«Вокруг света» и другие истории

Аббревиатура «ФПГ» в заголовке означает, по всей видимости, финансово-промышленные группы – именно к ним обращена последняя мольба, оставшаяся безответной.

Газета с восклицательным знаком ушла в историю.

Наступивший 1968 год оказался последним в моей насменовской биографии. Шарж Михаила Бурзалова

ИСКУШЕНИЕ СОЦИОЛОГИЕЙ

Летом 1968 года я не устоял перед соблазном снова изменить линию жизни. Через четыре года работы в «На смену!» повторять пройденное стало неинтересно, взгляд замылился, перестал чувствовать новизну. Поэтому я без долгих раздумий принял неожиданное предложение заведующего кафедрой теории и практики печати нашего факультета Валентина Андреевича Шандры поступить в аспирантуру факультета журналистики МГУ по целевому направлению Уральского университета. По окончании аспирантуры мне предстояло возвратиться в университет на преподавательскую работу.

Вряд ли привлекла бы меня такая перспектива, если бы не специальность, по которой я должен был проходить научную подготовку. Она называлась «социология печати» и манила лаврами первопроходца. Я мог бы отказаться и по другой причине: нашему первенцу ещё не исполнилось трёх лет, а в ноябре ожидался второй ребёнок. Но моя мама, переехавшая к нам в Свердловск, пообещала поддержку и благословила меня на неизведанный и тернистый путь. На прощальной вечеринке в редакции Валерий Анищенко преподнёс мне от имени коллег оду, в которой сетования на судьбу-разлучницу заканчивались следующим пассажем:

А наши чувства не остынут,

Мы на столе напишем, друг,

Что здесь сидел (профессор ныне)

Коллега наш – А. Полещук.

Что он, набив в «На смену!» руку,

Отсюда двинулся в науку.

Привожу эти строки, чтобы показать, как неосмотрительно самоуверенны бывают поэты, предсказывая будущее.

Явление соцгруппы.

Профессор Прохоров

Факультет журналистики МГУ располагался в те годы в старом трёхэтажном здании постройки архитектора Матвея Казакова на проспекте Маркса – ныне снова Моховой улице. Во внутреннем дворике студентов журфака встречал плодовитый публицист и умелый издатель Герцен. Памятник работы скульптора Андреева появился здесь в 1920-е годы. У противоположного крыла внушительного корпуса, как и следовало ожидать, был установлен памятник Огарёву того же автора.

Интерьер моей второй alma mater находился в явном диссонансе с классическим видом творения Казакова. Длинные коридоры с выщербленным паркетом, пыльные окна и скучные клетки студенческих аудиторий, похоже, считались несущественными подробностями кипевшей здесь интеллектуальной и творческой жизни. В блёклых стенах журфака работали люди, чьи фамилии на обложках учебных пособий я хорошо помнил со времён студенчества, – Розенталь, Вомперский, Западов, Гуревич, Пельт, Черепахов и другие. Факультет возглавлял всеми обожаемый декан Ясен Николаевич Засурский, которого за глаза называли просто «Ясен», и это странное имя казалось специально предназначенным для человека столь редких научных дарований и обаяния. Все знали, что он поступил в институт в возрасте 14 лет, в 21 год стал кандидатом наук, в 38 – доктором, и является крупнейшим в СССР знатоком американской литературы и журналистики. Созерцать такое созвездие достоинств в одном человеке было непривычно выпускнику провинциального университета.

Мой реферат на тему профессиональной ориентации молодёжи, написанный по материалам «На смену!», был принят благосклонно, вступительные экзамены прошли без трудностей.

Как раз во время экзаменов советские танки и воинские подразделения стран-участниц Организации Варшавского договора вошли в Прагу. Газеты ежедневно печатали пространные статьи, речи, репортажи из Чехословакии. Понять суть выдвигавшихся в Чехословакии программ обновления социализма, экономических реформ, преобразований в духовной сфере было трудно, потому что, как издавна повелось, вместо «опасных» документов у нас печатали их критический разбор. Но впереди были вступительные экзамены и тестирование каверзными вопросами, поэтому пришлось просто заучить официальные формулы.

