Родить Легко. Как рождаются счастливые люди

Общий смысл сказанного почтенной дамой: «Все тут пляшут с беременными, только и думая, чем помочь, как научить, что сделать, куда витамин вколоть. И всё равно – половина кесарится, другая половина рожает кое-как, и в половине случаев – недоношенных, переношенных, кривых, косых да больных. Вот мы полвека назад как рожали? Сами. Кесарево – исключительное событие! Редкость, одно на сотню. Никаких лекарств, докторов, обезболиваний и прочего. Не беременеешь? Не доносила? Не разродилась? Родила мёртвого? Значит, не судьба, значит, не нужно тебе. А те, кто рожал, рожали в основном здоровых, не требовавших никакого специального ухода. В общем, ерундой вы тут занимаетесь!»

Каждый имеет право на свою точку зрения, и какого-либо смысла критиковать мнение почтенной дамы не вижу. Одно только подумалось.

Современная медицина многократно увеличивает шансы зачать, выносить, родить и спасти в ситуациях, когда природа этого не позволяет. И получается, одной рукой голосует против естественного отбора, а другой – за. Создавая все предпосылки для нового витка борьбы за выживание – но уже другое, социальное. В ситуации, когда природой это не подразумевалось, но в итоге свелось к тому же самому: к отбору. Такой вот парадокс.

За последние полвека медицина и её достижения кардинальным образом перекроили процесс деторождения, по сути – как бы на первый взгляд странно это ни звучало – уведя его из сферы здоровья на территорию патологии. Благодаря чему в общественном сознании прочно закрепился сомнительный (и это ещё мягко сказано) стереотип «Роды – ад».

И будущая мать практически с момента осознания себя таковой оказывается его узником. Со всех сторон – от своей матери, от других женщин, от уже рожавших подруг, из окружающего медиапространства – она слышит: будет страшно, будет больно, будет плохо. И, являясь заложником воспитания и окружения, сначала проникается атмосферой неприятия родов как своего рода визита в преисподнюю, а потом (как любой нормальный человек) начинает думать – как же избежать этого ужаса?

И современная медицина со всеми своими «пряниками» тут как тут! Пожалуйста, на выбор: и разнообразная родостимуляция, и эпидуральная анестезия, и кесарево сечение – всё к вашим услугам. Особенной популярностью пользуется как раз последнее, обещающее ценой вроде как несложного и щадящего оперативного вмешательства тотальное избавление от «родовых мук».

И вот здесь беременная оказывается на распутье.

Она может выбрать территорию медицины, признав своё состояние в принципе патологическим и отдавшись в руки эскулапов – таким образом став из творца одного из самых захватывающих событий женской жизни безвольным объектом врачебных манипуляций.

А может сделать над собой усилие, абстрагировавшись от неблагоприятного информационного поля. И путём нехитрых логических рассуждений прийти к простому вопросу: почему всё, что имеет отношение к понятию «здоровый человек», – безболезненно, и только роды, являющиеся апофеозом женского здоровья, создающего новую жизнь, называют адом, трэшем, подвигом, испытанием?

Вслед за тем задавшись вопросом более серьёзным: каким будет ребёнок, которого ей растить и воспитывать, после природных, наполненных гормонами любви и счастья, родов? И чего лишится он при плановом кесаревом сечении и прочих медицинских вмешательствах?

В качестве почвы для размышления – поистине ужасающая статистика. С 1964 по 1989 год зафиксировано четырнадцатикратное увеличение количества детей с поражением ЦНС (центральной нервной системы): ДЦП, психические отклонения аутистического толка и т. п. К 2002-му этот показатель с четырнадцати вырос до тридцати (!). К 2007-му – до тридцати пяти. И его чудовищный экспоненциальный рост, как легко можно догадаться, продолжается…

Известный невролог Михаил Головач прямо указывает: «Врачебная акушерская индукция и стимуляция родов – основная причина повреждений ЦНС рождающегося ребёнка».

Искусственный окситоцин синтезировали в 1954-м. Кесарево сечение «встало на поток» с середины шестидесятых.

