ДАО ДЭ цзин Лао-цзы Растолкования Великого Пекинеса

Напоследок быстренько обнюхаем строки (13) и (15), резюмирующие героическую активность мудрокитайца вокруг применения своего желтоватого тела в мирных целях. В исполнении мавантуйских текстов, которых мы здесь заботливо придерживаемся, они выглядят так: строка (13) – «若жо 可кэ 以и 託то 天тянь 下ся 矣и»; строка (15) – «女жу 可кэ 以и 寄цзи 天тянь 下ся 矣и». Как видно, строка (15) начинается местоимением «女жу» (ты, твой) вместо иероглифа «若жо» (похоже, пожалуй), стоящего на этой позиции в иных версиях. Однако наиболее существенные различия осязаемы в глагольных конструкциях «可кэ 託то», «可кэ 寄цзи», «可кэ 以и 託то» и «可кэ 以и 寄цзи», где иероглиф «кэ» – можно, должно, допустимо; «кэ и» – подходить, годиться; «цзи» – находить пристанище, опираться-доверяться, вручать свою судьбу, to entrust, to depend, а «то» – поддерживать, подпирать-доверять, to entrust, to rely upon, to support. В мавантуйском тексте «В», очевидно, из-за ошибки сонного переписчика появляется иной знак «橐то», встречавшийся ранее в главе 5 (кузнечные мехи). Годянский текст озадачивает странными знаками «пи» (беречь, управлять, приводить в порядок) и «де» (справляться, управляться). В итоге:

– «可кэ 寄цзи» (13), «可кэ 託то» (15) в стандартной копии и у Хэшан-гуна;

– «可кэ 以и 託то» (13), «可кэ 以и 寄цзи» (15) в мавантуйских версиях и тексте Фу И;

– «可кэ 以и пи» (13), «可кэ 以и 迭де» (15) на годянском бамбуке.

Обыкновенно, все это буйство древнекитайских красок выливается в унылое однообразие при переводе глаголов «цзи» и «то»: to be entrusted (13), to be given the custody (15) (Lau Din-cheuk); to be entrusted, to commit (Артур Уэйли); to be entrusted, to put in charge (Роджер Эймс и Дэвид Холл); to entrust, to turn over (Роберт Хенрикс) или, как резюмирует Малявин В.В., сначала вверить, а затем сразу и вручить («Можно вверить (кэ цзи) мир» и «Можно вручить (кэ то) мир»). Конечно, не напрягая барабанных перепонок, легко расслышать «кэ цзи» и «кэ то» как «можно вручить» и «можно вверить», но «вручить» и «вверить» – монохромные синонимы, придающие финальному эпизоду аромат уже знакомой нам «несъедобной фигни». Собственно, об чем в этом кислом случае, вообще, могла бы речь идти? Только об том, что утомленный царским существованием ветхокитайский ван-султан на закате своих дней ищет, на кого бы переложить бремя государственных дел? Вот сидит он с престижным выражением лица, тоскливо глядя на Юг, и гадает на панцире несчастной черепахи, ценит свое тело претендент на высокий пост или уже любит? Если ценит, то самое время вверить, ну а как влюблен, так пора бы и вручить. Ох-ох. Маловероятно, чтобы Лао-цзы изнурял себя этакой галиматьей. Так в древнейших текстах вместо одинокого модального глагола «кэ» стоит сочетание «кэ и», мгновенно развеивающее всю мутную чепуху про кислого самодержца, избирающего себе преемника по сомнительным признакам. «可кэ 以и» однозначно сигнализирует, что некто подходит и годится для того или этого. Сей древнекитайский факт сразу избавляет лично нас, с Мудропушистым, от необходимости приписывать Великому Лао-цзы экзотические волевые импульсы а-ля «то вверить, то вручить». Противофаза глаголов «гуй» и «ай» (ценить и любить) в строчках (12) и (14), находит свое завершение в строках (13) и (15) в виде глаголов «то» и «цзи». Принимая в невнимание, что знак «託то» – это «поддерживать, to support», а «寄цзи» – «опираться, to entrust», мы смиренно и упорствуем в том, что, если ценишь, то годишься поддерживать, а уж как влюблен, так все, что под Небесами, не убоится на тебя доверчиво опереться. В качестве шоколадного десерта выступает очаровательный иероглиф «女жу» в строке (15), строго указывающий на самого достойного мудрокитайца – вот именно ты, голубчик, и сгодишься. Только ты и никто другой!

