! А что мне эта учеба! Меня и без нее ожидает великое будущее! Героическое будущее! Вот как у вас! Я так и вижу себя каким-нибудь… не знаю… храбрым пикадором!

Коленко поспешил отдернуть руку и заявил, что пикадором становиться не стоит ни в коем случае, пусть даже и храбрым.

– Ведь вокруг столько прекрасных барышень, – сказал он. – Кстати, mon sher ami, я тут знаю одно в высшей степени замечательное заведение. Как раз то, что нужно, чтобы не становиться этим самым. Знаешь, какие там девочки! Прелесть! Персики!

Глаза студента похотливо заблестели.

– У тебя есть еще деньги? – неожиданно спросил Коленко. – Дай-ка мне немного. – И он без стеснения залез в кошелек, который достал студент, и загреб оттуда не глядя.

– Жди меня здесь, я мигом. Один звонок, чтобы нас встретили.

Прапорщик подмигнул улыбающемуся студенту и, насвистывая, удалился.

Примерно через добрую половину часа беспокойство Андрея достигло той границы, за которой неминуемо переросло в мрачное подозрение.

Безмолвно возник гарсон и предъявил счет. Глаза несчастного студента расширились от ужаса. Осознание, во всей его полноте, закрепилось в его душе, и черная, невиданная доселе туча нависла над всеми его хаотически разбегающимися мыслями.

Человек с полотенчиком на сгибе локтя по-прежнему довольно-таки угрожающе безмолвствовал, с непроницаемым видом глядя куда-то поверх головы Андрея.

– М-м-мняя… – разлепил незадачливый студент пересохшие губы. – Г-г-гдее?

Гарсон, сохраняя на лице скучающую невозмутимость, слегка приподнял тонкие, такие же как усики над его губой, брови и неожиданно обнаружил дар речи, и слова его прозвучали как приговор:

– Прикажете-с рассчитать?

Андрей с превеликим трудом сглотнул, открыл портмонет, беспомощно посмотрел на жалкие крохи, которые ему оставил подлый прапорщик.

– Мой папенька, – пролепетал он, – в-возместит…

Официант и бровью не повел, продолжая талантливо изображать карающую десницу судьбы.

– Часы в-возьмете? Дорогие. П-подарок. Кошель к-кожаный…

Спустя немногое время обобранный до нитки и униженный студент весьма немилосердным образом был вышвырнут на улицу.

Между тем, уже начало вечереть. Воздух напитался изумительной прохладой, столь подходящей для приятственных моционов, и медленно, по-летнему клонящееся к закату солнце, окрасило мир в теплые, достойные кисти лучших художников, радующие взыскующий взор тона. В груди беспокойного студента, однако же, вопреки общему очарованию природы клокотала, кипела и бурлила стихия с самых суровых полотен маринистов. Сжимая кулаки, он медленно побрел прочь, совершенно потерянный, отрезвевший от встречи с обескураживающей действительностью. И в таком, мягко говоря, не весьма радужном настроении при переходе дороги он был сбит роскошным, блистающим хромированными обводами паромобилем марки «Ландо», и, откинутый внушительным капотом, отлетел и распластался навзничь на все еще горячей дороге, а задумавшийся было водитель испуганно вскрикнул, резко затормозил и выскочил из машины. А, впрочем, несколько затруднительно было бы сказать «выскочил» в данном случае. Нет, господин выбирался из машины довольно обстоятельно, можно сказать, солидно, и тому немало способствовали его внушительные формы, упакованные в приличный, сразу видно, на заказ сшитый костюм. Несмотря на очевидный охвативший его страх, вероятно, он просто не способен был двигаться иначе.

Для Андрея же все произошло как при резкой смене кадров в синематографе, но удивительным образом это окончательно прочистило ему мозги. Никакой слезливой жалости к себе не осталось в душе, – только зрелая ледяная обида на весь мир. Он приподнял гудящую голову и на секунду обомлел. Показалось, это родитель, будь он неладен, размеренно движется к нему в золотистом вечернем воздухе. Возник даже порыв вскочить и немедленно убежать, но, к огромному облегчению, Андрей вовремя сообразил, что неприятно обознался.

Водитель тем временем приблизился и выглядел изрядно взволнованным. Он всплескивал пухлыми руками, открывал широкий рот, обильно потел.

– Ах! – суетился он. – Вы целы? Я тотчас же вызову неотложку. Как глупо, как неосторожно!

Андрей сел, потом встал, утвердился на ногах.

– Не стоит беспокоиться, – сказал он, видя, что водитель потянулся к телефону во внутреннем кармане пиджака. – Я в порядке. Более-менее. Разве только… до дому не подбросите?

