«Вокруг света» и другие истории

Стихи Андрея Вознесенского мгновенно покорили акцентированными сбоями ритма, взрывными рифмами, невиданными гиперболами, смелым вторжением современных реалий в историческую канву. Моё небольшое собрание поэзии вскоре пополнилось его «Треугольной грушей». Жаль, что кто-то из знакомых её «зачитал». Зато сохранилась изрядно потрёпанная «Нежность» Евгения Евтушенко, и само это название подчёркивает иные обертона поэтической лиры автора.

То была счастливая пора, когда упомянутая в компании друзей фамилия писателя вызывала обмен мнениями о последних его произведениях, а не о его любовных связях, тайных пороках, национальном происхождении, гонорарах и дачах. Подробности личной жизни писателя не выставлялись на продажу. Визитной карточкой, анкетой и открытым досье писателя считалось его творчество. «Я поэт, этим и интересен» – с такой декларации начинается автобиография Маяковского. «Прошу не сплетничать, покойник этого не любил» – обращается он в предсмертном письме к потомкам. Потомки и не подумали прислушаться к последней просьбе поэта и пустились во все тяжкие, вытряхивая добычу на страницы сенсационных книг и дурных телесериалов.

Тень минувшего

О нашем брате сложено немало романтичных стихов и песен. В них журналист всегда в пути. То отправляется в дальнюю командировку, захватив с собой блокнот да острый карандаш, да пачку папирос, то готов трое суток шагать, трое суток не спать ради нескольких строчек в газете. Наверное, начало этой полуфольклорной линии положил Константин Симонов шутливой песенкой о лихих военных репортёрах, которые первыми врывались в города.

Да, пути газетчика неисповедимы: иногда он оказывается в зоне риска, забирается в тундру и заоблачные выси, чтобы по собственной инициативе или по заданию редакции собрать уникальную информацию, первым написать о событии, распутать сложную жизненную ситуацию. Но большинству рядовых тружеников пера приходится день за днём безропотно тянуть лямку – вырабатывать похожие друг на друга тексты и жаловаться на текучку.

А так хотелось прервать однообразие, открыть громкую тему! Многочисленные побеги новой журналистики, обращённой к человеку – его духовному миру, общественному назначению, призванию, исканиям, конфликтам, сомнениям – волновали, будили мысль и вызывали у нас, молодых газетчиков, творческую зависть.

Желание заявить о себе, написать материал, от которого все ахнут, стало почти неодолимым, когда я прочитал «Владимирские просёлки» и «Каплю росы» Владимира Солоухина. Оказалось, что невероятно интересные открытия можно сделать буквально рядом с домом, в пределах пешей доступности. Одновременно возникло острое чувство обиды: «Да будь и у меня такой же щедрый писательский дар, разве смог бы я найти что-нибудь примечательное, особенное на наших просёлках и тропках?».

Край наш незнаменитый. Восточный угол Курганской области природа не наделила ничем значительным и особенным, побросав как попало то, что осталось у неё от предыдущего акта творения. Здесь нет вековой тайги и обширных лесов, но повсюду увидишь колки – лесочки и перелески, берёза да осина; здесь плодородный чернозём чередуется с солончаковыми пустошами, покрытыми жёсткой травой; здесь не найдёшь ни речки, ни ручья, кругом одни только горько-солёные и пресные озёра в топких берегах. Однообразие плоских пространств изредка оживляется увалами – невысокими, вытянутыми наподобие складок холмами.

Западная Сибирь, в отличие от коренных русских земель, только в XIX веке начала накапливать культурное достояние, формировать тот образованный слой общества, что создаёт и распространяет духовные богатства. Здесь, в окраинной стране вольных землепашцев, не было крепостного права, но не было и дворянства, не было усадеб, в тишине которых взрастали наши великие писатели и композиторы. В роли культуртрегеров выступали чаще всего ссыльные, длинный перечень которых открывают декабристы. Из старинных городов, пожалуй, только Тобольск мог бы развиться в крупный культурный центр, но пути освоения Сибири переместились к югу, и он остался один на один с тайгой и болотами Приобья.