Неразумный, прослышав, что все ученые мужи, включая эскимосов и негров преклонных годов, испытывают тревожные позывы «то вверить, то вручить», решил обуздать свое вольнодумство и воспеть аналогичные настроения. Преисполненный литературного зуда, он устремился в джунгли вольного огорода, дабы обрадовать пушистых схимников, мирно отдыхающих под кустом черной смородины, своей готовностью к самообузданию. Однако мудрокот Костя решительно осудил мирную инициативу Неразумного, назвав ее неуместной и пораженческой: «Как можно, о любимый двуногий, кому-нибудь вручить что-то дорогостоящее, при этом никак ему не доверяя, или вдруг доверчиво вверить, забыв при этом недоверчиво вручить? В здравом уме такие мероприятия для честных котов неприемлемы». Спонтанно опомнившись, Неразумный резко осознал всю недопустимость передачи бесценных сокровищ Поднебесной без чувства всеобъемлющего доверия и бессмысленность этого доверия без последующего вручения. Испытывая жгучую нужду всплакнуть и повиниться, он поспешил упасть в картофельные грядки в надежде поскорее изнурить себя покаянными простираниями под монотонные мантры во славу Будды Самантабхадры и его замечательного слона. Вислоухий кролик поддержал священные гимны сочной морковкой, а ласковый котик хладнокровно, но безжалостно замучил пробегавшую мимо него невинную мышку. Зачем? Да, чтобы Великопушистый, вняв ее жертвенным стонам, разъяснил братьям схимникам потаенный смысл сих непокорных строк (соседские куры-лицемерки в распластаниях, жертвоприношениях и великодержавных приподниманиях с колен замечены не были).

Великий Пекинес, нехотя отреагировав на происходящее, прервал сострадательное пережевывание розового хвостика плюшевого поросенка: «О братья во светлой Дхарме, там, где легкомысленной домохозяйке мерещится нагромождение никчемных событий, Лао-цзы ясно зрит мудрокосмические закономерности. «Ценить» и «любить» – глаголы для обывателя слабо разные, но в таком деле, как служение всему, что под Небесами, их отличие друг от друга безмерно и удивительно. Раз строки (9), (10) и (11) утверждают, что причина всех древнекитайских неприятностей – это условные представления о собственном теле в пушистых головах трезвых граждан, то легко догадаться, что, пока есть «тело», будешь с утра до позднего вечера занят самим собой: выправлять и обустраивать все, что под Небесами, будет просто некогда. Но при самоотверженном отношении к себе, горячо себя любимому, ситуация в корне меняется. В этом богоугодном случае уже достаточно времени и сил, чтобы сделать что-нибудь хорошее для страдающей в душной сансаре фауны. Древнекитайцы метко подметили в «самоотверженности» две фазы ее бурного развития, которые тут же и зафиксировали в обнюхиваемом нами эпизоде. Начальный этап – строчки (12) и (13), а сочно-зрелый – (14) и (15). Так в основании любой оценочной деятельности сознания лежит двойственно-эгоистическая составляющая (вот тут субъект-оценщик, а вот там объект оценки). Поэтому, если ценишь, то, в принципе, сгодишься, чтобы поддерживать. Это необходимо, но не достаточно для того, чтобы все под Небесами отважилось на тебя доверчиво опереться. Ведь все, что под Небесами (тянь ся) – это «сосуд божественного Духа» (гл.29). К нему нельзя прикасаться, когда твое сердце бьется в эгоистическом режиме. Волшебный Сосуд подпускает к себе лишь тех, чье сердце бьется с ним в унисон; кто беззаветно влюблен в него по самые ушки. Малейшее проявление эго-двойственности, и дзинь-дзинь – звон разбитых бокалов у треснувшего корыта на пустынном берегу океана Сансары без шансов на свидание с Золотой Рыбкой. Короче, для наполнения честной «необходимости» до божественной «достаточности» не хватает именно ярко-пламенной Любви (с самой большой буквы), в которой дотла сгорают все воспоминания о себе и отличном от тебя содержании внешнего мира. Только, когда ты заключаешь в своих объятиях Одно-единое (抱бао 一и) (гл. 22,39), все, что под Небесами, согласится возлечь на твои хрупкие, но героические плечи». Ух!

P. S.

Adagio.

– А вот скажи, о Мудропушистый,

Каково твое отношение к милостям от природы?