Отечественная медицина в лице подавляющего большинства практикующих акушеров-гинекологов давно и старательно игнорирует азбучные истины профильных учебников. На словах всячески декларируя приверженность гуманистическим принципам, уверяет, что её главная и единственная задача – здоровье матери и ребёнка, а самое важное в беременности и родах – не нарушать их естественного развития и течения. Фактически же действует в ровно противоположном направлении, придерживаясь, если вдуматься и не особо стесняться в выражениях, вполне людоедского образа мышления «беременность и роды – нечто из разряда патологии».

Беременных, в сущности, начинают лечить с первого же обращения в женскую консультацию. Еженедельные анализы, УЗИ, многочисленные обследования на фоне вечного «дружелюбия» родного и горячо любимого здравоохранения… Ничем не обусловленные, чисто протокольные, «на всякий случай» назначения гормонов, витаминов, лекарств – из каких-то изумительных по нелепости убеждений, что сама по себе женщина ну вот никак родить не способна, ну вот так природа досадно промахнулась! И далее в том же духе – всю беременность. Что невольно закрепляет бессознательное отношение к ней и предстоящим родам как специфической разновидности некоей болезни.

Будущие матери сразу попадают на территорию патологии, где вместо радости от новой жизни внутри чувствуют себя какими-то хворыми, неполноценными. Потом – роддом, где с сороковой недели (а то и раньше) им выносят мозг всякими ужастиками типа «сами не родите», «вы перенашиваете», «плод страдает» и прочим. Запуганные, дезориентированные женщины ввиду своего эмоционального состояния легко поддаются внушению. И соглашаются на индуцированные (в действительности же – программированные; не поленитесь и поинтересуйтесь существенной разницей смыслов) роды. А многих, кстати, и не спрашивают…

Далее реализуется стандартная, отлично отработанная схема. Как правило, она выглядит примерно следующим образом (с некоторыми непринципиальными различиями):

– ложно мотивированное вскрытие плодного пузыря при неготовом ни гормонально, ни физически к запуску родов организме;

– практически гарантированные ввиду этого слабость либо отсутствие родовой деятельности;

– синтетический (способный нанести существенный вред ещё не имеющему никаких защитных барьеров мозгу ребёнка и часто серьёзно нарушающий его сердечную деятельность) окситоцин для её усиления;

– болезненные ощущения от вызванных им неестественных схваток;

– эпидуральная анестезия для облегчения таковых;

– спровоцированное ею затухание родовой деятельности;

– увеличение дозы синтетического окситоцина.

И после долгих часов раскачивания этого скорбного маятника – нездоровые «медикаментозные» роды и/или кесарево сечение – если не желаемый телом процесс благодаря стараниям врачей окончательно заходит в тупик.

Результат: оглушённый таким появлением на свет ребёнок, обманутая женщина, благодарная медицине за «спасение», и герои-врачи, подозрительно смахивающие на пожарных, тушащих ими же устроенное возгорание. А дальше – рассказы прошедших через это горнило про «адский ад родов» и/или «как здорово, что успели спасти». Всё, круг замкнулся.

Лечить здоровое – значит калечить его. Нет, никто не призывает вернуться на сто лет назад и рожать дома. Медицина многое делает для спасения жизни и здоровья там, где это действительно необходимо. Проблема в том, что врачи зачастую не видят границ здоровья и патологии в родах – по умолчанию вообще самом здоровом явлении в жизни женщины.

В качестве печальной иллюстрации случай из практики (слава богу, не моей).

Известный доктор в очень известной московской клинике, где цена контракта на роды мало чем отличается от стоимости «Боинга-777», рожает знакомых. С самого начала – зелёные воды. Делают эпидуральную анестезию и включают инфузомат с окситоцином.

Рожают больше суток. Казалось бы, прямая дорога на кесарево сечение. Но нет. Оттого, что рожают своих, стараются во что бы то ни стало сделать это нижним путём. Велят тужиться при неполном (!) раскрытии. Сердце ребёнка падает – ну ещё бы… Доктор выдаёт:

– Плод страдает! Надо как можно быстрее родить!

Пробуют выдавить. Кое-как наконец рожают. Еле живого младенца ещё два дня откачивают в реанимации.

Что в итоге?

Доктор гордится своим очередным врачебным подвигом. Родители бесконечно благодарны за спасение жизни сына (здоровье которого, как понимаете, под очень большим вопросом). Ребёнок? А никто не знает, что с ним будет дальше с такой «путёвкой в жизнь». Да что угодно.

