Лучшее время

Я обернулся к остальным, встретился с метавшими молнии глазами Сашки, с ошарашенным взглядом Гарика и обратился к Тане:

– Танюх, ну сбегай за ней, пожалуйста!

– Сам беги, – буркнула она, протискиваясь мимо меня к своему столу. – Ты ж на неё наорал.

Я выскочил в коридор. Чья-то любопытная физиономия высунулась на шум из-за дальней двери и, увидев меня, тут же исчезла. Женевьевы уже не было и в помине. Я ругнулся, достал из кармана сигареты и пошел в курилку.

Через минуту нарисовался Саня.

– Ещё уволится, – вздохнул я. – Очень вовремя!

– Ты сам-то не охренел?!

– Да я знаю, – я набрал Женевьеву, но очень скоро услышал отбой. – Ну, психанул раз, ну что теперь!

– Брось, Виталь, ты вообще стал психованный после развода!

– После развода? О, да, это был развод! Меня развели, как лоха. Меня до сих пор не отпускает это чувство, когда тебя будто что-то цепляет и тащит волоком. И знаешь, что самое удивительное? Что теперь я о нем почти жалею! Я позволил себя убедить в том, что не так уж хреново мне и было. А главное – это все могло длиться и дальше! Мне просто тупо повезло!

– Так пользуйся этим, блин!!!

Глава 8

Я решил сделать уборку. Учитывая, насколько редко меня посещает подобное желание, его появление сейчас отдавало позерством. Но, в конце концов, она отсюда выехала уже давно, значит, уже можно. Я и так постоянно чихаю от висящей в воздухе пыли.

…В книжном шкафу я обычно вытираю только края полок. Хотя, говорят, сами книги тоже нужно проветривать. Я доставал их стопками, проводил по полке тряпкой, потом ставил обратно по одной. Странное дело – каждый раз, когда я брал книгу в руки (я в этот момент вытирал те полки, что на уровне глаз, где стоят мои любимые произведения), секундной вспышкой в голове всплывало всё её содержание. В основном это были современные романы, хулиганские истории, романы-путешествия. Некоторые из них я прочёл ещё в зеленой юности, и теперь, оглядываясь назад, могу сказать, что они даже в некотором роде определили мой путь. Другие попались мне позже, но тоже оказались близки настолько, как будто их написал я сам. Я моментально вспоминал, где я их читал и каким тогда был, и оттого казалось, что я бережно ставлю на полку куски собственной жизни.

Пожалуй, более странную подборку литературы, чем у меня, сложно себе представить. Читаю я бессистемно и могу показаться жутко необразованным, если, конечно, действительно существуют люди, осилившие в школьные годы всю русскую классику, с тем, чтобы в молодости основательно взяться за классику зарубежную и с последовательным занудством штудировать её от Гомера к Мольеру и от Стендаля к Фаулзу. Я же могу долго распинаться о книге, которую никто в глаза не видел, охотно пообсуждать какой-нибудь недооцененный шедевр, заикнуться парой слов о вписавшем себя на скрижали истории классике и стыдливо сменить тему, когда речь зайдёт о Толстом или Достоевском, дочитать творения которых у меня не хватило терпения.

Я еще раз окинул взглядом книги и взял одну – достойный повод забить на уборку.

На стену в глубине утонувшей в сумерках комнаты легли слабые отсветы – за окном, где-то далеко за лежбищем крыш садилось невидимое солнце. Оно не показывалось весь день и только теперь окрасило ветрено-малиновым истончившейся слой туч на краю горизонта.

Я лежал на диване, уперев подбородок в поставленные друг на друга кулаки, и смотрел на полосатый зимний закат. Страницу я не переворачивал уже полчаса.

Я изменился за последние пять-семь лет. Или даже за последние два-три года. Вот откуда возникла эта странная ностальгия, когда я перебирал книги. Их читал другой парень, молодой и по отношению к миру наглый. Этому парню никогда бы не пришло в голову обращать внимание на чьи-то взгляды, кроме собственных, из уважения молча улыбаться, слушая откровенную херню, или компромиссно натягивать на себя приличествующую случаю маску ради какой-то туманной цели, а то и без цели вообще. Я не задумывался о том, что и как мне ответят, вываливая свои мысли, пусть даже друзьям, ни фига со мной не согласным. Что примечательно, друзей у меня тогда было больше.

Тогда я был собой. А теперь я непонятно кто.

