Полная версия
Родить Легко. Как рождаются счастливые люди
Когда мама умерла, он приехал на похороны. У папы уже была другая семья, трое детей. Рыдая, кричал, что любил её и любит. Его держали несколько человек, чтобы не кидался на гроб.
Дети из его новой семьи рассказывали мне, что их мама испытывала постоянную, непреходящую ревность. Если отец задерживался, сразу думала, что он поехал ко мне, к моей маме.
Я видела родителей вместе только раз в год, на свой день рождения. Та энергия и страсть, что искрили между ними, ощущалась даже мной, ребёнком. И мои дни рождения не запомнились счастливыми праздниками, как у большинства детей. Я сидела и смотрела на папу с мамой, которые просто молчали – им было не до меня. Расставание настолько раздавило их, что они не замечали ни своей дочери, ни чего-либо ещё. И не могли ни о чём, кроме своей разлуки, думать.
После того как родители разошлись, у отца в новом браке довольно скоро родился ребёнок. Мама рассказывала, что в ту пору они ещё допускали, что снова могут быть вместе. Но когда там появилась ещё и двойня, это стало совершенно невозможным: отец, будучи во всех отношениях советским человеком, и помыслить не мог оставить женщину, родившую ему троих детей. И теперь они встречались только раз в год, взаимно генерируя гнетущее поле душераздирающей тоски друг по другу.
Помню ещё одну случайную летнюю встречу (обычно мы виделись зимой, я родилась в декабре). Отец решил навестить меня в пионерлагере, взяв с собой маму. Его ревнивая – как понимаете, не без оснований – жена сказала, что тоже поедет, и они приехали все втроём на машине. Побыли немного и распрощались, а мама осталась. Мы пошли гулять в лес, отпросив меня у вожатых, и мама не просто рыдала, а буквально выла: «Господи, это же я могла бы с ним сейчас вот так, на машине, к тебе и обратно!»
Отголосок их страсти преследовал до самого конца и её, и папу, который тоже ушёл слишком рано. Так что я – дитя любви. Но после их расставания стала маме не нужна: я была для неё только следствием, плодом чувств к отцу. А сама по себе, как отдельный человек, ей не нравилась – потому что выглядела совсем на неё непохожей.
Мама была яркой, женственной брюнеткой такого «цыганского» типа. Её везде замечали, называли красавицей. И на её фоне я, целиком пошедшая в отца – худенькая, бледная, с тонкими белыми волосами, – смотрелась, на её взгляд, невзрачно.
Помню совсем ранние, до трёх лет, ощущения от своего отражения в зеркале. Я нравилась тогда себе необычайно! С удивлением и восторгом разглядывала своё отражение и думала: «О, какая же я замечательная и симпатичная!»
А потом, после развода, мама периодически комментировала мою внешность: «И чего ты такая бледненькая…», «Ну что ж ты такая блеклая у меня! Почему не в мать пошла?» Видимо, я напоминала ей об отце, и это провоцировало раздражение, изливавшееся – за неимением под рукой основного адресата – на меня.
Расставшись с отцом, мама с головой бросилась в обустройство личной жизни. Наверное, пыталась доказать себе или кому-то ещё (хотя понятно кому), что такая красавица точно не останется одна. А дочь сдала бабушке с дедушкой.
Навещала меня раз в две недели на час-другой или (совсем изредка) оставаясь ночевать. Появлялась яркая, весёлая, энергичная, благоухающая французскими духами. Дома сразу воцарялся короткий праздник. Я в немом обожании смотрела на неё влюблёнными глазами: мне так хотелось находиться с ней рядом, нравиться ей, быть ею любимой!
Но мама приезжала не ради меня. Она лишь отрабатывала свой родительский… нет, даже не долг – так, должок. И, сверкнув перьями (по меркам тогдашнего тотального дефицита она очень хорошо одевалась; выискивала по комиссионкам или покупала в «Берёзке» модные заграничные вещи), упархивала – туда, в мир ресторанов, персональных «Жигулей», «Волг» и грузных солидных мужчин в мешковатых костюмах. Мне тоже перепадали импортные одёжки и хорошие продукты: повторюсь, никто не обижал и ничем не обделял. Только для ребёнка не это ведь главное!
