Лучшее время

– Друзья зовут меня Латыш.

– Латышу надлежит быть высоким блондином! – улыбнувшись, заметила она. Впрочем, без укора в том, что я не высокий и не блондин.

– Это от фамилии.

– Ты всегда так вечера проводишь?

– Нет. Но и не слишком редко. А что? – надеюсь, она сейчас не начнёт строить выводы вслух.

– Да так… Ты так уверенно выбрал, куда ехать. А как называется это место?

– «Чёртово болото». Люблю его именно за название. По крайней мере, честно.

Бармен поставил перед нею «дайкири», передо мной – «манхэттен». Беседа затухла, не успев разгореться.

– Сейчас всё будет! – ответила на мои мысли Марго (мы все же сообразили познакомиться, перед тем как выпить). – Главное говорить о чём-то, а отвечать можно и невпопад. Ты под этой лампой зелёный, как Шрек.

– Зато не выгляжу занудой. Почему ты со мной поехала?

– Снегу много. Что ты делал до этого?

– Разводился, лечил головную боль, думал об одной девушке. Ты понимаешь, о чём поёшь?

– С пятого на десятое. Я плохо знаю французский. От кого ты скрываешься?

– От зимы и от людей, которые мне не звонят. А ты? От прошлого?

– А также от настоящего.

– Разве сейчас не настоящее?

– Нет. Оно там, за дверью, поджидает нас. А мы сидим в болоте, как партизаны.

Мы пересидели две из трёх весёлых компаний, много чего переговорили и выпили и, когда вышли из бара, часы успели досчитать до половины третьего пополуночи.

Я довез её до угла Малого проспекта, откуда виднелась фабричная кирпичная труба. Настойчиво отказавшись от моих предложений подвезти её ближе к дому, она пропала в снежном тумане улицы.

Глава 12

«Если бы сейчас было лето, я сказал бы, что вот-вот пойдет дождь», – подумал я, не отрывая глаз от монитора. Электрический свет действительно стал желтее, а со стороны ему не было никакой помощи – за огромным окном низко над городом клубилась мокрая предгрозовая темнота.

День прошёл, только его и видели. Один из тех, что нипочем не вспомнишь, даже если от этого будет зависеть твоя жизнь. Память не заморачивается и их хранением, словно на них стоит пометка «после прожития сжечь».

Сегодняшний спас Макс. Он вломился в нашу офисную нору так, что дверь жалобно крякнула петлями, которых едва не лишилась, а остановить его смогло только самое удобное клиентское кресло, сгодившееся в качестве отбойника. Причём в руке у него уже дымился огромный картонный стакан чая с нашей кухни на этаже – Макс пришел потрендеть и деликатно давал понять, что в ближайший час его выставить не удастся.

– Опять работу прогуливаешь?

Макс покачал головой и продемонстрировал руку в лангетке.

– Сачкую на законных основаниях. Хоть наш начальник участка и орет, что меня уволит, каждый раз, когда я что-то себе ломаю или разбиваю.

Приглушенное фырканье, как при стереоэффекте, раздалось со всех сторон – даже раздолбай Гарик нырнул за свой ноутбук, и ирокез на его макушке трясся.

Макс удивленно огляделся.

– Чего они?

– Помнишь, после Махачкалы у меня рука была сломана, костяшки на обоих кулаках в хлам и глаз подбит? А у нас тогда клиентом была сеть медицинских клиник, там баба была руководитель. Такая вежливая и строгая, как английская королева. И еще с нею таскался какой-то их начальник – такой суровый въедливый мужик. И вот прикинь: я все встречи перебросил на Саню, сам сижу, держу под глазом компресс, и тут эти двое внезапно подваливают. Женька их в холле увидела входящими в лифт, обогнала по лестнице, но мне деваться уже некуда – они идут по коридору! Так пока они с Саней беседовали, я в этом шкафу сидел.