Я не знаю, как я проглядел это превращение в тыкву. Вначале веришь, что становясь старше, станешь умнее, сильнее, увереннее… А по факту на тренировку ума идет печальный опыт, нарастающие сомнения обгоняют уверенность, силы обернулись в злость, которой выжигаешь себя изнутри за эти сомнения. А мелкие страхи сложились в одну большую баррикаду на пути.

Я просто сдулся, позволил потоку подмыть подо мной песок и унести себя с берега. Все это время я занимался тем, за что раньше мог бы себя только презирать. Я выдумывал себе работу, чтобы коротать вечера в пустом офисе, женился, в глубине души ненавидя невесту за это свое решение, разводился, притворяясь, что мне тяжело. Притворялся не для неё – для самого себя, чтобы не считать себя тем, кем все равно стал. Я мерил жизнь прожитым временем, делил дни на выходные и рабочие, четко понимая, что можно в первые, и чего нельзя во вторые. То есть по всем симптомам это был уже не я.

Глава 9

К вечеру поднялся ветер, швырявший в стены и окна заряды мокрого снега. Получив свою порцию по роже, я потушил окурок и вернулся в комнату, где оказался тут же припахан к переноске мебели.

На ёлку накрутили три или четыре разных гирлянды и уйму мишуры, отчего она даже при погашенной люстре заливала светом всю комнату. На моем столе ждали своей участи полтора десятка бутылок. На кухне Таня и Анюта, подруга Макса, напевая какую-то новогоднюю попсу, синхронно стучали ножами и возводили на блюдах горы бутербродов, а Карась с обреченным видом чистил картошку. Стоило заглянуть туда на минутку за какой-то фигней, как мне вручили нож и копченую рыбину, а девчонки под разными предлогами слиняли к зеркалу.

…Сашка сидел на ступеньке рядом с моей дверью и наблюдал, как я медленно ползу вверх по лестнице, глядя себе под ноги, из-за чего я и заметил его в последний момент.

– Привет! Мы что-то забыли сделать?

– Мы, по ходу, забыли, какой сегодня день!

– С наступающим, – буркнул я. Маячившее на дворе последнее утро декабря, белое и унылое, не располагало к веселью. Как и все, что ему предшествовало.

– А еще мы забыли, что встречаем Новый год у тебя. Но я вовремя вспомнил и приехал помочь подготовиться. Я всех уже обзвонил и пригласил к тебе! Ты рад? Ну, у тебя еще будет время обрадоваться. Давай, погнали за жратвой, всюду очереди!

Саша, как всегда, оказался прав – именно вечериной и надо было ударить по депрессняку, вызванному долгожданным, но малоприятным походом с Настей в ЗАГС – на сей раз за разводом. Я не собирал у себя друзей уже целую вечность, и сейчас именно их присутствие заставляло меня шевелиться, суетиться, накручивать себя для праздника, который я бы и не заметил, останься я один.

Саня, Андрюха, Таня, Макс с Анютой, Карась с Диной, Данька с Машей, Димас… Под жизнерадостные частушки «Здоб-ши-Здуб» мы вырываем друг у друга кастрюлю «оливье» и посыпаем хату мандариновыми шкурками, ржем и в последнюю минуту ловим опасно кренящуюся елку, и мне легко удается забыться в этом праздничном хаосе знакомых, привычных, да и вообще родных лиц.

…Многоцветное мельтешение на экране сменилось видами заснеженного и спящего в черноте предновогодней ночи Кремля.

– Ключ на старт! Виталя, президент уже балакает, распечатывай шампунь!

– Дорогие россияне…

– А где штопор?

– Это был трудный год…

– Не то слово, дайте штопор!

– Он был отмечен значимыми событиями…

– Латыш, ты разучился праздновать! Какой, на хрен, штопор! Дай сюда, я вторую открою!

– Но трудности не могут сломить нас…

– Только цельтесь не в меня!

– И не в люстру, плиз!

Чпок!

– Мы готовы к новому…

– Подставляйте!

– Оставим в прошлом году…

– В прошлом!

Часы выдержали театральную паузу и ударили в первый раз.

– Желания загадывайте! – завизжали девчонки, разводя на тарелке целый костер из бумаги.

Второй удар. Часто-часто мерцает ёлка. Потрескивают свечи. Друзья молча замерли со стаканами, перебирая в голове прошлое и будущее. Этот момент неизменен, где бы он меня не застал. Глядишь на чёрный циферблат, и звон колокола отмечает каждую проносящуюся в мозгу мысль. Но желание у меня будет одно: похоронить в прошлом этот тяжёлый затянувшийся год обломов и обманов, забыть всё, забыть, наконец, к чертям эту Ксюшу, потому что сколько можно…

Одиннадцать!