– Конечно! – Шофер, похоже, испытал немалое облегчение. – О чем разговор! Всенепременно!

Он попытался поддержать Андрея под локоть, но тот героически, с некоторым даже презрением, отверг помощь и самостоятельно дохромал до машины.

– Прошу вас! – довольно услужливо распахнул водитель перед ним дверцу. – Устраивайтесь поудобней.

Несколько помятый студент расположился на удобном кожаном диване позади водительского кресла, чувствуя себя нахально и зло, но при этом почти радуясь.

– Ну-с? Куда прикажете доставить? – спросил шофер, не без труда заняв свое место.

– Вы езжайте. Я покажу. Что-то мне… не совсем хорошо…

Водитель тревожно глянул в зеркальце.

– Понимаю. Может быть, все-таки?..

– Нет-нет, не переживайте. Поезжайте. Прямо пока что.

На удивление улица была пустынна в этот час, и маленькое неприятное происшествие оказалось никем или почти никем незамеченным. Об этом запоздало и с облегчением подумал водитель, руки которого заметно дрожали на руле, когда он трогался с места. Какой мог бы быть скандал!

Какое-то время ехали в тягостном молчании, каждый переживая свои думы. Выехали на широкий проспект, миновали величественную арку входа на Выставку Достижений, где возносилась высоко в небо рельсовая дорога знаменитой лунной пушки, поехали вдоль речного канала с его легкими прогулочными лодочками. Студент молча, взмахами руки, показывал направление, а потом вдруг подал свой язвительный голос, заставив водителя слегка вздрогнуть:

– На папеньку моего вы очень похожи.

– Что? – откровенно изумился водитель.

– Да я говорю, на папеньку моего вы очень похожи. Вот так вот рядом поставить… Я было подумал, что это он и есть. Нарисовался, понимаете ли. Ан-нет, гляжу – не он.

Шофер, видимо не счел это за комплимент.

– Ну так… и что… гм… папенька? – спросил он только чтобы поддержать обременительную беседу.

В этот момент Андрей, к удивлению, даже своему собственному, буквально взорвался.

– Редкостный! Редкостный пройдоха! Сами понимаете, отношений у нас с ним никаких. Да и откуда бы им взяться? Знали бы вы его характер, всю его натуру, верно, согласились бы со мной. А эти его вечные ухмылочки, его непомерная жадность, глазки эти заплывшие, бегающие! Рожа эта плешивая, лоснящаяся! Вы поймите меня правильно… Нет, ну вы очень похожи, одно лицо, если не сильно приглядываться!

Водитель после этой тирады крайне помрачнел и немедленно повредился умом- как странно и неожиданно это порой бывает, да еще и после пережитого немалого стресса.

Андрей продолжал вещать развязным тоном, не замечая очередных скапливающихся над собой туч:

– Коммерсант он. Вы, полагаю, тоже? Вон машина какая у вас богатая. Да и телефон имеется, я заметил. Да уж. Родитель мой столько еще, пожалуй, не заработал. Возможно, вы сталкивались с ним по работе, нет?

– Куда теперь? – немного резковато спросил водитель, голова которого неожиданно разболелась самым диким образом, и вообще он начал весомо сожалеть обо всем прожитом сегодняшнем дне, о жестокой и нелепой случайности, что свела его с этим паясничающим студентишкой с его незримым облаком из смеси алкогольных паров и маринованного лука с селедочкой.

– Вот здесь поверните, – показал Андрей. – Ага… теперь прямо. Грушниковский.

– Что, простите?

– Мой папенька. Грушниковский. Аркадий Семенович. А я, стало быть, Андрей Аркадьевич, очень приятно. Я тут подумал, грешным делом… вы часом не родственники с моим папенькой? Ну знаете, как это бывает. Потерянная родня, все такое. Мой дед, припоминается мне из семейных преданий, тот еще был лихой кавалерист в свое время. Да и не в свое время тоже. Папенька, представляется мне, ровно такой же.

Водитель промолчал, но не потому что ему нечего было ответить – исковерканный разум его наливался темными, новыми и непривычными мыслями, к которым поневоле приходилось прислушиваться.

– Ненавижу! Ненавижу таких людей! – вдруг выкрикнул Андрей, совсем уже раздухарясь и тем самым выдернув водителя из некоторой прострации. – Все-то у них правильно, все хорошо! Сытые такие, самодовольныя, лощеныя!

Водитель посмотрел на свои пухлые ухоженные руки, потом на счетчик пара, потом на дорогу: сейчас как раз проезжали ИСС – Институт Священных Сплавов, – и уже во второй раз.