– О неразумный двуногий,

При виде милостей от природы я поджимаю хвостик,

Затем прижимаю ушки, и под кроватью прячусь.

– Что ж это вполне разумно.

А любишь ли ты несчастья, о Великомудрейший?

– Если честно, не очень.

Вот куриная грудка с вареными овощами нравится мне куда больше!

– А что ты считаешь за счастье помимо курицы с овощами?

– Счастье? Это так просто!

Счастье – вместе быть вечно. Разве еще что-то надо?

– Вечное – быстротечно, о Пушистомудрейший.

– Это неправда, двуногий! Снова ты все перепутал.

Быстротечное – вечно. А еще Лао-цзы читаешь…

ГЛАВА 14

(1) Всматриваясь в него, не вижу – называю его мельчайшим.

(視 ши 之 чжи 下 бу 見 цзянь 名 мин 之 чжи 曰 юэ 微 вэй)

(2) Вслушиваясь в него, не слышу – называю его беззвучным.

(聽 тин 之 чжи 下 бу 聞 вэнь 名 мин 之 чжи 曰 юэ 希 си)

(3) Касаясь его, не схватываю – называю его ровным.

(搏 бо 之 чжи 下 бу 得 дэ 名 мин 之 чжи 曰 юэ 夷 и)

(4) Эти три нельзя до конца расспрашивать,

(此 цы 三 сань 者 чжэ 不 бу 可 кэ 致 чжи 詰 цзе)

(5) Потому, что, сливаясь, [они] действуют как «Одно».

(故 гу 混 хунь 而 эр 為 вэй 一 и)

(6) «Одно» – сверху не светлое, снизу не темное,

(一 и 者 чжэ 其 ци 上 шан 不 бу 曒 цяо 其 ци 下 ся 不 бу 昧 мэй)

(7) Непрерывное, бесконечное – нельзя дать [ему] имя.

(繩 шэн 繩 шэн 不 бу 可 кэ 名 мин)

(8) [Оно] отступает в то, что «Не Вещь».

(復 фу 歸 гуй 於 юй 無 у 物 у)

(9) Это зовется Формой Бесформенного,

(是 ши 謂 вэй 無 у 状 чжуан 之 чжи 状 чжуан)

(10) Образом того, что «Не Вещь».

(無 у 物 у 之 чжи 象 сян)

(11) Это зовется смутным и неразличимым.

(是 ши 謂 вэй 惚 ху 恍 хуан)

(12) Иду навстречу – не вижу лица его.

(迎 ин 之 чжи下 бу 見 цзянь 其 ци 首 шоу)

(13) Следую за ним – не вижу спины его.

(隨 суй 之 чжи 下 бу 見 цзянь 其 ци 後 хоу)

(14) Держись древнего Дао, чтобы править [тем, что] сейчас существует.

(執 чжи 古 гу 之 чжи 道 дао 以 и 御 юй 今 цзинь 之 чжи 有 ю)

(15) «Нитью Дао» зовется способность Начало древнее знать.

(能 нэн 知 чжи 古 гу 始 ши 是 ши 謂 вэй 道 дао 紀 цзи)

«Дух дышит, где хочет, и голос его слышишь, а не знаешь, откуда приходит и куда уходит:

так бывает со всяким, рожденным от Духа»

От Иоанна Святое Благовествование, Глава 3-8

«Bright Dazzlement asked Non-Existence, «Sir, do you exist or do you not exist? » Unable to obtain any answer, Bright Dazzlement stared intently at the other’s face and form – all was vacuity and blankness. He stared all day but could see nothing, listened but could hear no sound, stretched out his hand but grasped nothing. «Perfect! », exclaimed Bright Dazzlement «Who can reach such perfection? »»

The Complete Works of Chuang Tzu, Translated by Burton Watson, Section 22

Взирая на сей вдохновенный шедевр, хочется распушить задний хвостик, прижать ушки и зажмуриться от его ослепительной совершенномудрости. Любая глава «Дао Дэ цзин» – событие экстраординарное, но главы 14, 15, 16 и 20 – это нечто особенное даже посреди исключительного. Если Сутра Сердца Праджняпарамиты являет собой квинтэссенцию буддизма, то главы 14 и 16 ничуть ей не уступают, а главы 15 и 20 предоставляют любознательным членам населения редкую возможность полюбоваться особенностями поведения древнего мудрокитайца, чье сознание было насквозь пропитано субстанцией окончательной Реальности.