Для русских наши равнинные места стали естественными воротами в Азию. Перевалив через Тобол, землепроходцы, однако, не всегда двигались дальше в Сибирь, иные оседали в безлюдной глухомани, распахивали тучную целину. Возникали деревеньки, зимовья, выселки. Так появилась деревенька Юдина, в 1908 году получившая статус села. Бурному экономическому развитию села и прилегающей местности способствовала прокладка железной дороги, связавшей европейскую часть России с Дальним Востоком. Рядом с селом построили станцию Петухово.

После революции Юдино стало центром Петуховского района. А на исходе Отечественной войны из Челябинской области выкроили территорию для новой области – Курганской, и на свет явился город Петухово, образованный из бывшего волостного села да посёлков переселенцев и железнодорожников.

Городок населяли преимущественно русские, среди которых значительный процент составляли чалдоны – давно укоренённый сибирский люд. Народная этимология предлагает несколько романтичных, но явно неправдоподобных толкований этого словечка. Владимир Иванович Даль сообщает: в иркутских говорах оно означает бродяга, беглый, варнак, каторжник, и это похоже на правду, если вспомнить историю заселения Сибири.

Украинцы составляли второй по численности этнический компонент населения города. В годы столыпинских реформ они целыми гнёздами перемещались на сибирскую целину по причине малоземелья на Полтавщине и Черниговщине. И в последующие годы Зауралье приютило немало украинцев, спасавшихся от военных и других невзгод. Жили они как все – делили беды и радости с местными, ничем не подчёркивая свою особость. Беззлобные подшучивания чалдонов над хохлами и наоборот – лучшее свидетельство, что те и другие воспринимались как свои. Пожалуй, социологическое исследование, проведённое в Петухово, где русские и украинцы давно переженились и породнились, могло бы подтвердить появившийся вдруг и так же враз исчезнувший из общественных дискуссий по чьей-то отмашке тезис о едином русско-украинском народе – но только в рамках конкретного города. На самом деле ничто так не ускоряет формирование национальной идентичности, как государственные границы и государственные символы.

Знаменитости в наших местах не проживали, у нас не было ни выдающихся сооружений, ни уникальных ремёсел. О прошлом напоминали лишь десятка два массивных бревенчатых домов местных купцов и маслоделов, могучие амбары хлеботорговцев с овальной табличкой страхового общества «Россия» да железнодорожные пакгаузы и водонапорная башня периода прокладки Великого Сибирского пути. Вот и вся старина. Нынче и её уже нет.

Единственным, что волновало моё воображение, была большая братская могила у железнодорожной станции с установленным на ней памятником Ленину. Казалось странным и обидным, что вокруг этого места существует много неясностей и недомолвок. Мы ленивы и нелюбопытны… Ещё не ведая об удручающе точном диагнозе поэта, я с юношеским пылом взялся за его опровержение.

Братская могила имела вид довольно запущенный. Её покрывали кусты акации и дикие травы, а решётчатая металлическая ограда с калиткой вросла в землю. Никакого пояснения или знака на могиле я не нашёл. Подобраться поближе к памятнику, чтобы сфотографировать его, тоже не было возможности. Только удалось сквозь путаницу веток различить литые буквы на чугунной плите, прикреплённой к кирпичному постаменту. Торжественная надпись гласила: «Гению пролетарской мысли, вождю мирового пролетариата В. И. Ленину воздвигаем этот памятник. Рабочие и крестьяне Петуховскаго района. 7 ноября 1924 года». Какая деталь – окончание «аго»в названии района! Характерная ошибка те лет, когда люди ещё не вполне усвоили новую грамматику.

Памятником Ленину, конечно, никого у нас в стране не удивишь, но наш был особенным – одним из первых. Его возвели на добровольные пожертвования граждан в год смерти вождя, а бронзовый бюст был отлит на местном литейно-механическом заводе, куда я регулярно заглядывал в поисках материала для газеты. Об этом я узнал из статьи Позднякова, опубликованной в «Трудовом знамени». Но о том, как изготавливали и устанавливали памятник, кто автор скульптурного портрета, там не говорилось.