Я хочу, чтобы Ксюша была со мной.

– С Новым годом!!! – бокалы со звоном и треском сходятся над столом; расплескав друг на друга половину шампанского, мы обнимаемся, все разом что-то говорим, не слушая друг друга, и пляшем под гимн на диване. А когда мы похватали куртки и припасенные петарды и высыпали на набережную Обводного, небо уже сияло и грохотало над всем каналом. И этот грохот от вспыхивающих и рассыпающихся под облаками разноцветных планет и фонтанов окончательно заглушил бубнящий в голове надоевший монолог.

Когда все уже обменялись дежурными бутылками, коробками конфет, свечками, книжками и неликвидом магазина «Приколись и делай ноги», из-под ёлки вылез Макс:

– Так, а для хозяина сей гостеприимной норы у меня есть особенный презент!

Я, уже получавший от Максима именную бейсбольную биту, тапки с рогатыми головами оленей, самопальный абсент и коробку на сто презервативов, не на шутку насторожился.

– Я уже вижу что-то красно-белое!

– Извини, цвета не наши! Но ты за него поддавливаешь, я знаю! Из-за Шкртела3, – и Макс вручил мне «розу» «Ливерпуля».

Я развернул шарф. Белым по красному шла надпись «You’ll never walk alone»4.

– Мы с тобой, Латыш. Мы с тобой всегда, – обняв меня за плечи, вполголоса прокомментировал Максим. – Гулять в нем по улице не обязательно, но ты хотя бы просто повесь на стенку и читай иногда, что тут написано.

***

Я засыпал и просыпался, выходил пускать фейерверки, садился с друзьями за стол, мыл посуду, играл в карты и «мафию», готовил закусь, спасал от гостей кота и даже играл им на гитаре, не задумываясь, как это звучит. О чем-то спорил, пил, смеялся… потом снова приходил сон.

Между двумя пробуждениями друзья разошлись, и когда я в очередной раз открыл глаза, в квартире я был один. Провожал ли я их, помнил ли, как они уходили? За окном всё это время бушевала метель, и сейчас с улицы доносился тихий тоскливый вой. На фоне мутного от снега окна чернел, сонно мигая огоньками, островерхий силуэт ёлки. Навскидку было то ли 11 утра, то ли часа 4 вечера – день снежный, тёмный, не определишь времени. Я перевернулся на живот, нежно обнял подушку…

– Виталик, не засыпай, пожалуйста, я хочу с тобой поговорить.

Меня будто кольнули иголкой в спинной мозг, я дернулся и подскочил на постели. Комната была пуста. Я не сразу в это поверил. Тот же гаснущий день в прорехе между шторами, серовато-голубой свет, постпраздничная разруха и тёмная ёлка. Мне было немного не по себе: я поднялся и обошёл всю квартиру, чтобы убедиться в своем одиночестве. Настин голос больше не тревожил меня. Или это была не Настя?

Я нашёл свои штаны, закинул постель одеялом, включил ящик на какой-то глупый новогодний концерт. Заглянул в холодильник. На полках выстроились бутылки растительного масла и кетчупа, пакеты с майонезом и сливками, банки с соусами и даже фляжка с манговым сиропом – и ничего из того, что можно было бы всем этим заправить.

Вылезать за продуктами было лень, и я решил заказать пиццу (судя по горе плоских коробок, сваленных рядом с мусорным ведром – не первую). Ну да – сегодня уже третье января.

…Машина медленно тащилась по наезженной темной колее, сквозь унылый мелкокалиберный снегопад. Водитель попытался свернуть во двор, наехал на сугроб, снова сдал назад и со второй попытки вполз в подворотню. Я, особо не спеша, прошёл через всю квартиру на кухню, как раз, чтобы увидеть, как тачка тяжело вываливается из арки и долго елозит вперед-назад, прежде чем вписывается между машинами соседей. С коробкой пиццы и пакетом с пивом в руках из неё вылез Диего – паренек из «молодежки» – подосновы, хорошо знакомый мне по бару и по сектору.

Я нажал кнопку на домофоне, налил воды в чайник и включил его, и распахнул дверь на лестницу как раз, когда Димка вскарабкался на мой четвертый.

– Привет! Ты что, водить разучился или уже накатил утром?