– Тебе повезло, что тогда было лето! – давясь смехом, вставила Женевьева.

– Ага. Хотя на женщине этой и была какая-то курточка, и больше всего я боялся, что она решит повесить её в шкаф!!!

Макс согнулся пополам и захохотал.

– Ну, как твой суд? Выиграл?

– Выиграл. Уйму крови у меня выпили. Хорошо, адвокат толковый оказался, хоть и взял нехило за одно-то заседание.

– Только Виталик так может, – улыбнулась Таня. – Вместо того, чтоб принять заказ и заработать, поднять бучу, судиться, раскошелиться сам и этим гордиться.

Максим усмехнулся.

– Вот такой вот у меня коллектив, – я развел руками. – Никакой субординации!

– Если бы в «Фишке» была субординация, – не поднимая глаз от бумаг, заметил Саша, – то сегодня ты бы тут застал только приставов, озверевших клиентов и веревку, спускающуюся в окно до тротуара.

– Виталик Алексеевич, вас к телефону! – крикнула мне Женевьева и, озарив лицо корпоративной ухмылочкой, через два стола и проход швырнула в меня трубкой.

– Уволить бы вас всех, – вздохнул я, ловя её.

Поговорил, открыл ежедневник, сделал запись. Написал на кислотно-зеленом стикере «19 янв. заглянуть в ежедневник!» и приклеил его на комп.

– Саша, напомни мне, чтоб я завтра подготовился к встрече послезавтра.

– Он всегда так делает? – спросил Макс Сашу.

– Всегда. И слава богу. А то будем разбрасываться клиентами, и не будет ни шиша,   – Саня хрюкнул,   – как у Латыша!

Макс снова заржал, поскольку слышал Сашину любимую хохму впервые, хотя повторял он её в среднем раз в неделю.

Глава 13

– Меня теперь так часто называют циником, что я сам, в некотором роде, признал за собой такую черту. Чтобы от тебя отвязались всегда лучше прикинуться законченным циником. Но по мне – уж лучше цинизм, чем лицемерие, которое сейчас стало настоящим стилем жизни.

– Лицемерием мир страдал со времен своего сотворения. Для тебя это открытие? Разве в нём появилось что-то особенное?

– Единообразие мыслей: прекрасное – прекрасно, ужасное – ужасно. Фальшивое участие, прикрывающее любопытство… фальшивый патриотизм, который маскирует озлобленность, фальшивая толерантность, прячущая трусость, фальшивые стремления, потому что стыдно за настоящие… Помнишь, в детстве делали игрушки из папье-маше – кусочки газет в несколько слоёв на клею, а внутри она пустая.

– Да? Но есть люди, на которых посмотришь и думаешь – ну неужели так сложно соврать, чтобы не демонстрировать всем, какое ты дерьмо на самом деле?

– Это просто тяга к комфорту.

– Нет. Это тяга к сохранению своей психики. Чтобы всё не казалось слишком безнадежным.

– А не лучше всё же знать, кто рядом с тобой обитает, чего хочет и способен ли подложить свинью, если представится такая возможность?

Марго обернулась и медленно обвела взглядом зал, в голубоватом мареве которого скользили силуэты.

– Знаешь, зачем, по-моему, люди ходят в ночные клубы? Именно за этим. Никто ничего ни о ком не хочет знать. А здесь так долбит музыка, что никакие серьёзные разговоры вести невозможно. Что сегодня так тихо?

Как раз в этот момент заиграла моя любимая, божественно длинная «Калифорния». На танцпол потянулись парочки, и я, поскольку уже достаточно расслабился, соскочил с барного табурета, сдёрнул с такого же Марго и утащил в центр круга.

Стоило мне её обнять, как меня внезапно потянуло к ней. Я уже заглядывал ей в глаза и улыбался абсолютно недвусмысленно, прижимался к ней всё теснее… Она немного отстранилась, но не сразу, и мои намерения понять, я думаю, успела.