Ещё больше тайн окружало братскую могилу. На мои расспросы люди отвечали коротко и загадочно: «Здесь похоронены жертвы кулацкого мятежа 1921 года». Никто не знал или не хотел говорить, что это был за мятеж, почему он произошёл, сколько было жертв, кто они, как погибли. И я решил начать самостоятельный розыск.

Собрал группу старожилов и записал их воспоминания в особую тетрадку. Тетрадка заполнилась жуткими подробностями событий февраля 1921 года, когда накатившая с севера яростная волна крестьянского мятежа накрыла Юдино и окрестные деревни. Мужики (так называли повстанцев мои собеседники) в течение трёх недель творили расправу над партийными и теми, кто служил советской власти. Никто не мог сказать, сколько человек похоронено в братской могиле, однако полагали, что не меньше ста пятидесяти. Вспомнили несколько фамилий – и всё.

О памятнике Ленину я не узнал ничего нового; мои информаторы повторяли то, о чём писал Поздняков.

Я рассказал редактору о намерении подготовить к печати записанные воспоминания. Но Иваненко остудил мой пыл:

– У тебя получится, что крестьяне выступали против советской власти, убивали коммунистов и комсомольцев. Зачем это нужно? И вообще – мало ли чего наговорили твои очевидцы.

Думаю, он знал подоплёку тех событий, но уклонился от разъяснений. Тем не менее я решил продолжать поиск и обратиться в архивы. Из-за многочисленных административных преобразований документы того времени могли храниться в разных местах. В 1921 году Петуховский район, состоявший из нескольких волостей, входил в Ишимский уезд Тюменской губернии, впоследствии его приписали к Челябинску, а в 1943 году передали во вновь образованную Курганскую область.

Подготовил несколько запросов в архивы, редактор их подписал. Через некоторое время в редакцию стали поступать однотипные ответы: «Документами о бело-эсеровском мятеже не располагаем», «Документов о сооружении в Петухово памятника Ленину не обнаружено».

Итак, моё намерение прославить родной край не привело к искомому результату. Но прошлое имеет замечательное свойство: оно не пропадает без следа, а живёт под коркой десятилетий, чтобы когда-нибудь властно постучаться в нашу память и потребовать внимания.

Так случилось и со мной. Через полвека судьба одарила меня счастливой находкой. В московском магазине я наткнулся на толстую книгу с чёрной надписью по красной обложке: «ЗА СОВЕТЫ БЕЗ КОММУНИСТОВ». Это был сборник документов о восстании 1921 года в Западной Сибири – том самом, о котором я расспрашивал петуховских старожилов. Помню, как я, волнуясь от прикосновения к запретному, занёс тогда в заветную тетрадку один из лозунгов повстанцев – «За Советы без коммунистов!».

В предисловии бросилась в глаза фраза: «Массив источников по истории Западносибирского мятежа огромен, счёт идёт на сотни тысяч документов». В перечне источников указывались и те архивы, откуда мне когда-то на голубом глазу отвечали, что документов не обнаружено. (Впоследствии я убедился, что в умении напускать туману архивисты не менее искусны, чем разведчики и дипломаты.)

В тот же вечер я погрузился в кровавую замять четвёртой весны революции.

Причина крестьянских восстаний на Тамбовщине («Антоновщина») и в Западной Сибири хорошо известна: они были вызваны продовольственной развёрсткой, то есть насильственным изъятием у крестьян произведённого сельскохозяйственного продукта. Надо думать, что особенно болезненно ударила продразвёрстка по самолюбию сибирского вольного землепашца, привыкшего к относительной самостоятельности и достатку. Урожай 1920 года, убранный из-за ранних холодов с большими трудами, продотряды стали выгребать «до зерна», как говорилось в одном милицейском донесении.

Слово «развёрстка» обычно употребляется в единственном числе, и можно подумать, что речь идёт только об изъятии зерна. Но в документах 20-х годов фигурирует множественное число – «развёрстки». На крестьян накладывалась своего рода контрибуция, как поступает армия, захватившая территорию противника. Крестьянин должен был без всякой компенсации отдавать продотрядам (то есть вооружённым заготовителям) не только хлеб, но и фураж, шерсть, масличные семена, кожи, скот – словом, власть забирала преобладающую часть всего, что производили крестьянские хозяйства.