Меня кормили и одевали. Хвалили за то, что хорошо учусь – а училась я действительно хорошо, всё хватала на лету. Но никакого тепла от мамы с папой я не видела – проявленного, направленного, такого необходимого каждому ребёнку. Было ровно, нейтрально, никак. Когда существуешь сама по себе, без отца и матери при живых родителях.
Детская психика способна принимать даже самые патологические, неправильные вещи за данность, встраивать их в свою картину мира и считать нормой. Так и я полагала всё естественным, не понимала, что бывает по-другому. Ну не обнимают тебя, не целуют… Да в то время вообще все вели себя сдержанно.
В семье маминой сестры чувства к детям тоже особо не выражались ни тактильно, ни вербально. Не было принято говорить: «Ты мой любимый ребёнок», «Какой ты замечательный», «Ты хороший, молодец» и т. п. По тогдашним стандартам псевдокоммунистической морали детям в первую очередь внушалось: «Ты можешь и должен лучше».
Так что на фоне подобной идеологии мамино равнодушие не очень травмировало. Жила себе и жила, не обижают – и ладно. Меня интересовали школа, музыка, лёгкая атлетика. И казалось, всего этого хватало для заполнения тех мест, где должны обитать любовь и приятие.
Однажды мама сказала:
– Ну надо же, Инна, а я ведь совсем тебя не люблю…
Так, мимоходом. Между затяжками редкой заграничной сигаретой. Как будто немножко себя укорила, как будто чуть-чуть передо мной повинилась.
И это навсегда врезалось в память. Я на всю жизнь запомнила её слова, но не с обидой, не с болью – просто как факт. Даже сейчас, вновь и вновь оценивая ту, по нынешним меркам, чудовищную фразу, я чувствую не «Ах! Мама меня не любит…», а просто данность: «Ну не любит, что ж теперь».
А я маму очень любила и любовалась ею. Иногда, когда она оставалась ночевать у нас, то есть у бабушки с дедушкой, а утром собиралась на работу, я приоткрывала один глаз – так, слегка, чтобы мама думала, будто я ещё сплю, – и исподтишка наблюдала за ней: как она легко двигается, какие у неё красивые ноги, как одевается, красится, причёсывается. Мама казалась мне невероятно прекрасной.
Я так плакала, когда она уезжала, не разбудив меня, чтобы попрощаться. И требовала, чтобы в следующий раз – обязательно! слышишь? обещай! – она подняла меня с постели и мы бы обнялись, и я помахала бы ей в окошко. Если я вставала, а мамы уже не было, то бежала к бабушке, рыдая и топая ногами: «Ну почему вы меня не разбудили?!» И бабушкин аргумент – потому что жалко и детям надо как можно больше спать – приводил меня в бешенство. Зачем вообще нужен сон, если уезжает мама, которую я так редко вижу?
Повзрослев, я уже могла ездить к маме сама. Мы даже начали как-то дружить, могли и поболтать, и посмеяться. Я росла довольно развитой, много читала, мы о многом могли поговорить. Мама рассказывала мне о личной жизни: как ей не удаётся обрести обрамление своей красоты в лице какого-нибудь достойного мужчины, делилась всякими подробностями отношений, встреч и расставаний.
Мама мечтала отыскать, по её собственному выражению, оправу для бриллианта, каким себя, безусловно, считала. И в ответ получала от партнёров такое же потребительское отношение. Замуж она так больше и не вышла и на своём опыте поучала меня: «Никогда никому не верь! Мужчины встречаются с тобой, только чтобы бросить!»
Всё это, конечно, оседало в моём сознании. Но я понимала, что теперь могу сама что-то сделать и в чём-то разобраться. Смотрела на неё, уже такую больную, уставшую, серую от сигарет и огромного количества антидепрессантов, и так хотелось сказать: «Мама, ну зачем тебе какие-то мужчины? у тебя же есть я! полюби меня, и я помогу тебе выбраться, зацепиться за эту жизнь, вытяну тебя из ямы! не надо никого искать, неужели ты так ничего и не поняла?» Тогда, незадолго до конца, она тонула в пучине тяжелейшей депрессии. И мне казалось, что я могу её спасти, отогреть своей любовью.
В мае, когда я заканчивала десятый класс, готовясь к выпускным экзаменам, мама умерла – сгорела за месяц, как свечка. И я вдруг ощутила, что наша любовь уже не состоится. Никогда. Всё, конец. Мой личный апокалипсис.