– Ты знаешь, вообще-то я замужем.

– Я уже догадался.

– И что, это ничего не меняет?

– Меняет, конечно. Никогда прежде не уводил чужих жён!

– У тебя всё впереди… А ты и вправду циник!

– Да ладно! А я-то считал, что это романтика…

Сквозь последние аккорды песни уже прорывалось монотонное клубное туц-туц-туц. Марго сделала шаг назад.

– Мне надо отойти.

– Мне тоже.

Она скрылась в направлении лестницы, а я пошел в чил-аут. Туда доносились все звуки с танцпола, но зато никого не было. Чил-аут был стилизован под библиотеку с книжными шкафами, кожаными диванами и камином, где подрагивали электрические отблески. Я устроился в глубоком кресле, вытянул ноги, запрокинул голову назад, на мягкую спинку, уставившись в тусклый светильник, а потом закрыл глаза.

Что я снова делаю? Зачем?

Напряжение в теле спадало медленно – в икрах, в подкошенных алкоголем коленях, под ширинкой, в пустом желудке… Только голову никак не отпускало. Мысли покинули её, и лишь одна – невнятная и потому самая дискомфортная ещё блуждала по закоулкам мозга.

Я поднялся, подошёл к окну. За ним отвесно падал тяжёлый мокрый снег, ложась на освещённые прожектором машины, а дальше начинался тёмный двор. В ближайшем крыле длинного дома не светилось ни единого окна. Я почувствовал, как я устал. За спиной раздался стук каблуков – в «библиотеку» вошла Марго. Я молча взял её за руку и повел к гардеробу.

Ночь была сырой. Снег, едва попав на одежду, на волосы, на любую поверхность, превращался в воду. Частые капли чертили кривые траектории на окнах машины, дворники бессмысленно размазывали их по лобовому стеклу, еще больше ухудшая видимость. В мутной серо-синей субстанции ночи угадывались грозные силуэты домов. Где-то впереди маячила оранжевая мигалка снегоуборщика.

– Так куда едем? – не оборачиваясь, во второй раз поинтересовался бомбила.

– Куда едем? – это уже я – Марго.

– Куда хочешь, – разделяя слоги, отчеканила она, глядя перед собой.

Ну и ладно. У меня, правда, родился ещё один вопрос, но задавать я его не стал.

– На Подольскую.

Всю дорогу я мысленно отпихивался от неуклонно атакующего сна. В десяти сантиметрах от меня происходили какие-то сложные мыслительные процессы, параллельно которым её пальцы отстукивали «морзянку» по сидению.

– Приехали.

Марго молчала и не смотрела на меня.

Я вылез из машины, минуту стоял у раскрытой дверцы. Она не двинулась с места. Понимал, что надо что-то сказать, но она отвернулась к окну. Ну и чёрт с тобою.

Я сунул водителю пятихатку в окошко.

– Девушку отвезите, куда попросит.

Холодно попрощался с ней, Марго что-то пробормотала в ответ. Закрывая дверцу, я услышал, как на вопрос таксиста она сдавленным голосом ответила: «На Дворцовую».

И к лучшему, что она со мной не пошла – я еле тащу ноги, не столько поднимаюсь, сколько подтягиваюсь за перила. Этажи выше третьего погружёны во мрак, только в слабом сиянии из-за окон блестят капли на стеклах. Отвратная сегодня погода; и чего её понесло на Дворцовую, она же живет на другой стороне…

Ответ был настолько же малореален, насколько и очевиден. Пропуская ступени, я скатился по темному пролету и дальше вниз. Слава Богу, ключи от машины в куртке. Пришпорив всех лошадей своего «опеля», я за несколько минут домчался до набережной. Такси не было и в помине, зато я сразу же увидел её – она уже приближалась к середине реки.