В 60-е годы социология перестала числиться в СССР лженаукой. Она обрела права в академической сфере в виде Института конкретных социальных исследований и Советской социологической ассоциации; социологические подразделения были образованы в Академии общественных наук при ЦК КПСС и в ЦК ВЛКСМ; начались эмпирические исследования с применением социологических методов. Тем не менее место социологии в системе общественных наук оставалось довольно неясным. Ведущие советские обществоведы продолжали считать марксистской социологией исторический материализм вкупе с научным коммунизмом, которые объясняют все общественные процессы с исчерпывающей полнотой и не нуждаются ни в каких дополнительных научных подпорках.

Социологическую группу журфака МГУ возглавлял Евгений Павлович Прохоров, в ту пору кандидат филологических наук и доцент. Он же был основоположником и организатором соцгруппы, как её обычно называли; числилась она в составе кафедры теории и практики печати. В соцгруппе состояли три учёные дамы, недавно удостоенные кандидатской степени, – Алла Верховская, Ирина Фомичёва и Алла Ширяева, лаборант Татьяна Шумилина и сам Евгений Павлович. В 1968 году к ним прибавились четыре аспиранта – Луиза Свитич, Марина Смирнова, Григорий Кунцман и я; позднее с кафедры радио и телевидения к нам перебрался аспирант Валерий Сесюнин.

Название группы неоднократно менялось, в нём даже исчезало слово «социологическая». Долгое время она называлась лабораторией по изучению функционирования печати, радио и телевидения. Маскировка была отнюдь не прихотью: на строгий взгляд многих старших коллег, социологи занимались чем-то не очень понятным и даже чуждым традиционным задачам факультета. Однако несколько масштабных социологических исследований, проведённых под руководством Прохорова, коллективная монография «Социология журналистики» и другие научные публикации, успешно защищённые диссертации делали своё дело. Трудный путь признания завершился в 1989 году созданием на факультете кафедры социологии журналистики. Вполне заслуженно её возглавил Е. П. Прохоров – доктор филологических наук и профессор.

Назвать Евгения Павловича социологом журналистики было бы неточно, но, что несомненно, он был теоретиком журналистики, участвовал в создании научной школы на факультете. Я. Н. Засурский, ставший деканом журфака в 1964 году, рассказывал:

Я думаю, что именно он тогда сформулировал ряд проблем, которые стали предметом дискуссии. Прежде всего, конечно, это были проблемы природы и принципов журналистики. Евгений Павлович любил научные дискуссии. Первые из них были связаны с природой публицистики. Среди выступавших на таких дискуссиях наших учёных были и люди, которых Евгений Павлович знал со студенческой скамьи, например, В. В. Учёнова, наша прекрасная исследовательница. Во время дискуссий высказывались разные точки зрения на публицистику, и полемика была очень острой. Евгений Павлович всегда выдерживал свой академический тон и, участвуя в спорах, никогда не переходил рамок академизма. Оппоненты были «грозными», но Евгений Павлович также был решителен и уверен в своей концепции. Такие споры были очень полезны. В полемике выяснялись слабые места каждого из участников, и их следующие работы могли быть более доказательными и разносторонними. Это двигало общее дело вперёд.

Е. П. Прохоров – автор нескольких исследований по истории русской публицистики. Его докторская диссертация, которую он блестяще защитил в 1970 году, была посвящена роли и месту публицистики в жизни общества. Прохоров считал публицистику не отдельным жанром, а целым классом произведений, посвящённых актуальным общественно-значимым вопросам, в которых рациональный анализ текущей истории сочетается с художественно-образным воссозданием картин жизни. Эта концепция действительно подтверждается творчеством известных советских писателей-публицистов, которых вполне можно назвать властителями дум своего времени. К сожалению, не могу указать равных им по масштабу в современной журналистике.