– Позвольте! – вознегодовал водитель. – Мы же кругами ездим!

Отражение студента в зеркальце заднего вида гаденько ухмылялось.

– Да ладно вам, папаша, вы же меня покалечили! Должен я немного развеяться?

Водитель вывернул руль, прижался к поребрику тротуара, затормозил. Голос его, когда он заговорил, слегка дрожал от возмущения и пару раз сорвался на визг.

– Я попрошу вас покинуть транспортное средство!

Студент продолжал ухмыляться.

– А-то я могу вас и по судам затаскать. Ну разве что у вас имеется при себе определенная сумма… конечно, имеется. Посильная, так сказать…

– Довольно! – Водитель развернулся всем туловищем – неожиданно резво. – Вон! Вон!

Андрей вдруг струхнул, поняв, что перегнул палку, да и на папеньку этот разъяренный шофер действительно был похож, а это оказалось пугающим.

– Да будет вам, – пролепетал он, спешно распахивая дверцу. – Могли бы и поблагодарить, что я не стал поднимать скандал. Ухожу!

И он удалился, почти убежал – жалкий и озлобленный.

Доктор Колокольников едва ли запомнил, как доехал до своего дома, погруженный в неистребимые алкогольные пары, витающие в роскошном салоне. Он весь пылал. В голове начинала ворочаться некая темная идея, которая настойчиво пыталась просверлить его черепную коробку и выбраться наружу.

Дома необоснованно наорал на горничную, попытался заниматься делами, бросил, посмотрел визор, бросил. Беспокойство, поселившееся внутри не проходило и даже нарастало. Склонный к рефлексии, но с налетом профессиональной скуки доктор попытался проанализировать, но соображалось этим вечером исключительно плохо. Таким образом, решил лечь спать пораньше, но долго ворочался, неосознанно скрипел зубами, а потом все-таки уснул, и когда пришла фаза сна, сопровождаемая быстрыми движениями глаз под опухшими веками, доктору привиделось, что он прячется от немцев, или французов, или англичан, в общем, от неведомых темных сил, сидя в огромном котле с похлебкой и выглядывает в щелочку из-под крышки, изнывая от страха, но успевает попутно хлебать бульон и жрать вареную морковку.

Доктор проснулся весь в поту посреди ночи.

«Господи, – подумал он, – это что еще такое? Ну допустим… похлебка или что там, это коллективное бессознательное – понятно. Морковка… гм… фаллический символ? Как неприятно.»

С такими тревожными мыслями доктор снова провалился в сон и на сей раз увидел перед собой зеркало в полный рост в массивной серебряной раме. И чей-то голос – селедочный, луковый, водочный – громогласно возвестил с небес:

– Да посмотри на себя! Ты же Грушниковский! Как есть, знаменитый негоциант Грушниковский! Сытый, самодовольный и лощеный!

И тогда доктор Колокольников заорал, где-то в глубине себя понимая, что зеркало нужно разбить, но не в силах двинуться с места, парализованный внезапным и необъяснимым ужасом.

Наутро доктор Колокольников сделался молчаливым и задумчивым, но, пока вкушал свой завтрак, состоящий главным образом из кофе, яиц-пашот и гренок, в его распадающейся личности воздвиглись мощные профессиональные барьеры, и настроение, по крайней мере в видимом спектре, слегка повысилось. Доктор обратился мыслями к своей работе. В конце концов, работа это святое. Работа, что скрывать, приносит солидный достаток. Клиника, где он практикует, весьма дорогая и престижная, и Колокольников в ней, выходя за рамки таблички на двери кабинета, не только психиатр, но и ведущий психолог, психоаналитик, психотерапевт – в общем, любое «психо», как ни назови. А в наше неспокойное время его профессия куда как востребована. Мир стремительно меняется, мир находится на пороге новой и пугающей эпохи, где, как говорят, у всех будут эти странные телефоны, а еще атмосферное электричество и дешевая солнечная энергия, и на смену огромным, внушающим уважение машинам придет что-то миниатюрное, дурацкое и непонятное. Как тут не растеряться во всей этой достойной сожаления мешанине. Но тем глубже до сего дня в докторе Колокольникове было осознание собственной полезности для общества. И на работу в своем дорогом «Ландо» он отправился, старательно пестуя в себе это чувство, впрочем, сегодня без особого результата.

– Ах, ведь я не представился! – нервно отозвался тучный посетитель, обливаясь холодным потом. – Грушниковский. Аркадий Семенович Грушниковский.