Её уход стал страшным ударом для всей семьи: молодая, красивая женщина, которой не исполнилось и сорока… Все впали в горестное оцепенение, никто даже думать не мог о каких-то тягостных, но обыденных и необходимых деталях – похоронах, поминках и прочем.
После маминой смерти я близко сошлась с отцом. Узнала, какой он у меня замечательный: тёплый, спокойный. Мама была яркой, нервной, а отец тихим, флегматичным, очень похожим на главного героя «Иронии судьбы» – и внешне, и поведением. Образованным, интеллигентным, прекрасно играл в большой теннис (в свои шестьдесят, участвуя в турнире для теннисистов 50+, занял второе место). И, словно под влиянием этой благородной игры, по-английски сдержанным и тактичным.
Особенно мы сблизились после того, как я родила первого ребёнка. До этого, когда училась в театральном, выглядела довольно яркой, динамичной, порывистой, и отца это, видно, немного пугало. А потом, когда родила сына, «остепенилась» и стала обычной женщиной, мы совсем сошлись и подружились.
Когда я приезжала в гости, мне постоянно хотелось обнимать папу, говорить ему, какой он классный, как я его люблю! А всё его семейство смотрело на меня с некоторой оторопью, будучи сдержанными и закрытыми – как надутые бурундуки.
Вторая жена всю жизнь прожила с папой в обиде и ревности к моей маме. И когда я прямо за ужином вдруг обнимала отца и говорила: «Ты у меня такой замечательный! Я так тебя люблю!», все замолкали и недоумённо смотрели на меня – такую странную, неуместную, излишне эмоциональную.
Папа умер от инфаркта в шестьдесят шесть. А мама умерла от септического эндокардита – разрушения оболочки сердца.
В их паре оно было разбито у обоих.
Глава 4. ПРО ВИП-КЛИЕНТА И СИНТЕТИЧЕСКИЙ ОКСИТОЦИН
Однажды доктор, с которой мы много тогда работали, сказала:
– Отдаю тебе мою ВИП-клиентку. Она из очень высокопоставленной семьи, руководитель пресс-службы одного из силовых ведомств. Дед в своё время был в Совете министров, в общем, сама понимаешь. Нужно с ней познакомиться, мы планируем рожать, роды вторые.
Договариваемся о встрече. Еду с пониманием, что на клиенте такого уровня можно неплохо заработать. Центр Москвы, элитный цековский дом на закрытой территории. Охрана, приветливый консьерж, огромный холл, по которому можно смело кататься даже не на велосипеде, а на электромобиле. Дверь открывает милая, улыбчивая женщина.
Знакомимся. Лере сорок один год. Одно время возглавляла правительственный отдел по связям с общественностью, дедушка действительно входил в состав Совета министров СССР, папа тоже занимал высокие руководящие посты.
Замужем недавно. Из-за состояния здоровья мужа зачать естественным образом не получилось, беременность наступила путём экстракорпорального оплодотворения (вспомогательная репродуктивная технология, чаще всего используемая в случае бесплодия, буквально «оплодотворение вне тела», далее – ЭКО). Несмотря на это, очень хотят естественно, красиво родить.
Обсуждаем сопутствующие вопросы. Спрашиваю, когда состоялись первые роды. Прикидываю – судя по датам, ребёнку должно исполниться девятнадцать:
– О, так он уже совсем большой у вас!
После секундной заминки:
– Нет. Сына уже нет. Он дожил только до четырнадцати.
Ошеломлённо замолкаю – кто бы мог подумать, что нарвусь на явно трагическую тему. Но Лера продолжает сама:
– Он пробыл с нами четырнадцать лет и ушёл. И всё это время мы носили его на руках…
На мой немой вопрос уточняет:
– Нет, не в переносном, а в буквальном смысле. Все эти годы.
Приношу извинения и прошу тем не менее рассказать о первых родах – это очень важная для анамнеза и прогнозов на следующие роды информация, без неё никак не обойтись. И вот какую историю я услышала.
Советская «золотая молодёжь». Когда Валерия забеременела, её муж заканчивал МГИМО. Юность, любовь, шикарное материальное и социальное положение, потрясающие перспективы, жизнь прекрасна и безоблачна. А дальше – всё как обычно. Если это можно так назвать.