– О-па, Латыш! С наступившим! Да, погода дрянь…

– Проходи, раздели со мною завтрак. Сам-то ешь то, что развозишь?

– Ваще полдник у нормальных людей! А ты думал? Отгрызаю от каждой пиццы по куску, а потом склеиваю её сыром.

– Падай. Пиццееды подождут.

– Спасибо. А ты у меня сегодня последний на доставке. Так что с удовольствием.

– …Да не только сейчас. Блин, как сказать-то? Вот раньше все куда-то стремились, ДнепроГЭСы всякие возводили, пятилетки за три года выполняли, и не для себя, а ради какого-то будущего, далекого, даже не своего! А сейчас как-то стухли, расселись по офисам и успокоились.

– Ты не жил в те времена, – деликатно  напомнил я, с усилием проглотив вставшую поперек горла от таких новостей пиццу. – Может, все немножко не так было.

– Да какая, к черту, разница, как было! Главное – красивая легенда живет! Я хочу, чтоб про меня потом тоже была красивая легенда, типа – он стремился, боролся, добивался! А не развозил пиццу, лазал с дружками, работал-работал-работал и сдох!

– Ну, ты подыхать-то не торопись под грузом пиццы, а попробуй для начала записаться куда-нибудь на БАМ – может, там ещё кто ковыряется?

– Не, я на БАМ не хочу. Я просто хочу иметь стремления, но не такие, чтобы типа на квартиру заработать или кем-то стать, а…

– Общественно-полезные.

– Да.

– Хочешь воспламениться какой-нибудь светлой идеей?

– Да, но те идеи, что пока подкидывают, мне не нравятся. Они недостаточно светлые. У них жирная, тёмная тень. А ты? Неужели у тебя никогда не возникает желания что-то сделать для мира?

Я стал вспоминать. Вспомнил, как пару раз помогал рисовать баннеры для перформанса на «вираже», и как один раз сажал деревья на субботнике. Больше память ничего не подсказывала, а на попытки найти в прошлом что-то вроде идеи штурмовать космос или изобрести лекарство от рака вообще отозвалась обиженным молчанием.

– Нет, идею я тебе не подскажу. Хотя, знаешь что? Ты её придумай сам и сам воплоти. Это лучше, чем какая-нибудь многолетняя и многомиллиардная стройка, которая потеряет смысл прежде, чем закончится.

– Нет, не лучше. Я хочу участвовать в чем-то большом и важном. Чувствовать себя его частью. Частью чего-то, что я бы никогда не осилил один. Понимаешь? В смысле, понимаешь, в чем кайф?

– Не понимаю. Я бы чувствовал себя винтиком, гайкой, шайбой…

– По твоему мнению, это плохо, когда речь идет о чем-то грандиозном?

Я улыбнулся:

– Мое мнение обычно никому не нравится.

– Вот от этого-то мне и грустно. Правильно говорят, что сейчас люди разобщены. А все потому, что все стали настолько сложные, что тусят сами по себе, и нет никакого единства.

– Странно, что человеку, который ходит на «вираж» Петровского не хватает единства!

– Ну, знаешь… Кто бы говорил. Ты ведь и сам, между прочим, не все заряды поддерживаешь!

Старая история, когда меня пропалил за молчанием шибко рьяный паренек как раз из объединения Диего. Неужели у них все объединение такое?

– Я не поддержал один-единственный заряд, с которым был не согласен. За меня никто не будет решать, что мне заряжать, а что нет.

– Вот видишь. Ты не можешь прийти в согласие даже со своими товарищами-фанатами! Если для тебя принципиально важно иметь исключительное мнение по любому поводу, ты не боишься, что в конце концов останешься со своими мнениями один?

Глава 10

– Привет передовикам потребительского очковтирательства!

– Как ты это выговорил после праздников-то… – буркнул я, глядя на жизнерадостную и пунцовую от мороза физиономию Макса. – А тебе и работы нет?

– Да у меня сегодня авария была в центре, ну заодно и прогулять решил чуток! Как дела идут, много лесов перевели на макулатуру?

– Да хреново! Клиенты будто до сих пор лежат под елкой лицом в салат. Аренду повышают… Тут еще повестка в суд пришла…

Макс присвистнул:

– Ты-то как умудрился вляпаться?

– Да хачик один перед новым годом хотел заказать раскрутку своего ресторана, а Виталя его послал, – ответил за меня Саша.

– Я не послал. Я в этом кабинете не посылаю никого и почти никогда. Я просто отказался этим заниматься.