Доктор продолжал сладко улыбаться, глядя в это чудовищное зеркало, сидящее перед ним на стуле, дрожащее, презренное, и уже ничто не могло удержать его личность от окончательного распада. Перед мысленным взором печальной лебединой песней пронеслись манящие картины южных морей, исчез в отдалении ласковый шум прибоя.

«Ну а что, – с философской отрешенностью подумал Колокольников, – всякий труд почетен и важен. В конце концов, кому-то надо строить железнодорожную магистраль до Аляски… а вдруг и обойдется…»

Грушниковский будто вновь почувствовал что-то ужасное, грозное, неумолимо надвигающееся.

– Доктор! – вскричал он в нешуточном приступе паники. – Помогите мне! Спасите меня, доктор!

– О, конечно, – благосклонно отозвался доктор, косясь на ящик стола, где у него хранился совершенно нелегальный девятизарядный «si vis pacem», – я вас спасу.

Любые действия могут иметь или не иметь последствия – кто знает наверняка? Иногда мы только мухи на оконном стекле.

Бедапечаль.

Кинотеатр

Вениамин топчется у входа в огромное здание, горящее неоновыми огнями и зазывающее яркими афишами, полиграфия которых навязчиво манит.

Вениамин в нерешительности, он то и дело порывается уйти, но разве это возможно теперь? И, похоже, он сам это смутно понимает, словно путник в беззвездной ночи, увидевший свет далекого очага, словно моряк, плывущий по замершему морю под бледными крыльями тумана, заметивший долгожданный проблеск маяка. Ему уже не уйти. Как неуклюжий медведь, он ходит кругами по вечерней площади и бросает в сторону освещенного входа тоскливые взоры.

Вениамин размышляет:

Зайти бы… дорогое удовольствие, но… когда еще?..

Здание высится над ним, сияет и практически не оставляет ему шансов.

Решено. Твердыми шагами Вениамин направляется ко входу, поднимается по мраморным ступеням, почему-то чувствуя странную дрожь во всем теле.

Стеклянные двери сами отъезжают в стороны, и он заходит в фойе – сверкающее чистотой, блеском отраженного от стен и пола мягкого света, окутывающее уютной, какой-то библиотечной тишиной.

Прямо напротив от входа видит окошки касс. Очереди нет. Все еще пребывая в сомнениях, Вениамин идет через зал, подходит к одному из окошек.

– На… ближайший, – говорит он, облизнув пересохшие губы и одновременно думает: что с голосом?

Миловидная девушка за стеклянной стеной поднимает на него глаза; Вениамин видит, как двигаются ее губы, но ее голос доносится из динамика рядом с ним:

– Ближайший сеанс начнется через пятнадцать минут. Билетов нет.

Сердце Вениамина падает, но вместе с облегчением – все уже решилось само собой, – приходит смутная обида, как будто его жестоко обманули после всех этих волнений, после того, как он уже окончательно настроился. Ему кажется, теперь он готов идти до конца.

Он открывает рот, чтобы задать вопрос, но не успевает – снова слышит щелчок включаемого микрофона и искаженный, почти безликий голос из динамика:

– Следующий сеанс через три часа. Будете брать?

– Сколько? – спрашивает он неожиданно севшим голосом.

– Пятьсот.

Это несколько дороже, чем он думал, дороже, чем может позволить себе, но сейчас уже поздно отступать.

– Один билет, пожалуйста.

Он находит деньги, на несколько пугающих мгновений засомневавшись, что они вообще у него есть, выбирает наугад место и покупает заветный билет.

– Приятного просмотра.

– Спасибо.

Вениамин отходит, стоит в центре пустого вестибюля, не зная, куда податься теперь. Крепко сжимает в руке билет, смотрит на него. Три часа. Чем занять себя это время?

У него такое чувство, что он находится внутри некого осознанного сновидения. Или вообще неосознанного. Перспективы его размыты, детали находятся вне границ внимания. Чем еще это может быть?

Он видит людей, появляющихся с улицы, неспешно идущих через зал и вливающихся в раскрывшиеся в дальнем конце массивные двери. Не слишком-то много людей для сеанса, на который все билеты раскуплены.

Вениамин не смог бы сказать, о чем думает в эту минуту, но ноги как будто сами несут его ко входу в зрительный зал – удивительно для него самого, но не выходя за пределы странной, необъяснимой логики.

И вот он уже в зале. Приглушенный свет несколько смягчает внушительное пространство помещения с теряющимся в вышине потолком, делает уютней его великолепие, сразу погружает в атмосферу предстоящего таинства, настраивает на ожидание магии.