А вот что видится мне.

Стоит дом – тихо, мирно, спокойно. Приезжают пожарные. Расчехляют брандспойты, обдают дом напалмом, бросают зажигательную шашку. Смотрят, ждут, неспешно прогуливаясь по соседней аллее и рассуждая, что жильцам, наверное, сейчас не очень.

Потом принимаются тушить. Заливают пылающий ад водой и пеной, вытаскивают из огня обгоревших, искалеченных обитателей дома. Мужественные, покрытые сажей и копотью лица пожарных суровы, спокойны и выражают решительную готовность бороться с огнём до конца – не жалея ради святого дела ни живота своего, ни други своя.

На площади у ратуши бургомистр при большом стечении ликующего и славящего героев народа вручает им ордена и ценные подарки. В праздничной атмосфере летают цветы, воздушные поцелуи, надушенные платочки и некоторые более интимные детали женского туалета.

Бурные аплодисменты, переходящие в овации.

Занавес.

Глава 27. ЦЕННОСТЬ РЕАЛЬНОЙ ЖИЗНИ И ОСКАЛ МЕДИЦИНЫ

После рождения первого ребёнка во мне произошло ещё одно важное изменение – осознание ценности живой, настоящей жизни.

Вся учёба в театральном институте проходит таким образом, что мы всё время говорим не о реальной жизни, а о той, которую играем, изображаем, придумываем. Читаем пьесы, размышляем, вникаем – кто, что, почему и как сказал по мнению автора. Читаем стихи, пытаемся понять, что именно хотел выразить поэт теми или иными строками.

Но весь этот материал нереален – выдумки, фантазии, фата-моргана. И всё несуществующее необходимо перенести в реальность: отрепетировать и поставить пьесу, прочесть со сцены какие-то тексты. Отдать кусок своей настоящей, живой жизни в пользу придуманной, изображённой.

В глубине души именно это и мешало полюбить театр – мне ближе состояние «здесь и сейчас», реальное, живое, настоящее. А театр и всё связанное с ним выдуманное не доставляло истинного удовольствия, глубокого удовлетворения.

Очень здорово как-то подметила моя племянница – тот самый трёхсуточный подарок двоюродной сестры, – которую я привела в ГИТИС на дипломный спектакль «Волшебник страны Оз» (Льва играл мой тогдашний парень, известный нынче актёр Игорь Гордин). Девочка тогда была уже трёхлетней и очень смышлёной.

Сидим, смотрим, я по ходу пьесы говорю:

– Гляди, вот Лев, который сейчас пугает Страшилу, – это не лев, а дядя Игорь, он приходил к нам в гости, ты его видела!

Она:

– Как это?!

Пытаюсь объяснить:

– Ну как, вот дядя Игорь переоделся львом и прыгает сейчас по сцене, как будто он настоящий лев! А вчера он сидел у нас за столом и обедал, помнишь?

Племянница, вникнув, смотрит на меня круглыми глазами:

– А зачем? Зачем он это делает?!

Абсолютно точно выразив наивным детским вопросом всё моё ощущение от театра…

Со мной, бывает, рожают актрисы. И порой зовут на спектакли, дипломные и не очень. Принимаю приглашения я – живущая в силу профессии даже не в реальности, а в её квинтэссенции – редко, не люблю театр. А когда всё же иду и наблюдаю за сценой из полутьмы зрительского зала, никак не могу понять: зачем кто-то живёт не своей жизнью и тратит время на изображение чужой?

Когда училась в театральном, девочки, слывшие очень талантливыми, вызывали у меня странные чувства. Были начинающие актрисы, про которых весь ГИТИС (как когда-то про Андрея Звягинцева) говорил: это – талант! Поскольку про меня так никто не говорил – хотя меня это ни в малейшей степени не расстраивало, – я наблюдала за ними и пыталась понять: какие они? почему их считают талантливыми?

(Так же как потом, придя в акушерство, я «вникала» в хорошо родившую женщину: какая она? что помогло ей хорошо родить?)

Приглядывалась: а какая же она, актриса, про которую все говорят, что она гениальная? И с удивлением понимала: когда общаешься с таким человеком, его как будто нет. Не в том смысле, что он какой-то глупый или ничтожный – отнюдь. Но в нём словно напрочь отсутствует какая-либо индивидуальность. Нет того, про что он может сказать: а вот это я, это моё – основа, фундамент, главное.