Дерзновенная домохозяйка, созревшая для обнюхивания сермяжного Дао, может называть этот процесс как угодно, но так или иначе ей не удастся избежать углубленного углубления в глубины собственного сознания. Не секрет, что движущей силой всех религиозно-медитативных усилий является пылкая вера и беспочвенная надежда отыскать внутри своей вечно мятущейся души нечто непоколебимо-бессмертное, на что можно было бы опереться в любых дождливых обстоятельствах. Но дело в том, что во главе «веры» и «надежды» всегда возвышается самая обычная «любовь»: лишь эго-сознание, неспособное избавиться от жажды перемен и привязанности к самому себе, любимому, желает себя чистить и совершенствовать. Вот и проникновенный Вималакирти, обнаружив знаменосца Дхармы Шарипутру, сидящим посреди влажных джунглей в медитативном забвении, не удержался, да назвал его нехорошим словом (Вималакиртинирдеша-сутра). Почему? Потому, что эго-ум при любых медитативных процедурах все равно «действует как глаза» («為вэй 目му», гл.12), усердно отслеживая собственные трепыхания, полная остановка которых и есть предел его героической усидчивости. Культивация высокодуховной заторможенности – занятие увлекательное, но никак не способствующее проникновению двойственного сознания в божественный «желудок» («為вэй 腹фу» (гл.12)), где все пять скандх (см. «Сутра Сердца Праджняпарамиты» в исполнении Мастера Пи-Пу) преображаются в Великое ОДНО (Самадхи). Волшебный «желудок» ВИДИТ недуальную Реальность напрямую, и ему начихать как на все высокодуховное, так и на все медитативно заторможенное. Великий Бодхидхарма, сострадательно отвечая на бестолковые вопросы правителя У-ди, как-то сказал, что в святом учении Будды нет ничего святого. Конечно, если не считать бесконечно суперЖивую Пустоту. Ах-ах!

Наблюдая эти пронзительные процессы, нам, с Великим Пекинесом, не терпится взвизгнуть, что древнекитайские Дао и Дэ, как субстанция и функция окончательной Реальности, это все те же Самадхи и Праджня в индобуддийском исполнении. Как говорит мудрокролик Пи-Пу, все дело в том, с какой стороны грызть философскую морковку. Древнекитайцы были граждане практичные, и мечтали об источнике Сущего, опираясь задними лапками на объективную точку зрения. Дао для них – это нечто Великое (гл.25), но внешнее по отношению к ним самим, что они периодически и пытались увидеть, услышать, понюхать и лизнуть. Слава Богу, их не угораздило сотворить из Дао очередной объект религиозного поклонения. Древние индусы в этом вопросе занимали субъективную позицию, ощущая себя под Небесами в сказочно-романтических тонах и принимая сермяжную Реальность за несокрушимый фундамент собственного сознания. Соответственно, Самадхи – та же Дао-субстанция: поток недуальной Татхаты, не способный ни рождаться, ни умирать, ни разглядывать самого себя. Праджня – функция этой субстанции, то же Дэ-совершенство, как манифестация Дао в изменчивых феноменах. В нелегком деле проникновения в Дао-реальность субъективная позиция всегда качественно превалирует над объективной. Строки (4) и (5) однозначно свидетельствуют, что, разочаровавшись в органолептических методах исследования Дао-тождества, Лао-цзы все равно был вынужден переплыть на другой, категорически «субъективный», берег. Если его дискретные ощущения амальгамируют в нечто Одно-единое, то это и есть Самадхи Праджни или чудесный «желудок» из главы 12.

На что похожа недуальная Реальность? Да ни на что. Вот чем может двадцать девятое чудо-измерение напоминать четырехмерный пространственно-временной континуум душной кухни с ее кастрюлями, сковородками и вечно встающими с колен тараканами? Хотя Видение Дао нередко сравнивают с отражением зеркальной гладью всего что ни попадя, мы, с Великим Пекинесом, слабо солидарны с этой оптической иллюзией. Дао-ум вмещает в себя все от изначальной альфы до самой занюханной омеги. Как ему в таком интерьере что-то «отражать»? Вот каким заветным местом и, собственно, на чем? Праджня случается лишь в том счастливом случае, когда ты всецело мирозданию тождественен и твое сердце бьется с ним в унисон, излучая вокруг себя фундаментальную Непривязанность во всей ее божественной красе. Здесь уже не нечто внешнее порождает десять тысяч вещей, а все они как грибы возникают из Сущности-природы сердца-ума всякой домохозяйки, не страдающей сансарическими недомоганиями. «Невероятно!» – воскликнул Шестой Патриарх, испытав сокрушительное Пробуждение в своем желтокитайском сердце, – «Сущность-природа сердца-ума изначально чиста, самодостаточна и не подвержена переменам! Невероятно! Сущность-природа сердца-ума способна порождать все десять тысяч дхарм!» (Сутра Помоста, гл.1).