С присущей ему научной добросовестностью Прохоров многие годы тщательно выстраивал систему знаний об истории, природе, назначении, творческом наполнении и законах функционирования журналистики в обществе. Результатом стал фундаментальный труд «Введение в теорию журналистики», выдержавший уже в новое время восемь (!) изданий. Каждое издание он обновлял, уточнял, вводил материал, отвечающий запросам времени.

Аспирантские будни

Первый аспирантский год отчасти напомнил студенческие будни. Мы практически ежедневно ездили на занятия в университет: слушали лекции, готовились к кандидатским экзаменам. На еженедельных семинарах Евгений Павлович знакомил нас с азами социологии массовой коммуникации,6 в основном, по американским источникам. Газетная обыдёнщина обретала в наших глазах невиданную значительность: оказалось, что она является элементом безостановочно функционирующей системы создания, распространения и потребления массовой информации. Мало того, социология не только описывала эту систему не всегда понятным языком, но и претендовала на познание её непреложных закономерностей и выявление скрытых возможностей.

Перечень печатных работ на русском языке по теоретическим вопросам социологии массовой коммуникации ограничивался в те годы скромной книжкой польского учёного Яна Щепаньского да несколькими статьями в различных «Вестниках», «Бюллетенях» и ротапринтных сборниках. Найти их было бы проблематично, если бы не ориентировки Евгения Павловича, следившего за появлением новинок. Замечу, что Прохоров научил нас правильно систематизировать и хранить информацию. Я до сих пор веду картотеку источников на библиографических карточках, а в библиотеке, забывая о ноутбуке, делаю выписки из читаемой книги на половинках писчего листа, которые затем пронумеровываю и формирую досье по нужной теме. Пользоваться ими удобнее, чем искать в тёмных компьютерных недрах забытую цитату.

Я с энтузиазмом погрузился в научную стихию. Стремясь подсознательно оправдать свою отлучку, подробно рассказывал в письмах жене о своей учёбе. Особенно красочными были описания занятий по английскому языку. Школьные и университетские «пятёрки» ввели меня в заблуждение относительно уровня моих познаний в нём. Поэтому требование нашей преподавательницы Александры Георгиевны Елисеевой, долгое время работавшей переводчицей в ООН, избавиться от русско-английского суррогата и погрузиться в исконный English я воспринял как-то не в серьёз. А зря: перестроиться оказалось нелегко, я то и дело попадал впросак. В таких случаях милая Александра Георгиевна прибегала к эмоциональному натиску (разумеется, по-английски): «Саша, это позор, ведь вы – отец двух детей» или «Когда Сашин сын вырастет, ему будет стыдно за английский язык отца». «Тройка» по кандидатскому экзамену в мае 1969 года стала мне заслуженным наказанием за самоуверенность.

Изучение английского языка, которое началось с пятого класса, наверное, и не могло увенчаться значительными достижениями, поскольку в нём отсутствовал практический смысл. В советские времена не было возможности читать английские книги и разговаривать с носителями языка. На анкетный вопрос о владении иностранным языком приходилось отвечать изобретённой каким-то умником формулой «Владею со словарём». Когда же языки перешли у нас в свободное обращение, садиться за парту стало поздно. Я могу объясниться по-английски на бытовом уровне, а вот беседовать на сложную тему или брать интервью никогда не решусь. Но в 2012—2016 годах мне понадобилось читать на английском источники по истории XX века, и вдруг я стал узнавать усвоенные во время аспирантских занятий слова и фразеологические конструкции из политической лексики. Так что усилия А. Г. Елисеевой, стыдившей «отца двух сыновей», даром не пропали.

А вот на семинарах доктора философских наук Людмилы Пантелеевны Буевой я чувствовал себя уверенно, и «отлично» на кандидатском экзамене по философии стало вполне заслуженной оценкой. Для реферата я избрал тему «Печать и ценностные ориентации личности». Ключевое слово здесь – личность, предмет загадочный, хотя и кажущийся знакомым. («Никак не припомню, где это я встречал твою личность?»). Монография Буевой «Социальная среда и сознание личности» приоткрыла передо мной вселенную человека, которая мало того, что чрезвычайно сложна сама по себе, но ещё и пребывает в непрестанном изменении и развитии, испытывая воздействие внешних и внутренних факторов. Реферат получился, судя по оценке, вполне приличный, и я решил дальше разрабатывать тему воздействия информации на сознание личности, но в более узком, прикладном ключе.