Никто не остановил его, он вообще не видел, чтобы кто-нибудь проверял билеты. Это пугает, заставляет все внутри замереть и напрячься, словно в ожидании удара, но в то же время Вениамин по-прежнему находится во власти стихийной логики реальности похожей на сновидение и потому поспешно поднимается на последний ряд – не глядя по сторонам, виновато втянув голову в плечи.

Он не знает, что будет делать, если придет настоящий обладатель крайнего углового места, которое он занимает; не хочется об этом думать, сколько-то долгих мгновений он просто приходит в себя, пытаясь унять дрожь, замедлить сумасшедший бег сердца. Это удается лишь отчасти, но Вениамин все же справляется с собой в достаточной степени, принимает, как ему кажется, более непринужденную позу, оглядывает зрительный зал и видит, что тот заполнен едва на треть, а то и меньше. Не сказать, чтобы аншлаг.

Вениамин и без того озадачен и потрясен сверх всякой меры, чтобы думать еще и об этом. Ему хочется только одного: пусть бы все побыстрее закончилось. Он бы ушел, убежал, но уже не может.

Он видит девушку в простом и строгом платье, поднимающуюся к нему на фоне призрачного сияния экрана. Она приближается, идет уже по его ряду, и Вениамин напрягается, стараясь смотреть куда угодно, только не на нее.

Она садится через одно кресло от него и замирает. Теперь их двое на последнем ряду. Вениамин пытается украдкой посмотреть на нее. То, как она сидит в своем кресле – прямая спина, сложенные на коленях руки, слегка опущенная голова – выдает ее явную внутреннюю скованность, какой охвачен и сам Вениамин. Но он не может, даже если бы посмотрел в упор, разглядеть ее лицо – ее длинные волосы скрывают его.

Тревога Вениамина только растет. Все происходящее сейчас с ним и без того не слишком просто для рационального анализа, а теперь еще появляется странное чувство некой причастности к чему-то необъяснимому. Словно он там, где и должен быть. Но при всем этом кратковременная память становится рыхлой, ненадежной, а в голове никак не выстраивается последовательный гештальт. Что вообще привело его сюда? Вениамин хмурится.

И не сразу замечает некое движение в зале: будто еле слышный шорох проходит по рядам. Он ищет глазами причину появившегося, почти физически ощутимого беспокойства и видит еще одну девушку, неспешно идущую по залу, чем-то похожую на первую – фигурой, прической, – но одетую в форменный брючный костюм. А еще в ней нет никакой скованности. Она идет, как плывет, слева-направо и обратно вдоль каждого ряда, ткет полотно, пишет строку, внешне расслабленно, даже рассеянно, но никто из притихших зрителей не укрывается от ее внимания. Билеты ни у кого не проверяет, однако Вениамин не обманывается на этот счет.

Я что-нибудь придумаю, безуспешно старается он себя успокоить. Что мне могут сделать?

Вениамину становится душно, рубашка предательски липнет к телу. Я ошибся, просто ошибся, боже, какая разница, я ведь заплатил за билет.

А девушка поднимается все выше в своем неумолимом, неизбежном как маятник движении; Вениамин чувствует, что его страх много больше ожидаемого – непропорционально значению проступка. Он косится на свою соседку по ряду – она совсем опустила голову – волосы как вуаль, – и ему становится еще страшнее. Чудовищно, до боли обостряется слух: различим каждый шорох, каждый подавленный вздох в гулком пространстве зала… и эти шаги по красной ковровой дорожке…

Она идет уже по предпоследнему ряду, который совершенно пуст. Это, кажется, не имеет значения.

Вениамин и сам больше не в силах поднять голову и жалеет, что ему негде спрятать лицо.

Она останавливается. Впервые за все время заведенный ритм нарушается, вообще сходит на нет, и зал наполняется новой, леденящей атмосферой.

Вениамин не видит, но знает, что девушка стоит прямо напротив него на предыдущем ряду. Или напротив пустого кресла между ним и его соседкой. В эту бесконечно длящуюся секунду Вениамин совершенно забывает, как дышать.

– Выходите, – вдруг слышит он. Голос тихий, спокойный, при других обстоятельствах даже приятный, но Вениамин все равно чуть не вскрикивает от внезапности, от ужаса, от всего вместе.

Все кончено. Горячая волна пробегает по всему телу, но в оцепенении Вениамин не шевелится, как будто прирос к месту. Он знает, что это карающее создание в форме смотрит прямо на него, мучительно чувствует ее прожигающий насквозь взгляд. Но не может двинуться. В то же время Вениамин готов провалиться сквозь кресло, под ним и так уже разверзлась бездна. У него звенит в ушах.