«Чёрт, что я делаю?» – отвлечённо и в который уже раз подумал я, забираясь на мокрый каменный парапет. С тех пор, как на Неве встал лёд, не прошло и недели. Я спрыгну, и он провалится. По нему можно идти, но он не выдержит удара. Я прыгнул, спружинившись. Лёд внизу намерз буграми, на него намело липкого снега. Бежать среди торчащих, сросшихся в торосы, льдин было нереально, и я просто шёл насколько возможно быстро за маячившей впереди женской фигурой.

В морозные зимы моего детства мы, забив на родительские запреты, бегали по льду каналов, Фонтанки, да и Невы вблизи берегов. Но хотя я достаточно худой, во мне всё же не те 30 кило, да и к центру реки у меня уже тогда хватало ума не шастать.

Лёд под ногами стал тоньше – не знаю уж, какие рецепторы подали мне такой знак. Марго впереди стала забирать вправо. Она явно намеревалась обойти полынью, не собиралась она в ней топиться. И хотя я в душе не чаял, что погнало её ночью на невский лед, болезненно остро понял, что если один человек идиот, другому едва ли стоит мешать ему в этом.

Теперь я уже чувствовал подо льдом течение. По левую руку чернела полынья. Я сбавил шаг. Мне уже было плевать на Марго, я пожалел, что помчался за нею. До участка прочного льда вдоль берега Петроградки оставалась несколько сотен метров. Не знаю почему, но я боялся кричать. Ведь это нужно было сделать уже давно! Я окликнул её. Марго обернулась.

Её лицо помертвело, она застыла, как вкопанная. «Уходи оттуда!!! Назад!» – срывающийся на нечленораздельный визг, её крик прорезал ночную тишину. Стараясь не слишком резко переносить вес с одной ноги на другую, я двинулся к ней. Эта дуреха, напротив, не шевелилась, и я видел, как темнеет снег у неё под ногами. Я даже загадывал мысленно, что произойдёт быстрее: наружу прорвется вода, или я всё же доберусь до Марго? Снег стал всхлипывать под моими шагами, видимо, успел подтаять. Оставалось десять шагов… Лед будто пульсировал под давлением воды. Семь шагов… Если не удастся, нас никто никогда не найдёт, течение здесь мощное… Три шага… Я схватил её за руку и потащил назад.

Возвращаться было в тысячу раз хуже – ведь теперь я вел ещё и Марго, – и пару раз ледяная поверхность реки проседала под нашим весом, и каждый раз эта секунда была похожа на падение вместе с лифтом. Тупой непроходящий страх отпустил лишь тогда, когда мы добрались до крепких ледяных глыб, образовавших корку вдоль берегов, а ещё через сотню лет мы оказались у лестницы и наконец-то ступили на гранит.

– Дура безмозглая, …! – я выругался. Честно говоря, у меня чесались руки, но я ограничился тем, что сильно встряхнул её за плечи.

Её лицо было мокрым – всю дорогу я слышал, как она позади хлюпала носом, но меня это ни тогда, ни сейчас не особенно трогало.

– Какого тебя сегодня понесло на лед?!

– Не сегодня.

– ?

– Я возвращаюсь так уже во второй раз.

Она закрыла лицо руками в перчатках и зарыдала.

– Ты к-куда? – икая, выдавила она, когда я впихнул её на переднее сиденье и сел за руль. В ботинках хлюпало, сигарет в машине не нашлось.

– Отвези меня домой.

– Утром отвезу.

– Чего ты хочешь?

– Уж не тебя, не переживай! Мало ли – вдруг чужая дурь передается половым путем, – и, поймав её взгляд в зеркале, буркнул. – Выпить я хочу! Замерз. И фиг знает, что сейчас делать.

Куда ехать, какое место может быть в это время не слишком людным и бухим, а главное – открытым, я не знал, поэтому ничтоже сумняшеся порулил к «Тиролю», надеясь, что наши (в частности, Ксюша) до четырех утра пятницы там не зависают. Все ещё как будто начинало светать, но я знал, что эта подготовка к рассвету будет бесконечно долгой.