Меня поселили в корпусе «Д» высотки МГУ на Ленгорах, где обитали студенты и аспиранты журфака. Замысел создателей этого выдающегося комплекса, построенного в 50-е годы, был великолепен: обеспечить для студентов и аспирантов такие бытовые условия, чтобы ничто не отвлекало их от упорного штурма сияющих вершин науки. Здесь были свои библиотеки, киноконцертный и спортивный залы, магазин «Гастроном», столовые, почтовое отделение с международной и междугородной телефонной связью, на каждом этаже жилого корпуса – кухня с газовыми плитами и мусоропровод. На мою аспирантскую стипендию (100 рублей) здесь можно было скромно жить, неделями не покидая кампус.

В двухкомнатном блоке с удобствами аспиранту полагалась отдельная комната; в соседях у меня оказалась супружеская пара – улыбчивый Кланс из африканского государства Гана, сибирячка Валя и их маленький сын Гевара. Кланс приехал учиться на факультет, когда в Гане правил большой друг Советского Союза президент Кваме Нкрума, но пока студент изучал русский язык и прочие предметы, на родине случился военный переворот, и возвращаться домой стало опасно. Кланс поступил в аспирантуру, женился и стал обрастать бытом: жарил мясо с овощами на большой латунной сковороде, гулял с сыном, стирал подгузники и понемногу выпивал тайком от жены, что приводило к обычным русским ссорам.

На следующий год меня почему-то переселили в другой блок, к египтянину Рахману. Он тоже был в некотором роде жертвой обстоятельств. Постигал в МГУ экономические науки в период правления другого нашего большого друга, Героя Советского Союза Гамаля Абделя Насера, но после смерти последнего в Египте установился не устраивавший Рахмана режим, и он превратился из вечного студента в вечного аспиранта. Это был идеальный сосед: целыми днями он тихо сидел в своей комнате или неслышно куда-то надолго ускользал. Два-три раза в месяц к нему приходила одна и та же женщина, и тогда Рахман готовил на плитке какое-то арабское бобовое блюдо, распространявшее запах незнакомых пряностей. Тишину, однако, по-прежнему ничто не нарушало.

В аспирантуре со мной случилось то, что случалось в ту пору со многими: в мой круг чтения вторглась потаённая литература. Зарубежные издания запрещённых в СССР книг, попадавшие в МГУ, скорее всего, через иностранных студентов и аспирантов, давались доверенным людям на сутки. Я потерял свою идеологическую девственность, тайно изменив советской литературе сразу с двумя Нобелевскими лауреатами – Борисом Пастернаком и Александром Солженицыным. Романы именовались «Доктор Живаго» и «В круге первом». В памяти остались отдельные эпизоды и общее впечатление чего-то будоражащего, что, конечно, объясняется естественным волнением. В обычном темпе прочитал их позднее, уже в отечественном издании.

Запрещённое всегда порождает завышенные ожидания, которые не всегда оправдываются, когда проникаешь сквозь запрет. Можно было предполагать, что в этих книгах содержатся какие-то красочные подробности страшных беззаконий и преступлений, чуть ли не злая карикатура на советский строй, поэтому их не печатали, дабы не потрафить клеветникам России. На самом деле романы как романы, каждый автор написал их так, как умеет, только содержание необычно для советской литературы. Хотя… Разве не напрашивается перекличка судеб Юрия Живаго и Григория Мелехова, оказавшихся в революционном водовороте?

Профессор Грушин и профессор Левада

Во второй аспирантский год, сдав два кандидатских экзамена, мы гораздо реже покидали обжитую зону «Д». Но утомительная езда в обычно переполненном автобусе №111 вознаграждалась настоящим интеллектуальным пиршеством на факультете.