Видимо, в этом и заключается суть природы хорошего актёра. Нужно либо иметь какую-то абсолютно подвижную, лабильную, вариативную сущность, либо оставить её далеко за бортом, либо не иметь в принципе, чтобы испытывать актёрский кайф от проживания чужих сущностей. Всё это мне несвойственно и потому выглядело наиболее болезненным моментом в обучении.

Искусство нравилось в основном словесное: поэзия, проза – то, что изучали по программе сценической речи и выбирали сами. Берёшь то, что тебе действительно близко, тексты, в которых слова автора совпадают с твоими ощущениями, и делаешь это хорошо, потому что чувствуешь примерно то же самое и оттого «вливаешь» туда себя, – в отличие от ролей, которые тебе дают, назначают. Всё, что во мне есть артистического, – желание и умение заразить эмоциями и идеями.

Когда я родила, ребёнок выглядел настолько настоящим и так меня этим поражал, что вся история про театр моментально стала каким-то нелепым, быстро промелькнувшим эпизодом. Конечно, по инерции я продолжала вариться в этой теме, да и муж – и заканчивая институт, и год-другой после него – служил актёром, и друзья все из этой сферы. Но меня туда не тянуло ни секунды.

Ни одной мысли о возвращении в театр, в котором некоторое время поработала, не возникало. Никаких значимых ролей мне не давали, да и какие роли может получить молодая девушка? Всё значимое играли заслуженные артисты, а молодёжи крайне редко перепадало что-либо, кроме массовок и персонажей второго-третьего-десятого плана.

Не обошлось, разумеется, и без расхожей театральной истории. Когда тебя вызывает главный режиссёр, закрывает дверь кабинета и доверительно спрашивает: «Ну-с, как дальше будем развиваться?» Отвечаешь: «Да как скажете, так и будем, вы же режиссёр!» А он смотрит эдак вальяжно: «Дорогая, я тебе просто говорю: спят со мной все, это без вариантов. Я одинок, ты можешь прямо сейчас меня утешить!»

Про других актрис я не могу утверждать, спят ли они с главными режиссёрами – верить сплетням не очень хочется. Могу сказать только про себя, что никогда такого не делала, тем более что тогда была ещё и сильно религиозной. И потому не стала ни кокетничать, ни, как одна моя коллега, врать про наличие парня.

Над столом главного режиссёра висело красивое деревянное распятие. Говорю:

– Вот у вас над столом распятие. Вы сидите прямо под ним и предлагаете мне такое. Как вам не стыдно!

То есть выбрала нападение, а не оборону. Главный режиссёр явно удивился – наверное, раньше никто с ним так не разговаривал:

– Ты, сопля двадцатитрёхлетняя, будешь меня учить?! Знаешь, как я одинок?!

– Да, – отвечаю, – отлично понимаю. Мне двадцать три, у меня нет родителей, и вообще никого нет, а у вас вон целый театр. Я тоже одинокая, и что – выходит, могу на этом основании делать бессовестные вещи?

Не иначе как в качестве контрдовода главреж зачем-то лихорадочно разоблачился, оставшись в удивительно несвежих некогда белых трусах, распространявших ароматы неухоженного немолодого тела. После чего, нарезав по кабинету несколько нервных кругов, водрузил себя на диван и картинно прикрыл глаза согнутым локтем:

– Ну хотя бы просто полежи со мной, ну что тебе стóит! Вот он я, перед тобой, ты прямо сейчас можешь меня утешить!

Но я предпочла прервать душераздирающую пьесу одного актёра на моменте фрустрации героя, закрыв за собой дверь, – катарсиса одинокому трагику (смахивавшему в тот момент то ли на Кису Воробьянинова на ресторанном свидании, то ли на тоскующего по фемине Паниковского) не светило.

Разумеется, после такого акта унижения главного режиссёра я могла рассчитывать только на массовки. И одну, явно случайную, небольшую роль.