Остановившись у освещенного тусклым зеленым фонарем входа в «Тироль» я повернулся к Марго:

– Почему?

– А ты знаешь, как тяжело одной?

– Ты же замужем.

– Это не так уж много значит. На самом деле, я одна. А скоро могу остаться совсем одна.

– Ну и что? – фыркнул я. И меня вновь передёрнуло от её ответа.

– Это самое страшное, что может быть.

Я фыркнул.

– Я тоже один. Я недавно развелся, а любимую женщину не видел несколько месяцев. Однако я пользуюсь мостом.

– Ты мужчина.

– А ты трусиха и слабачка. Всё, хорош разводить сырость, пошли греться.

– Привет, Катюш! Давай, мне кофе с коньяком, этой барышне коньяк с кофе. А из еды есть что-нибудь?

– С кухни уже ушли все. Картошка фри с наггетсами есть, будешь?

…– Днем я пою с детьми в музыкальной группе детского садика, вечером – в кабаках. Но для своего – я работаю уборщицей в том же садике. Когда я в первый раз попробовала петь, я по дурости сказала ему правду.

Она помолчала немного, царапая вилкой по ободку тарелки.

– Может, тебе просто стоит поехать к нему сейчас?

Она покачала головой.

– Всё уже рухнуло. Всё начало рушиться еще задолго до того случая. Он не устраивал скандал, нет. Раз я пою за деньги – значит, я хочу легких денег, мне лень работать по-настоящему. Пою в ресторане – ищу клиентуру. То есть практически в шаге от выхода на панель. Логика! Он просто сказал, что такая женщина не имеет права воспитывать ребенка. И я испугалась. И забросила это, хотя денег порой даже на автобус не было. Я по полтора часа зимой с ребенком шла утром в свой садик. Я все поступки в жизни разложила по полочкам – это он одобрит, это он не одобрит. Что он скажет, если я в его присутствии включу эту песню? Не будет ли скандала, если пойду в гости?

Он считает, что я живу для него. Ну и, может, чуть-чуть для сына. Когда он хочет меня запугать, он грозится уйти. Он грозится уйти, но на самом деле уйти придется мне – комната его. Жить мне негде, значит, ребенка с большой долей вероятности оставят ему. Соседи с радостью подтвердят, что я где-то шляюсь по ночам. А если он у меня отберет Мишку, тут моя жизнь и кончится.

– Зачем тогда усугублять и без того дерьмовый расклад?

– Да я так больше не могу! – глухо провыла она, загнав этот вой куда-то внутрь, точно она стеснялась. – Я устала – и бояться, и бороться. За него – всю жизнь борюсь за него! За сына, за эту пропащую жизнь. Я устала быть скромной нищей интеллигенткой, я устала пытаться превратить в дом эту засранную коммуналку, где мне не дают спать в пять утра и расписывают матюками мою дверь. Знаешь, что страшнее всего? Возвращаться туда после работы. Потому что это такое стремительное падение. В садике – репетиции сказок, синички и стрекозы на стенах, песенки про ёжика резинового… и-ик!… в шляпке малиновой… – она втянула носом воздух. – А потом – обратно в этот ад!

Рот её искривился, она поспешно схватила чашку, сделала огромный глоток, поперхнулась.

– Знаешь, – прокашлявшись, повернулась она ко мне; в её расширенных глазах блестели слезы, – что меня больше всего страшит? Приходит группа на пение – 15 малышей, все хорошенькие, как куколки, а у меня каждый раз промелькнет мысль – а кого из них ждет такая же судьба? Ведь она кого-то подстерегает. Кто окажется на дне? И мне всегда кажется, что это будет мой сын.