– А тот накатал жалобу в суд – директор рекламного агентства из межнациональной ненависти отказался меня обслуживать!

– Как амеры прям!

– Ну, здесь не Америка, и пусть на этот раз это сработает на руку нам, – заметил Саня.

– Я бы не очень на это рассчитывал! – фыркнул Максим.

– Да я выиграю, – не очень уверенно отозвался я. – Он хрен что докажет, а мне и доказывать не надо.

– Однако ближе к тридцати ты перешел в новый формат и уже доказываешь что-то уже в суде, а не на кулаках! – заметил Макс, откидываясь на спинку кресла и с хитрым прищуром глядя на меня.

– Правильно, а то и не дотянешь до тридцати-то, – вставил Сашка.

– Да не, вряд ли. Скорее всего, однажды, лет через семьдесят, от игры нашего любимого «Зенита» я прямо на секторе словлю инфаркт. Я, между прочим, с лета ни разу не дрался. И, знаешь, не жалею! Я и тогда б не стал, если б на нас не прыгнули. Я вообще драться не очень люблю.

– Будто я люблю! – хмыкнул Макс. – Это суровая необходимость! И не важно, где ты дерешься – на словах в суде или на кулаках в переулке. Суть одна – не будь жертвой! Бей первым. Пострадавших никто не жалеет. Пострадавшие всегда сами во всем виноваты. Чем человек слабее, тем больше он виноват. Если он молодой, то он кругом виноват! Потому что с пещерных времен изменилось не так уж много. Инстинкты остались те же. Особенно инстинкт пинать слабого и оправдывать сильного, чтобы и тебе от него не прилетело.

Запищала напоминалка в телефоне раздолбая Гарика. Раздолбайство не мешало ему со всей ответственностью подходить к обеденному перерыву. Женевьева и Таня ушли в закусочную следом за ним.

– Как днюху отмечать планируешь? – поинтересовался Макс.

– Соберемся у меня или где-нибудь. А потом уеду. Не знаю пока, куда. В Прагу, скорее всего. Той зимой еще хотел, думал Ксюшу прихватить. Но тогда сорвалось, а теперь… теперь она вряд ли захочет поехать.

– Виталь, я давно тебе хотел сказать – завязывай ты думать об этой Ксюше. Ты так скоро крышей поедешь. Ну не будет уже ничего! Сколько лет вы уже знакомы? Ещё до того, как начался этот невразумительный роман? Пять? Шесть? («Пять», – буркнул я). Если сразу не склеилось, то дальше уже бесполезно откачивать эти дохлые отношения! Чем дальше, тем меньше ты помнишь. А поскольку память первым делом отсеивает негатив, то, пережевывая эти светлые фильтрованные воспоминания, ты всё больше жалеешь о том, что было. Оправдываешь её, потому что хочешь вернуть прошлое. Но ты не вернешь.

– Может быть. Но я ничего не теряю.

– Ты теряешь время. Может быть, свое лучшее время. Забей болт и живи дальше! Из-за неё ты нормальных баб не видишь.

– Я вижу. А ты видел, к чему это привело.

– Сань, подключайся! У тебя на глазах человек хренью страдает, а ты уткнулся в свой комп.

Саша выглянул из-за монитора.

– Если тебя с нею связывает хоть что-то ещё, кроме секса и футбола, можешь смело на ней жениться!

– Что скажешь, Латыш?

****

Напряжение в сети скакало, и время от времени тусклый свет становился ещё тусклее, отчего в углы ложились серые тени. Я ещё не пробыл дома и часа, а мне уже хотелось уйти отсюда куда подальше.

Книжка не лезла в голову. Я то бесконечно читал одну и ту же строчку, то пробегал взглядом целые абзацы, не попуская их через мозг, теряя нить повествования. Я закрыл книгу и покосился на гору грязной посуды в мойке. Потом, стряхнув в мусорное ведро подгоревшее рагу, добавил к ней еще пару тарелок, заварил кофе и подошел к окну.

Дом напротив, увешанный громадными сосулями (неологизм от губернаторши. Оно и верно – уменьшительный суффикс тут ни к чему), будто осел в землю под тяжестью снега на крыше. За ним снеговыми горами сгрудились облака. Дымила невидимая мне труба теплоцентрали и густой розовый дым резал пополам морозную черноту. Я отхлебнул кофе и удивился тому, как быстро он остыл.

В этот момент свет погас. Глухая темнота вспыхнула за стеклами домов на той стороне улицы, и несколько секунд передо мной стоял, дыша холодом в лицо, мрачный призрак блокадного города, который неохотно исчез, когда лампочки вспыхнули снова.