(1). В первых трех строчках мы предпочитаем их самые древние версии на мавантуйском шелке, где иероглиф «微вэй», с помощью которого Лао-цзы делится впечатлениями от своих неудачных попыток узреть Дао-реальность невооруженным глазом, означает «маленький», «крошечный» и «ничтожный». В стандартном варианте текста, а также у Хэшан-гуна и Фу И последние иероглифы строк (1) и (3) меняются местами, сообщая, что Дао не видать потому, что оно ровное (夷и), а приласкать и почесать не получается из-за его незначительных размеров (微вэй).

Конечно, квантовые просторы фундаментальной Реальности располагаются вне досягаемости органов чувств двуногих зверюшек, и Лао-цзы, развивая эту трепетную мысль, восклицает в главе 35, что Дао-субстанция слишком мала и неприметна – ее просто не хватает, чтобы удовлетворительно разглядеть ее волшебное мерцание. И хотя всякая медитативно продвинутая особь полагает себя вполне адекватной для таких подвигов, как прямое Видение тончайшего Дао (妙мяо 道дао), мы поспешим взвизгнуть, что это не так. В режиме лучезарной недуальности Дао-ум функционирует иначе, нежели мышление обывателя, в каком бы рафинированном виде оно ни было представлено. Восстановление божественных качеств эго-сознания очень напоминает то, что в самой обычной физике называют фазовой трансформацией. Безусловно, сознание на всех одно, но при всем том, что лед и пар все равно вода, их свойства резко не совпадают. Просветление и неведение – разные грани истинной Дхармы, видимые сердцем-умом, как раз в густое неведение и погруженным. То, что видно «изнутри» Дао-ума, прекрасно сформулировал Шестой Патриарх в девятой главе Сутры Помоста: «Клеши – это Бодхи. Они не отличаются друг от друга. Пресекать помрачение мудростью – учение шраваков и Пратьека-будд, последователей Колесниц, запряженных козлами и оленями. Для людей глубоких корней и экстраординарного сердца-ума такое учение без надобности».

Мы, с Великопушистым, называя Дао-ум квантовым, делаем это исключительно из соображений неукротимого вольнодумства и смиренного свободомыслия. Ведь сознание чуткой домохозяйки резонирует с Дао только в том богоугодном случае, когда не растекается вдоль по сковородке, а целиком и полностью устанавливается в, как утверждает Мастер Пи-Пу (вислоухий мудрокролик на чаньских грядках Великого Пекинеса), в кванте мудропушистой мысли или Татхате. Мудроквант Татхаты неуловим по той тривиальной причине, что неделим и нелокален. Раз он нелокален или, как говорит Сутра Помоста, «не имеет места пребывания», в нем легко умещается все разношерстное мироздание, а если он неизменен в своей чудесной недуальности, то в отличие от вялотекущего эго-мышления не подлежит расчленению, и в нем нельзя выделить что-либо, способное его же и наблюдать. Издалека царство мимолетной Таковости похоже на популярную забаву любителей буддизма под названием «здесь и сейчас». «Здесь и сейчас» – это чье-то послевкусие от Дао или то, чем оно кажется двойственному сознанию, увязшему в тщетных попытках его аналитического обнюхивания. Практика такого послевкусия – унылая имитация Татхаты, активно взятая буддизмом «усредненного понимания» себе на вооружение. «Мало ли кому что мерещится!» – услышав про «здесь и сейчас», возмяукнул хитрокот Костя, без всяких на то оснований вообразив себя храбрым Чингачгуком, вождем мускулистых индейцев – «Лао-цзы, вообще, сравнивает Дао-ум с деревянным отупением деревенского дурачка (гл.20,41). Так это его сугубо личная импрессия, никого и ни к чему не обязывающая. Разве он призывает культивировать доморощенную идиотию во имя прозрения окончательной Реальности? Мяу, я все сказал!»