На доношенном сроке у Леры отходят воды. Стандартная паника: а это не опасно? Ребёнок не задохнётся? Нужно же срочно что-то делать! Некомпетентность усугубляется принципиальной недоступностью какой-либо информации в те уже далёкие годы.
И они едут в лучший на тот момент – да, пожалуй, и сегодняшний тоже, но исключительно в смысле уровня медицинского оборудования и общего комфорта – комплекс цековских клиник, недоступных простым смертным. Несколько звонков деда, и их ждут лучшие доктора.
По приезде в роддом, уже через два часа после отхождения вод, Лере ставят капельницу с синтетическим окситоцином, создают искусственные схватки и довольно быстро, особенно для первых родов, «выгоняют» ребёнка. Первые роды при естественном течении редко укладываются в пять часов – но их можно «сделать» большими дозами искусственного окситоцина… Без эпидуральной анестезии, считавшейся на тот момент вершиной научных достижений в акушерстве и редким уделом счастливой элиты, тоже не обошлось.
Вот такие получились роды. И вроде ребёнок закричал, и вроде родился на вид вполне здоровым. А когда начал расти, стало понятно, что с ним всё глобально, непоправимо не в порядке. Полная блокировка развития интеллектуальных способностей, отсутствие какого-либо мышечного тонуса, неспособность стоять, сидеть, ползать, шевелиться. При нормальном внешнем виде – тотальное поражение нервной системы.
Все огромные, государственного уровня ресурсы высокопоставленной семьи были незамедлительно брошены на попытки хоть как-то исправить положение. Любые доктора, лекарства, клиники, в том числе заграничные, лучшие научные центры, исследования любого уровня, в том числе закрытые и находящиеся в стадии разработки. Вся жизнь превратилась в нескончаемое лечение и была посвящена одной цели. По словам Валерии, случались дни, когда сыну делали до семидесяти уколов в мышцы. Все светила медицинского мира привлечены, все новейшие лекарства испробованы, все страны с продвинутым здравоохранением объезжены. И ничего не изменилось.
Когда ребёнок подрос, стал немного реагировать на окружающее. Вроде бы наблюдались слабые попытки узнавания близких, даже какие-то эмоции.
Вся семья вращалась вокруг него. Лера говорила, что на потолке сделали панно с огоньками в виде звёзд на небе, чтобы прикованный к кровати сын мог хоть что-то видеть. Обои с изображениями природы, искусственные растения, бабочки, звери, птицы – чтобы создать вокруг него некое подобие мира. При этом Лера работала. А ребёнок, когда не спал, всё время находился на руках – если не у неё, то у нянь.
Муж, не выдержав такого существования, быстро растворился в пространстве. А своей жизни у Леры больше не осталось – она жила сыном. От дома до работы, от работы до дома, от командировки до командировки, остальное время с сыном на руках.
Сказала, что жалеет только об одном:
– Мы его измучили. Много лет мы терзали его – уколами, лечением, бесконечными бессмысленными попытками что-то исправить, месяцами не вытаскивая из больниц. И тем только испортили короткие годы его жизни. Вот об этом жалею. А больше ни о чём.
Когда в четырнадцать лет сын ушёл, Валерия перестала понимать, зачем она живёт. Не видела, как и ради чего существовать дальше, если то, вокруг чего строилась вся её жизнь, исчезло. Она провалилась в отчаяние, в пустоту.
Ей взялся помогать коллега. На полгода увёз Леру в Индию, спасал как умел. Пытался обнулить, стереть прожитое, придать её жизни новый смысл. При этом они оставались только друзьями – ничего личного как между мужчиной и женщиной.
А через некоторое время после возвращения из Индии поженились. Очень трогательно об этом рассказывали – с мужем я, конечно, тоже потом познакомилась. Чувствовалось, что за их историей стоит многое, чего обычным людям, в этом плане относительно благополучным, понять не дано.
И муж вернул Леру к жизни. Прошло несколько лет, она успокоилась, отпустила своё прошлое и сына. Появились мечты о детях. И, так как обычным образом забеременеть не получалось, сделала ЭКО.
Самым большим страхом Леры стало то, что в её предстоящих родах понадобятся какие-либо медикаменты. И прежде всего – искусственный окситоцин.