На этом фоне ребёнок казался настоящим чудом. Он менялся, развивался, мне с ним было интересно. Каким-то неожиданным образом я в одно мгновение пробудилась как мать! Женя смотрел на мир живыми, ясными, любопытными глазами, и я невольно начала копировать сына – так же доверчиво распахивать глаза, удивляясь и радуясь окружающему… Мне было реально в кайф жить вот так. Вообще не переживала насчёт того, что где-то не бываю или приходится ходить с ребёнком. Весь первый год его жизни я летала как на крыльях. Несмотря на то, что женскими формами никогда особо похвастать не могла, всё материнское во мне заработало как положено и даже с лихвой – молока хватало на троих.

До беременности и родов я считала, что женщина по определению должна любить детей. И думала, что мне не дано стать хорошей матерью, потому что сама детей не любила. А после рождения своих детей я поняла, что современная женщина ничего никому не должна, и тем более – любить детей. Она может полюбить своего мужчину, хорошо, естественно родить от него – и тогда полюбит своего ребёнка, потому что это получится само собой. Потому что так задумано природой. Ребёнок – естественное продолжение любви мужчины и женщины.

Ключевой, определяющий момент – удачные роды, без этого ничего не случится.

Я навсегда останусь благодарна Володе за то, что это мы с ним сделали хорошо. Мы не хотели детей, но хотели быть вместе – и как следствие появился ребёнок. Наша любовь друг к другу естественным образом перетекала на него, и никому из нас никогда не пришло бы в голову сказать что-то вроде: «Ты любишь его больше, чем меня!»

Ребёнок – словно ветка, которая вырастает из тебя, как из дерева. Можно сказать, что дерево любит или не любит свою ветку? Она выросла, ответвилась, а ты просто живёшь дальше, оставаясь самим собой – но одной веткой у тебя стало больше.

Ещё в беременность я снова начала общаться с отцом. До этого он воспринимал меня как экзальтированную, взбалмошную артистку, видя во мне продолжение матери, и поэтому сторонился, видимо, бессознательно оберегая себя и своё душевное равновесие. А когда я вышла замуж и забеременела, это послужило для папы признаком моей нормальности, стабильности, надёжности.

Он постоянно повторял мне: «Главное и самое трудное – первый год жизни! Всё очень сложно: кормление, бессонные ночи…» И я тоже всё время ждала: ну когда же будет сложно? Где все обещанные трудности? Но ничего такого не происходило. Всё было органичным и естественным. Меня распирало от радости, я не могла налюбоваться на пушистые завитки на шее сына. Ложась спать, нюхала его затылок и думала: «И как я жила без него раньше? Без этого запаха? Без этих ручек и ножек?»

Женя рос очень живым и обаятельным мальчишкой. И все мои дети были такими. Но не могу сказать, что меня вдруг начали умилять и радовать чужие дети, не мои. Они, как и взрослые люди, далеко не всегда бывают приятными – и это нормально.

Я уже упоминала о своём безоценочном отношении к поведению детей в вопросах осознания своего пола, в частности мастурбации. С Женей приключился забавный случай: в детском саду дали задание слепить из пластилина какое-нибудь животное. А поделки выставлялись в холле, чтобы родители могли полюбоваться. Но меня воспитатель отвела в сторону и показала слепленного Женей зайца с большим половым органом. И это было очень смешно! Он считал это естественным, а не чем-то постыдным, позорным, тем, что надо скрывать.

В Женин неполный месяц от роду к нам пришла патронажная медсестра из поликлиники и обратила внимание на какую-то шишечку возле заднего прохода, сказав, что это незаращенный свищ, что это опасно и нам надо в больницу. Когда мы туда приехали, я впервые столкнулась с тем, что такое детская больница. Врачи сказали: «Всё, кормить больше нельзя, ребёнка оставляете!». И сразу назначили лекарства: антибиотики, трихопол – какой-то убойный набор препаратов. И добавили, что если не оставим его в больнице, то скоро доиграемся до тяжелейшей операции с выведением прямой кишки на живот…

Мы с Володей вышли из больницы одни, без сына, абсолютно потерянные. Конечно, всю ночь не спали: какой сон, когда наш крошечный грудной ребёнок остался там совсем один! И рано утром я примчалась в больницу, вне себя от разлуки. Кормить плачущего, измученного сына материнским молоком мне запретили. Я делала вид, что даю Жене бутылочку со смесью, но втихаря подсовывала ему грудь. И скоро поняла, что медицина творит что-то не то.