И я думаю – зачем это всё? Зачем стараться, если в этом поганом мире все равно все испоганят и испохабят? Зачем учить детей доброму и хорошему, когда уже через несколько лет они поймут насколько добрый и хороший человек слаб, и насколько сильны все остальные.

Она вскинула голову, грустно посмотрела на меня:

– Лучшие люди в мире – это те, кому от трёх до шести. Будь моя воля, я б остальных в глаза не видела.

– Твой сын тоже однажды вырастет.

– Этого я и боюсь, – невесело хохотнула она.

– А что твой муж?

Она отмахнулась.

– Ты тоже сейчас скажешь, что я во всем обвиняю других.

– И в чем же он виноват?

– Он хороший. В плохом смысле слова. Мне его не в чем упрекнуть. А у него куча поводов.

У него есть своя теория для поддержания душевного спокойствия – не изменять принципам, честно трудиться, терпеть и принимать все, как есть. Правда, из этого последнего принципа у него есть исключение, и это – я. О боже, как я хочу, чтобы какие-нибудь друзья однажды затащили его в эту забегаловку, чтоб он увидел меня!

– Настоящую?

– То, что от неё осталось.

– А потом, когда выступление заканчивается, тебя настигает секира совести, и ты бежишь домой сквозь метель по льду и готова провалиться от стыда на этом самом месте?

– Не всегда, – буркнула Марго. – Только когда мне кажется, что Лёха прав.

– Откуда ж мне было знать про ваши страсти!

– А петь мне нужно, – добавила она, помолчав. – Чтобы сохранить эти остатки себя. Это единственная возможность хоть немного украсть той жизни, которой я никогда, наверное, уже не буду жить. Он говорит, что я гоняюсь за красивой жизнью. Другие говорят… А хоть бы и так! Почему нельзя? Я, что, приговорена ко всему этому?! – она повысила голос и тут же замолчала, покосившись на пересчитывающую бокалы Катю. Скривила невеселую мину – А может, получится кого-нибудь подцепить! Кого-нибудь чуть менее требовательного и чуть менее нищего. А что? Лёхе моему я все равно нафиг не сдалась. Вдруг получится? Что мне терять?

– Самоуважение.

– Вот ты бы пожил в коммуналке, где соседи при тебе в твою кастрюлю с супом плюют, я бы посмотрела, какое у тебя бы осталось самоуважение!

– Но у тебя, видимо, осталось, раз ты сегодня сократила путь через реку.

– Не надо об этом больше. Пожалуйста.

– Прости.

– Расскажи теперь ты о себе. Раз уж сегодня ночь откровений. Я перед тобой наизнанку вывернулась.

Она все еще мелко дрожала. Но наконец-то подцепила на вилку палочку остывшего фри и отправила в рот.

– Я так поняла, жена и любимая женщина – это разные люди?

Я молча кивнул, отпил кофе и хлебнул из бокала, хотя обычно делаю наоборот.

– Почему ж не женился на любимой женщине?

– Потому что я не хотел ни на ком жениться.

– А как же…

– А то вы, девочки не знаете, как это бывает! – съязвил я.

– Если любишь ту, другую, зачем расстался с ней?

– Так вышло.

– Ничего не выходит само по себе, без нашего участия.

– Мы давно знакомы. Оба болеем за «Зенит». Ходим на один сектор, в один бар, ездим на выезда («ужас какой!» – простонала она). Только года через два до меня постепенно дошло, что я люблю её…

– …и жить без неё не можешь, – не слишком тактично шмыгнула носом Марго.

– Нет. Я как раз думал, что могу.

Что легко могу жить без неё. Я никогда в жизни никого не любил до самозабвения. Я всегда помню о себе. Ксюша не стала исключением.

Что, я это тоже сказал вслух? Это всё ты виновата. Ну да ладно…

Однажды мне надоело это скрывать, и я сказал ей об в этом. Она мне ничего не ответила – ни тогда, ни через месяц, ни через год. Сейчас я понимаю, что ей попросту нечего было мне ответить, но почти два года я грелся надеждами на то, что она раздумывает, боится, стесняется, кокетничает, но всё-таки тоже хоть что-то ко мне чувствует.