* * *Не буду пересказывать инструкции по применению синтетического окситоцина, особенно противопоказания и побочные действия; каждый может прочесть об этом в интернете. Прежде всего хочется транслировать мнение Мишеля Одена, в трудах которого убедительно доказано: если человечество полностью перейдёт на искусственный окситоцин в родах, генетическая передача потребности в природном гормоне попросту отомрёт, выключится из цепочки развития.
Что такое эндогенный окситоцин? Кроме расхожего и довольно общего определения «гормон любви», естественный окситоцин – гормон человеческих взаимоотношений, гормон открытости, контактности, доверия. Люди, умеющие выстраивать отношения, испытывать тёплые чувства к другим, имеют высокий уровень природного окситоцина, количество которого во многом определяется тем, как прошли роды.
Мишель Оден говорит, что именно это – реальное научное объяснение того, что происходит с человеком на гормональном уровне, когда он кого-то любит: своего партнёра, ребёнка, родных и близких. Когда гипоталамус способен производить собственный окситоцин, человек способен быть собственно человеком – контактным, приспособленным к взаимодействию с окружающим миром, умеющим радоваться, наслаждаться жизнью, испытывать чувства.
Эндогенный окситоцин передаётся ребёнку от матери во время родов, инициируя включение и последующее развитие его собственной способности генерировать этот гормон. Каждая схватка, вызванная материнским окситоцином, раскрывает в мозге ребёнка соответствующие рецепторы, заодно снабжая коктейлем из сопутствующих гормонов: природного окситоцина в чистом виде не бывает. Таким образом, во время естественных родов ребёнок формируется в том числе психически!
Синтетический же окситоцин в отличие от эндогенного является исключительно толкателем, чисто физическим генератором схваток, вызывающим спазм гладкой мускулатуры матки – ни тепла, ни любви, ни восторга, ни тем более инициирования эндогенного от него не случается. Если вы сделаете человеку инъекцию синтетического окситоцина, он не получит никакой гаммы чувств. Мужчина не испытает любви к женщине рядом. Женщина не ощутит прилива тепла к своему ребёнку. Оргазма в сексе (яркое проявление пикового выброса окситоцина) не произойдёт.
Первый, кто «обрубает» выработку эндогенного окситоцина в родах – сама женщина, которая своим страхом перед ними провоцирует выброс адреналина и кортизола (антагонистов и блокаторов окситоцина). К ней присоединяется медицина, сначала запугивая беременную и держа её в постоянном стрессе, а потом стимулируя вялую по вышеописанным причинам родовую деятельность синтетическим окситоцином, блокирующим природный. Давно доказано, что введение любого синтетического гормона угнетает выработку собственного вплоть до полной остановки: вспомните тех же «химических» атлетов-культуристов на «гормонах роста», умирающих от разрушения сердечной мышцы и прочих атрофий различного генеза.
Синтетический окситоцин механически выгоняет ребёнка из матери путём создания искусственных схваток, не только не инициируя его собственную окситоциновую систему, но угнетая её, не давая включиться. Даже в инструкции по его применению перечислены возможные осложнения для нервной системы, сердечной и мозговой деятельности плода.
Практически все сообщества родителей, которые сегодня борются с детским аутизмом – соответствующие сайты, форумы, паблики, – утверждают, что в большинстве случаев причиной произошедшего стало химическое вмешательство: треть случаев – применение синтетического окситоцина в первом периоде родов, когда это наиболее опасно и разрушительно для мозга плода; ещё треть – осложнения после прививок во младенчестве и раннем детстве (вопрос не только в самих прививках, но и в применяющихся для консервации их активного содержимого солях и прочих производных тяжёлых металлов).
Есть предположение, что искусственный окситоцин может повышать вероятность появления у ребёнка РАС (расстройств аутистического спектра). При аутизме преобладает замкнутая внутренняя жизнь, человек активно отстраняется от внешнего мира, почти не выражает эмоций. Грубо говоря, ему не нужны другие люди. Что такое эндогенный окситоцин? Это – «мне нужны другие люди; чтобы было хорошо, нужен человек рядом». Потребность в другом человеке развивается в том числе благодаря материнскому окситоцину в родах. Который медицина с удручающим усердием (уместным в кардинально иных областях) последовательно угнетает – синтетическим окситоцином, эпидуральной анестезией, кесаревым сечением.