Если мне и прежде было неуютно, то теперь все во мне умоляло «пойдем отсюда!». Конечно, мороз минус двадцать два, но ведь можно просто покататься на машине. Свет снова моргал, с лестницы тянуло дымом какой-то ядреной «Примы». Тьфу, черт, не могу больше! Если можно уехать, зачем заставлять себя терпеть? Я натянул джинсы и свитер, накинул дубленку, взял ключи… Кот появился в дверях, непонимающе и недовольно глянул на меня и уплелся назад в комнату.

На первом этаже парадного я увидел то, чего давненько уже не видел – заросшую густым инеем входную дверь. Сел в машину, немного прогрел мотор, выехал на улицу и остановился. Никуда не хотелось. Но все окна снова разом погасли, и подгоняемый их темными взглядами, я нажал на газ.

Глава 11

Девушка пела, прикрывая глаза, меняясь с каждым выдыхаемым ею звуком. У неё был чуть надтреснутый приятный голос, французские слова песни птицами срывались с её тёмных губ. Она закидывала голову назад, выгибалась, её длинные руки извивались и ломались, и я не представлял, как ещё можно двигаться, исполняя эту песню.

Она, стоящая у микрофонной стойки, на притулившейся в углу зала маленькой сцене, заполняла собою всё – умолкли разговоры, затаились официанты, стих стук вилок о тарелки. Есть сейчас было настоящим кощунством, слов всё равно никто не стал бы слушать. Это были её минуты.

Ресторан полон, за столиками теснятся компании, и только за моим у самой сцены свободно. Я давно закончил ужинать, сижу, откинувшись на спинку кресла, вытянув под столом ноги и насыщая окружающее пространство табачным дымом, не отрываясь смотрю на неё. Впрочем, нет – иногда закрываю глаза, и тогда всем моим сознанием целиком владеет её голос.

Её изящное тело обтягивало короткое чёрное блестящее платье, лицо обрамляли длинные гладкие волосы с чёлкой до бровей. Песня закончилась, волшебство оборвалось, и в этот же момент воображение заработало в привычной для себя манере. Я попытался вытряхнуть из головы плоды его бурной деятельности, но в этот момент девушка попрощалась со слушателями и скрылась за баром.

– Вы прекрасно поёте. Я слушал вас весь вечер.

– Спасибо, – рассеянно отозвалась она.

– Вы позволите угостить вас кофе или коктейлем?

Она резко вскинула голову, бросив на меня пронизывающий взгляд. Конечно, ей это предлагают каждый вечер, и её это уже наверняка достало. Но вспыхнувший было в её глазах гнев тут же исчез. Не на что злиться. Просто кофе. Или просто коктейль. Ничего лишнего.

Мимо прошли двое хорошо поддатых мужчин, плотоядно покосились на неё. Она отвернулась и тихо покачала головой:

– Не здесь.

Мы вышли на ярко освещённое крыльцо ресторана, за пределами которого царила чёрная, непрозрачная зимняя ночь, пронзённая белыми иглами заиндевевших ветвей. Я оставил певицу, кутающуюся в пальто, на пятачке у входа и направился к стоянке. Последний виски я запил двумя чашками «американо» и теперь вполне мог сесть за руль. Мой «опель» оказался зажат между «лексусом» и «инфинити», и я, отчётливо чувствуя спиной её взгляд, сел в машину, подкатил к крыльцу, вышел и открыл ей дверцу. Она улыбнулась и, шутливо жеманясь, грациозно опустилась на переднее сидение.

Я притормозил у полуподвального бара на той же улице.

– Здесь?

– Если ты не против, давай где-нибудь на Петроградке остановимся? Упс, – она смущённо сжала губы, – я успела перескочить на «ты».

– Тем лучше!

По заснеженному Троицкому мосту мы добрались до Петроградской стороны.

– Шумно здесь. Или сойдёт?

Она кивнула. По углам заведения расселись две или три компании, но у стойки, освещенной узкими, как перевернутые бокалы, зелёными лампами, было пусто. Я взял из её рук пальто. Под ним оказался длинный вязаный кардиган, почти полностью скрывавший её блестящее платье. Она торопливо сняла и его тоже, но потом, поежившись и нерешительно оглядевшись, надела снова.

Мы заказали выпивку, после чего на несколько секунд повисло неизбежное молчание, которое первой нарушила она.

– Витя… э-ээ Виталик…