Жестокость такой политики очевидна. Но столь же очевидной представится её необходимость, если встать на позицию власти. Красноармейцев и рабочих, как и «совслужащих», надо было кормить, а неурожай в центральных районах России сделал вполне реальной угрозу голода, а следовательно – падения советской власти и новой гражданской войны. Надежда оставалась только на Сибирь: оттуда ожидали прибытия спасительных эшелонов.

«Должна быть беспощадная расправа… – телеграфировал Петуховской продконторе продовольственный комиссар Тюменской губернии Г. С. Инденбаум. – Возьмите в каждом селении человек десять заложников, отправьте их подальше работать». «Вы должны помнить, – наставлял заместитель продкомиссара Я. З. Маерс волостных уполномоченных по развёрсткам, – что развёрстки должны быть выполнены, не считаясь с последствием, вплоть до конфискации хлеба в деревне, оставляя производителю голодную норму. Срок выполнения развёрстки давно истёк, ждать добровольного сдания хлеба нечего, последний раз приказываю сделать решительный нажим, выкачать столь нужный нам хлеб».

Крестьяне сопротивлялись, но «решительный нажим» не ослабевал. И вспыхнул стихийный мятеж, охвативший огромную территорию Западной Сибири. Тот самый русский бунт – бессмысленный и беспощадный…

Строки архивных документов иногда буквально совпадали с рассказами очевидцев из сохранённой мной тетрадки. Теперь можно было писать. Исторический очерк «Сибирский бунт» был опубликован в моей книге «Перемена мест» (М., Пашков дом, 2006).

Зачарованность коммунизмом

Два с половиной года – вполне достаточный срок для овладения ремеслом сотрудника районной газеты и для того, чтобы задуматься о будущем. Я сдал экзамены за второй курс журфака. Друзья и знакомые советовали переходить на стационар, но я почему-то не решался.

В редакции тем временем произошли перемены. Николая Фадеевича Иваненко (он окончил заочно Московский полиграфический институт) выдвинули в секретари райкома КПСС. Редактором газеты назначили безликого и не очень грамотного человека из партийной номенклатуры. Александр Фёдорович Поздняков стал собственным корреспондентом областной газеты «Советское Зауралье» по Петуховскому и соседнему районам.

Моя наставница Грушецкая вернулась на учительскую работу, а меня назначили корректором. Стало меньше возможностей писать, хотя, по правде говоря, дежурные материалы с одних и тех же предприятий уже поднадоели. Творческий интерес появился после знакомства с корреспондентом «Советского Зауралья» Алексеем Еранцевым. Он окончил Петуховскую среднюю школу тремя годами раньше меня, а потом факультет журналистики УрГУ. Алексей предложил мне написать что-нибудь для «Зауралья» и впоследствии опубликовал несколько моих материалов. «Отметился» также в областной газете «Молодой ленинец». Но то были лишь эпизоды.

Однажды заведующий организационным отделом райкома партии Спиридон Григорьевич Кривоногов пригласил меня к себе и неожиданно спросил, собираюсь ли я вступать в партию. На мой ответ, что пока не думал, прозрачно намекнул: «А ты подумай, если хочешь расти. Надумаешь – заходи, дам рекомендацию». Его предложение, конечно, не было экспромтом. В 1960 году я стал членом бюро райкома комсомола и тем самым приобрёл общественное лицо. Это не осталось незамеченным Кривоноговым, ведавшим в районе подбором кадров.

Должен сказать, что предложение о вступлении в партию упало на хорошо взрыхлённую почву. В самом начале шестидесятых значительному числу молодых людей была присуща искренняя, пусть и наивная на сегодняшний взгляд, вера в то, что коммунизм – вполне реальная перспектива. Из учебников и монографий, из пропагандистских статей и кружков политучёбы идея коммунизма перешла в повестку дня комсомольских собраний, молодёжных диспутов, газетных дискуссий и даже в личные дневники. Правда, меня, как и многих моих знакомых, несколько смущал выдвинутый Хрущёвым лозунг: «Нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме!», но эту тему публично не обсуждали. Да и какое имеет значение, когда точно воплотится в жизнь вековая мечта человечества – через двадцать, тридцать или пятьдесят лет?