Оден пишет: бесконтрольно заливая роды искусственным окситоцином, мы выбиваем из людей способность любить. Слава богу, сегодня синтетический окситоцин уже не применяют в таких дозах, которые массово использовались во времена рождения первого ребёнка Валерии (но, что ужасно, всё равно вводят практически всем рожающим: судя по ряду косвенных данных, более девяноста (!) процентов родов в системе обязательного медицинского страхования (далее – ОМС) проходят с использованием синтетического окситоцина).
После таких родов ребёнок вроде как нормальный: у него нет видимых нарушений, он дышит, у него бьётся сердце. А вот что произошло с тонкими структурами мозга, которые испытали агрессивное гормональное вторжение непрогнозируемой тяжести и непредсказуемого ущерба, не знает никто. И только родители (а чаще всего одинокие мамы) потом разбираются – или просто живут – с детьми, страдающими дислексией, дисграфией, гиперактивностью, повышенным внутричерепным давлением, аутизмом как таковым и прочим обширным спектром аутистических проявлений. То есть с последствиями медикаментозных родов.
Несколько десятков лет назад мало кто слышал об аутистах вообще, такие дети встречались крайне редко. Сегодня же это заметная часть социума, обширные сообщества родителей, которые не понимают – почему, ведь ребёнок родился совершенно здоровым внешне…
Синтетический окситоцин, как и любое лекарство, должен применяться для лечения родов в случае определённых патологий, а не просто так.
* * *Всё это Лера, много лет носившая сына на руках, потом узнала и поняла сама. И лекарственные, химические вмешательства в роды стали для неё абсолютным табу.
Когда я, тоже мама особенного ребёнка, слушала Леру, понимала: жизнь – потрясающая штука. Жизнь должна была привести меня к ней – и сделала это. Жизнь должна была меня научить чему-то с её помощью – и сделала это. Жизнь должна была дать Лере именно меня, с моим пониманием, что такое особенный ребёнок и каково с ним жить – и сделала это.
А нелепые, стыдные мыслишки про возможность неплохого заработка обернулись комом в горле. И неистовым, отчаянным желанием сделать так, чтобы у Леры всё получилось хорошо, правильно. Я ощутила какую-то высшую ответственность за то, чтобы её роды состоялись по-другому, прекрасно.
Мы даже сняли про них (а также немного до и после) документальный чёрно-белый фильм: тогда на меня вышли двое парней, которые хотели развивать это направление, и по моей рекомендации начали с Леры. Фильм получился отличный: снимали Валерию, её мужа и чуть-чуть меня – недавно нашла в архивах и с огромным удовольствием пересмотрела.
Ведущий контракт доктор с учётом всей предыстории перестраховался. И в ПДР, ещё до начала родов, положил мою роженицу в отделение патологии, где не предлагается ни индивидуальных палат, ни особых условий.
Довольно забавно было наблюдать, как рафинированная, изысканная Лера, никогда не видевшая вблизи реальной жизни простых женщин, тем более беременных, лежит в общей палате. Со смачными разговорами «за жысть» и порой бредовыми – про роды, с бесцеремонностью, отсутствием личного пространства, невозможностью нормально поспать и осуществить элементарную гигиену. Через пару дней Лера взмолилась перевести её куда угодно, за любые деньги. Но этого не понадобилось: она уже вступала в роды.
Рожала Лера очень хорошо, правильно, красиво. Её роды наполнялись глубоким, всеобъемлющим пониманием того, что и для чего она делает… Именно про такой уровень смыслов и осознания всегда рассказываю на курсах Родить Легко и хотела бы видеть у всех рожающих. «Я даю новую жизнь человеку, с которым мне потом жить! И то, как он родится, каким станет, очень сильно зависит от меня и от того, насколько я мотивирована!»
Молодым женщинам сегодня зачастую всё равно, как они родят. Они думают только об одном: как быстрее, легче и безболезненнее проскочить роды. Не осознавая, что своим неумением, равнодушием, нежеланием участвовать в самом важном деле своей жизни порой серьёзно её портят – и не только себе, но и ребёнку. А если женщина идёт в роды с таким прошлым, как у Леры, то очевидно, что её мотивация родить натурально, правильно, естественно находится на принципиально ином уровне.