Заблуждения, кстати, тоже офигенно плодородная почва для счастья. Они дали мне несколько месяцев счастливой неопределенности. Ведь мы толком не были вместе. Но мне тогда казалось, что были.

– Так кто виноват в том, что вы расстались? Кто из вас первый съехал влево?

– Она… Вне футбола мы виделись не слишком часто. Я упустил момент, когда у неё кто-то появился. Заметил только, когда он начал Ксюху со стадиона встречать. Однажды я позвонил ей – и он взял трубку.

– Почему же ты не вмешался тогда, сразу?

– Противно. Ничьим сторожевым псом быть не собираюсь. Да и она уже не в том возрасте, когда гормоны в голову стреляют. Сделала выбор – ну и вали к нему.

Марго развела ладошками, показывая, что логика моя неоспорима.

– Это уже потом, – добавил я. – Поначалу я был уверен, что этот хрен скоро свалит в туман и все будет по-прежнему.

– А у тебя тогда кто-то кроме неё был?

Я взял со стойки уже почти пустую чашку, поднес её ко рту и ждал, пока ленивая капля кофе доползет по стенке до цели.

…«А она смотрит на тебя. Бывшая твоя, что ли?» – она спросила вполголоса, все же достаточно громко для того, чтобы расслышать за соседним столом в тихом кафе. Я кивнул. Кивнул машинально, не осознавая, что сам согласился с тем, что Ксюша для меня уже что-то прошлое, не задумываясь, что только что ради случайного человека легко открестился от неё.

Я теперь даже не вспомню, как выглядела та моя спутница. Не могу понять, почему тогда хотя бы парой слов не перекинулся с Ксюшей. Не могу отделаться от навязчивой мысли, что окончательно потерял её именно тогда.

– Да какая теперь разница!?

– А хочешь прямо? Из всего, что я от тебя об этой Ксюше услышала, у меня о ней сложилось не самое лестное впечатление.

– Ну, знаешь, в нашем возрасте под тридцать идеальных не бывает.

– Почему тогда не попробуешь всё исправить? Ведь ничего бесповоротного не произошло.

– Да потому что ей это не нужно. Я ей не нужен, – признался я Марго, себе, знакомым лицам, глядевшим с фотографий на стенах. – Я несколько лет себя обманывал, дольше уже не получится.

– Но развелся-то ты из-за неё.

Я воззрился на Марго, словно скальпелем вспоровшую нарост последствий, чтобы продемонстрировать мне причину.

– Она тут ни при чём.

– Она тут при всём. Ты хотел оставить себе возможность для реверса. И дать ей ещё шанс.

Наклонив голову, она заглянула мне в глаза и прищурилась.

– Скажи, твоя жена – она тебе что, была отвратительна? Усложняла твою жизнь? Действовала на нервы? Нет? А что тогда тебя отпугнуло, ребенок? Вряд ли. По-моему опыту, рождение ребенка отражается на жизни мужчины по минимуму. Так вот, если б не было никакой Ксюши, ты бы разошелся?

– Да. Я люблю быть один.

– Врешь ты все. Одиночество никто не любит. Просто одни могут его терпеть, а другие нет. Позвони ей. Что тебе мешает?

– Не знаю. Она странная стала. Она почти не ходит на футбол.

Марго захохотала.

– Она стала нормальной! Странной она была!

Фыркая в чашку, она допила свой кофе. От прежнего отчаяния в ней не осталось и следа.

– Обманываешь ты себя или не обманываешь, но ты ещё надеешься. А надеяться и ничего при этом не делать – глупо и мучительно

Из-за стойки я видел, что Катя снимает кассу. Погасли светильники в углах зала. Значит время уже к шести. Я поднялся.