Эту своеобразную зачарованность коммунизмом нельзя объяснить натиском забредшего из Европы «призрака» или усиленной пропагандой. Русский коммунизм питали смутные мечты крестьян о справедливом устройстве жизни и сияющий образ Града Китежа, идейные искания русских философов и духовные откровения писателей и религиозных мыслителей, социальная проповедь демократической интеллигенции и самоотверженность борцов с тиранией. Не забудем важные приметы послевоенных советских десятилетий: радость людей, переживших тяжёлое лихолетье, постепенное освобождение от напряжения и страха, а главное – зримые достижения страны социализма.

Советскую экономическую политику сталинской поры часто называют мобилизационной (с осуждающей интонацией), указывают на тяготы народа и практикуемые тогда методы принуждения, в том числе на использование труда заключённых. Это так, но у той политики есть историческое оправдание – очевидные и до сей поры актуальные результаты, в том числе победа в Великой Отечественной войне.

День Победы 9 мая 1945 года и день полёта в космос Юрия Гагарина – 12 апреля 1961-го – разделяют всего лишь шестнадцать лет. За это время у нас появился наукоград Дубна с Институтом ядерных исследований и крупнейшим в Европе ускорителем, начала работать первая в мире атомная электростанция; изумлённая планета услышала сигналы первого в мире советского искусственного спутника Земли; построенные нами реактивные лайнеры Ту-104 освоили дальние маршруты, а первый в мире атомный ледокол проложил трассы в Арктике. Советский Союз, создавший ракетную технику и ядерное оружие, стал мировой державой. И всё это – одновременно с восстановлением того, что было разрушено за годы войны.

Значимость столь грандиозных достижений, силу их воздействия на молодые умы можно представить сегодня, мысленно сопоставив с ними событийный ряд шестнадцати лет, прошедших после крушения СССР. Ведь экономическая политика девяностых была, мягко говоря, не вегетарианской, она принесла людям немало страданий и потерь, но какие же достижения можно назвать её историческим оправданием?3

У меня не было сомнений в том, что человечество когда-нибудь построит на земле справедливое и свободное общество. Ведь не могут же люди быть против того, чтобы всем жилось лучше – без войн, эксплуатации, голода, насилия и притеснений. Господствующая в СССР социально-политическая система представлялась мне организмом, пребывающим в прогрессивном развитии: в то время как одни части (достоинства) постепенно развиваются, другие (пороки) отмирают. Но это происходит не само собой, а благодаря усилиям людей, взваливших на себя тяжёлую ношу преобразования жизни. Среди них должно быть и моё место.

Через неделю после разговора с Кривоноговым я зашёл к нему и попросил рекомендацию. Я не видел ничего особенного в том, чтобы в двадцатилетнем возрасте вступить в ряды «руководящей и направляющей силы общества». Содержался ли в моём поступке карьерный момент? Разумеется, если понимать журналистскую карьеру как возможность для самореализации и творческого роста, а не как средство добывания жизненных благ на высокой должности.

Из-за растущей неудовлетворённости своим положением в редакции я сделал неожиданный шаг – согласился на избрание вторым секретарём райкома комсомола. Старался быстро войти в новую роль: выступал на заседаниях бюро райкома и на комсомольских собраниях, организовывал субботники, выезды участников самодеятельности с концертами в сёла, диспуты и молодёжные вечера, заботился о пополнении вечерних школ, писал в «Трудовое знамя» на комсомольские темы.

В октябре 1961 года, накануне XXII съезда КПСС, меня досрочно, до окончания годичного кандидатского стажа, приняли в партию. Тогда шло массовое пополнение «первых рядов строителей коммунизма», как писали мы в своих заявлениях. За этой стандартной формулой стояло искреннее желание людей работать во имя будущего. Психологически схожая волна надежды на избавление от обветшалых догм и на близкое обновление жизни поднялась в стране в середине 80-х годов. В партию пришло тогда много молодых людей, поверивших в Горбачёва и его перестройку.