Маленький прыщик на попе, из которого при вскрытии вышло немного гноя, явно не соответствовал крупному калибру лекарственных средств и медицинских манипуляций. Поэтому я плюнула и забрала Женю под расписку. Услышав вслед: «Вот когда ваш сын вырастет идиотом, придёте к нам и спросите – почему он таким вырос? А мы ответим – да потому что вы тогда ушли под расписку!»

С таким «добрым» напутствием я покинула гостеприимную больницу. И поняла, что медицина чаще враг, нежели друг.

Не берусь, конечно, утверждать это однозначно, но моя жизнь складывалась именно так.

Глава 28. КАК ЛЕКАРИ ДЮЙМОВОЧКИ БОЯЛИСЬ

Хорошие роды запоминаются редко, да и что там помнить? Если всё идёт нормально, как и должно, то получается почти по Льву Николаевичу Толстому – что-то вроде «Все хорошие роды похожи друг на друга».

В принципе, и в этих родах я тоже не увидела бы ничего особенного. Если бы не происходившее до них.

В то время контракты на индивидуальные роды заключались не напрямую с роддомами, а через страховую компанию, которая теоретически несла финансовую ответственность за здоровье ребёнка после родов и потому минимизировала возможные риски самым незамысловатым образом: попросту отказывая в контракте, если дородовый анамнез страховщикам хоть чем-то не нравился.

А Нюша Пшеничкина не нравилась докторам.

Помимо милейших имени с фамилией, она являлась обладательницей удивительно изящной миниатюрной фигурки, ростом была вряд ли выше ста пятидесяти – при весе не больше сорока – и бережно носила в аккуратном маленьком животике столь же деликатных параметров детку. В целом же вся эта умилительная композиция здорово смахивала на куклу «Беременная Барби».

Но врачи не транслировали ни восторгов, ни сюсюканий. Медицина упорно отказывалась верить, что совершенно здоровая, нормальная, хоть и находящаяся на нижней границе массогабаритных стандартов девочка может выносить и родить здорового, нормального, хоть и маленького ребёнка, определяемый ультразвуком вес которого не укладывался в протокольные нормы.

Каких только жутких диагнозов ни предполагалось! Гипотрофия, фетоплацентарная недостаточность, синдром замедленного развития плода третьей степени, синдром Дауна, синдром Патау и ещё всякие, совсем уж редкостные, синдромы… Под конец беременности образовалась стопка из анализов крови, УЗИ, КТГ и прочих обследований высотой примерно с Нюшу. И несмотря на состояние здоровья примерно как у космонавта, на контракт её никто не брал.

Кесарево или индуцированные роды по ОМС – пожалуйста. Контракт – нет: «У вас недоразвитие плода», «Даже если родите, такой маленький ребёнок не сможет выжить сам и отправится прямиком на выхаживание», «Он не вынесет схваток» – и всё в таком духе. Как мы ни трясли килограммами безупречных анализов, доказывая, что всё в порядке, просто девочка миниатюрная, – нет.

В общем, беречь душевный покой и психическую стабильность Нюши (во всех акушерских учебниках – основы основ правильного взаимодействия с беременной) никто не собирался. Но маленькая женщина не сдавалась под давлением бездушного катка формальной медицины.

Она была готова принять любой исход своей беременности – хоть недоношенного, хоть с синдромом Дауна. Но родить этого ребёнка Нюша хотела сама. И только повторяла во время наших утомительных походов по врачам: «Инна, вы же меня не бросите? Вы же будете со мной до конца?» Я, обнимая её хрупкие плечи, думала: «Конечно, не брошу. Конечно, буду. Вот только родить самой тебе не дадут… А нам надо!»

Делать нечего – пришлось договариваться с нашим доктором. Решили так: поступаем как бы по ОМС. Доктор под предлогом того, что это её родственница, по-свойски просит отдельную палату, а там – как кривая вывезет.

Авантюрный план имел кучу слабых мест, но других вариантов не было. Главное – не попасться на глаза начальству, которое мигом распределило бы всех согласно омсной разнарядке: роженицу в родзал под присмотр отряда врачей (а то и прямиком в операционную), доктора на рабочее место, а меня просто «на фиг с поля».