Профессор Борис Андреевич Грушин, заведующий отделом в ИКСИ – Институте конкретных социальных исследований Академии наук СССР, а в прошлом руководитель «Института общественного мнения „Комсомольской правды“», вёл для нас, аспирантов-социологов, семинарские занятия по методологии изучения массового сознания и общественного мнения, а также по методике прикладного социологического исследования. В то время эмпирические исследования СМИ выглядели весьма скромно на фоне общего, тоже небогатого, социологического пейзажа. Так, под руководством Грушина были проанализированы содержание и состав авторов читательских писем в редакцию «Комсомольской правды», а в рамках генерального проекта «Общественное мнение» под его же руководством изучалась читательская аудитория. Отдельные стороны деятельности СМИ затрагивались и в других процедурах этого крупного проекта, осуществлённого в 1967—1974 годах на базе города Таганрога. Кое-какие результаты анкетных опросов получили социологи Ленинграда, Новосибирска, Эстонии. Вот, пожалуй, и все достижения.

Грушин, выпускник философского факультета МГУ, был блестящим логиком и методологом. Азартный, сыпавший неожиданными сравнениями и литературными примерами, он буквально завораживал стройным, почти математическим развёртыванием темы, когда каждый выдвинутый тезис, каждое предложенное определение неколебимо точны и неразрывно спаяны с предыдущим и последующим, и невозможно оторвать руку от конспекта из опасения потерять нить рассуждений, упустить нечто важное. Удивительно, что ему удавалось возводить столь прочные постройки из эфемерных сущностей – таких как мнения о мире и мир мнений (именно так назвал Грушин свою социологическую монографию).

Юрий Александрович Левада, заведующий сектором теории и методологии ИКСИ, по приглашению декана Засурского (возможно, с подачи Прохорова) читал на факультете журналистики курс лекций по социологии. Помимо студентов на лекциях всегда присутствовал другой народ: аспиранты, сотрудники университета, начинающие социологи.

На взгляд из дня сегодняшнего, когда основополагающие работы западных и отечественных социологов и социальных психологов давно напечатаны, заслугой Ю. А. Левады можно считать уже то, что он проанализировал недоступные тогда западные источники и умело скомпоновал из них и из собственных размышлений целостный курс. Мне трудно судить о степени новизны этого курса. Сам Юрий Александрович позднее пояснял, что его лекции – «всего лишь опыт изложения вводных, элементарных категорий социологического знания. Здесь не было никаких претензий на „открытия“, оригинальность и построение целостной и систематической картины этого знания». Но, даже приняв к сведению столь скромную самооценку, надо признать, что в его лекциях социология впервые в СССР обрела чёткие очертания самостоятельной научной дисциплины.

Каждая лекция Левады была настоящей ездой в незнаемое. Оказалось, что нельзя адекватно понять и описать функционирование общества, его структурных образований и отдельной личности, используя лишь философские и исторические науки, что необходима научная дисциплина среднего уровня, которая объясняет и прогнозирует социальные процессы, явления, факты, используя специальный инструментарий прикладных исследований. Из лекций следовало, что закономерности устройства и функционирования общественного механизма при социализме и капитализме в значительной мере схожи, что нет социологии «буржуазной» и «марксистской», а есть одна наука, подобная естественнонаучной дисциплине. Тематика курса ясно на это указывала: общество как система; социальная структура и социальные группы; малые группы; социальная структура личности; социальные роли личности; социализация личности, процесс урбанизации в социальной системе и так далее.

Несколько лекций Левада посвятил массовой коммуникации. Конспект у меня не сохранился, зато сохранился изданный на ротапринте двухтомник Левады «Лекции по социологии» в зелёных бумажных обложках. В отдельной главе описаны три типа коммуникации – личная, специальная и массовая. Личная (её ещё называют межличностной) – это непосредственное общение индивидов друг с другом, без всяких технических средств. Специальная коммуникация – это распространение знаний для профессионалов с помощью книг, журналов, лекций и т. д. или в процессе обучения человека специальности. Что касается массовой коммуникации, то она транслирует массовую информацию, интересную всем, то есть предназначена для профанов. Это слово – не оценка, а определение. Учёный-физик не станет искать сведения об исследованиях своих зарубежных коллег в газете, а возьмёт специальный журнал. Но для ориентации в других областях жизни общества, о которых он знает на уровне «кое-что обо всём», ему нужны СМИ. Так что в данном случае физик становится тем самым профаном, о котором говорил наш лектор.