Когда я предстал перед членами бюро райкома, первый секретарь Михаил Дмитриевич Савельев спросил: «Как относишься к тому, что мы будем рекомендовать тебя первым секретарём райкома комсомола?» – «Положительно».

На районной отчётно-выборной комсомольской конференции 12 ноября 1961 года состоялось моё утверждение в новой должности. Саша Биисов (он уже учился в Свердловском юридическом институте) воспринял мой поступок скептически:

Мне ничего не остаётся, кроме как сожалеть, что ты сделал ещё один шаг в тот мир, где костенеет душа человека, в мир рутины, из которого окружающие простые люди кажутся людьми абстрактными, ничем не отличающимися друг от друга. Я знаю, что ты совсем не такой и расположен далеко не к этому. Но среда, брат, – вещь сильная, и выдержать борьбу с ней может далеко не каждый. С другой стороны, ты ведь теперь можешь активнее, результативнее, чем раньше, бороться с грязью лжи, нечестности, мошенничества, а главное – беспринципности.

Перечитав сейчас письмо Биисова, я подумал, что его рассуждения о губительном влиянии среды оказались пророческими по отношению к нему самому. Сын неграмотного пастуха-казаха, он окончил десятилетку, поработал в редакции, потом был институт, философская аспирантура, стал кандидатом наук. Ему предсказывали блестящее будущее как учёному. Однако по семейным обстоятельствам пришлось переехать в Алма-Ату. Там он стал преподавать на казахском языке марксизм-ленинизм в Казахском женском пединституте, куда поступали учиться, в основном, девочки из аулов и отдалённых райцентров. Мы изредка переписывались, и было заметно, как тускнеют его грандиозные замыслы по поводу арабского языка и докторской диссертации. Мало того, что Александр остался для коллег чужаком, он не мог вписаться со своими моральными принципами в привычную для института обстановку кумовства и коррупции.

В 2000-е годы я дважды приезжал в командировку в Алма-Ату и встречался с Биисовым. Как водится, выпивали и вспоминали былое. Александр уже не преподавал. Рассказал, что при случае подрабатывает – пишет для желающих кандидатские и докторские диссертации, и назвал довольно скромные расценки. А обычно валяется на диване и перечитывает собрания сочинений русских и советских классиков из своей библиотеки.

Я крутился в райкоме и в первичных организациях целыми днями, включая выходные, однако не могу припомнить ничего интересного, что придумал бы сам. Мне элементарно не хватало жизненного опыта и умения быстро сходиться с молодёжью, чтобы стать «свойским», раскачать её на какое-нибудь дело. Да и по свойствам натуры я ощущал себя более естественно в роли наблюдателя и описателя событий, чем в роли молодёжного лидера, агитатора и организатора. По вечерам погружался в привычную и желанную стихию: в ускоренном темпе читал по программе фолианты классиков, конспектировал учебники (как будто слушал лекции), писал рефераты.

Неровная кардиограмма жизни, протекающей одновременно в разных мирах, сохранилась в записной книжке тех лет:

· Реформатский. Введение в языкознание. 1955. Заказать в Кургане!

· Работать надо не на начальство, а на народ (на собрании).

· Особенно же пусть журналист запомнит, что всего бесчестнее для него красть у кого-либо из своих собратьев высказываемые ими мысли и суждения и присваивать их себе, как будто бы он сам придумал их (Ломоносов).

· Мы о многом в пустые литавры стучали,

Мы о многом так трудно и долго молчали (Луговской).

· Логические способы образования понятий: анализ, синтез, абстракция, обобщение.

· Бусыгин Пётр – боронит кукурузу. Нынче зимой пришёл из армии. Взял старый трактор, отремонтировал, теперь работает как часы.

· Наука – это свет лампы, при котором один читает священную книгу, а другой подделывает ассигнацию (восточная мудрость).

· Давайте перекурим этот вопрос (на собрании)

· Он бросил на чашу весов своё самолюбие, и чаша стремительно опустилась.