Сегодняшняя информационная картина общества, опутанного мелкоячеистыми сетями коммуникации, существенно обогатилась. Естественно, в прежнюю классификацию не вписывается Интернет – феномен столь всеохватный, что ему присвоили прописную букву. Ведь по разнообразию функций он представляет собой одновременно личностную, специальную и массовую коммуникацию, так что правомерно говорить о четвёртой – сетевой коммуникации, сочетающей признаки всех трёх «классических» видов. Причём эти виды активно взаимодействуют. Замечено, что телефонный разговор двух подруг часто сводится к подробному обсуждению вчерашней телепередачи и сенсационных высказываний популярного блогера.

Очевидно, что в современной сфере коммуникации происходит перераспределение потоков. Интернет стал более предпочтительным источником информации, особенно в области гуманитарных и общественно-политических знаний. Профаны хотят постигать мир без особых интеллектуальных усилий, и это им удаётся. Щёлкнул мышью – и к твоим услугам сотни файлов. И вот тебе уже не обязательно хранить молчанье в важном споре; наоборот – ты можешь судить о предмете спора с учёным видом знатока. Наше сознание, постоянно облучаемое стандартной информацией, постепенно окостеневает, отторгает то новое, что не укладывается в привычную схему, и это делает его восприимчивым к воздействию управляющих сил.

Левада писал, что массовая коммуникация распространяет в виде информации знания, ценности и нормы. К этому перечню осмелюсь добавить фейки – выдуманные, непроверенные или преднамеренно сфальсифицированные сообщения. «Знания навыворот» и откровенное враньё давно поселились в СМИ. Быть может, таково одно из свойств свободной журналистики, под крылом которой вольготно сожительствуют правда и ложь, наука и мракобесие?

Осенью 1969 года грянуло «дело Левады». К тому времени Юрий Александрович прочитал свой курс уже трём поколениям студентов, однако скандал разразился только после выхода из печати «Лекций по социологии». Никаким подпольным диссидентством в «деле» не пахло: «Лекции» были изданы тысячным тиражом под эгидой трёх академических учреждений.

Как выяснилось позднее, в ЦК партии поступило письмо некоего ревнителя чистоты марксистско-ленинского учения, обратившего внимание на ревизионистское и антипартийное сочинение профессора Левады, сотрудника академического института и члена КПСС. И развернулись боевые действия. «Лекции» обсуждались и осуждались в Институте конкретных социальных исследований и Академии общественных наук. Черёмушкинский райком КПСС вынес коммунисту Ю. А. Леваде (к тому же он являлся секретарём партийного бюро института) строгий выговор.

Не минула чаша сия и наш факультет. Показательно, что пресловутый курс лекций рассматривался не на заседании учёного совета, а на факультетском партийном собрании. Иными словами, научному сочинению был придан характер политического выступления. Подобное случалось в отечественной истории сравнительно недавно, и среди участников нашего собрания были те, кто знал об этом не из книжек. Тот факт, что о «деле Левады» докладывал сам секретарь партийного комитета университета В. Н. Ягодкин, свидетельствовал о серьёзности ситуации. Кругом поёживались от его жёсткого, властного тона, от ортодоксальных обвинительных формулировок. Все ожидали атаку на социологическую группу и её руководителя. И она последовала.

Особенно резко прозвучало выступление доцента С. И. Жукова, обвинившего Прохорова в отступничестве от марксистско-ленинского учения о печати. Жуков был наиболее последовательным выразителем взглядов группы преподавателей, получившей прозвище «чёрные полковники» (по аналогии с бытовавшим в советской печати наименованием лидеров военной хунты, захватившей власть в Греции). Многие из наших «полковников» в 40 – 50-х годах действительно служили на руководящих должностях в армейских газетах и политотделах и застряли в контексте того времени.