Весело покаяться, надысь занесло нас, с Великим Пекинесом, в гости к ортодоксальным курам на давно обещанный ими суперкитайский чай с рисовыми пирожками. Пирожки мы съели быстро, но потом, не совладав с нахлынувшим на нас изначальным счастьем, принялись разъяснять им прописные истины. Вот спрашивается, зачем? Курам тепло и комфортно в «здесь и сейчас». Они все время заняты важным делом: не живут, а практикуют. Даже их строгая настоятельница, Старая Пеструшка, никак не возьмет в свою куриную голову, что в истинном Буддизме нельзя опираться на чей бы то ни было ароматный опыт. Встретил послевкусие Будды – убей его, а не слюнявь и пережевывай! Сам штурмуй божественные чертоги, тогда и увидишь, что почем. А обустраивать себе комфортный психологический насест… Ох-ох. Похоже, пирожков нам боле не видать.

В чудесной Татхате нет привычных домохозяйкам пространства и времени – это иное, сто двадцать пятое измерение (гл.41), где относительное движение ни в каком виде не присутствует. «Перемещаться» там можно лишь из ниоткуда в никуда, что, собственно, Великий Будда в Алмазной Сутре и декларирует. «Здесь и сейчас» – изощренная попытка эго-сознания прильнуть к недвойственной Дхарме, обманывая самого себя с важным видом и тихим удовольствием. Как ни подпрыгивай, налицо эго-субъект, усердно фильтрующий свои фантазии о тотальном настоящем сквозь свои же условные представления о пространстве и времени. Это сметана из пальмового масла или «несъедобная фигня», по сочному выражению мудрокотика. Фи! Татхату нельзя отфильтровать из мира иллюзорного восприятия Реальности никаким хитровыпуклым способом.

Заключительный аккорд в размышлениях Лао-цзы на тему созерцания Дао легко услышать в главе 52 (見цзянь 小сяо 曰юэ 明мин): «Видеть мельчайшее называется Ясность». Поскольку в главе 16 «Ясность» (мин) – это знание Великого Постоянства (知чжи 常чан 明мин 也е), все это ничем не отличается от того, что в буддизме величают «ануттара самъяк самбодхи».

(2). Строка во всех текстах выглядит почти одинаково, возвещая следующую печальную неожиданность: услышать Дао не удастся точно так же, как и увидеть. Какова же на этот раз причина сей огорчительной невозможности? Оказывается, расслышать Одно-единое не получается из-за иероглифа «希си» (редкий, разреженный, неплотный и беззвучный). Роберт Хенрикс: «We listen to it but do not hear it; We name this «the rarefied»». Lau Din-cheuk: «What cannot be heard is called rarefied». Артур Уэйли: «Because the ear listens but cannot hear it, It is called the rarefied». Нетрудно заметить, что здесь иероглиф «си» равен английскому «rarefied». «Rarefied» – это нечто редко-удаленное, эзотерически оккультное и эксклюзивно возвышенное, никаким образом на слух граждан не влияющее, либо что-то разреженное, например, высокогорный воздух или какой-нибудь газ. Безусловно, звуковые колебания не желали распространяться в разреженных слоях древнекитайской атмосферы, но были ли мудрокитайцы знакомы со столь «углубленной» физикой начальных классов? Доверчиво полагая, что нет, мы предпочтем взирать на иероглиф «си», как на нечто «беззвучное», а не «редко-разреженное».

Почему же Дао беззвучно и нельзя расслышать его звонкое журчание на пленэре в часы меланхолического отдохновения? Ах! С одной стороны Дао не похоже ни на одну из десяти тысяч вещей, а с другой – все они от Дао ничем не отличаются. Необычное в обычном и колоссальное в мельчайшем! Вот как еще воспеть бесформенное Дао неуклюжими языковыми формами? Так домохозяйка, взирая на Дао, не видит его потому, что оно ничем не выделяется на повседневном фоне окружающих ее вещей и наполненных ими событий. Когда же она вслушивается в Дао, напрягая свои барабанные перепонки и не получая от этого напряжения никаких ощутимых результатов, в ее пушистую голову закрадывается тревожная задумчивость. Дело в том, что услышать недуальность нельзя, но вот десять тысяч вещей в силу их гордой обособленности в пространственно-временном континууме всегда способны издавать какие-то звуки. И хотя «пять звуков» нередко оглушают и нервируют двуногую зверюшку, слышать их она может, лишь «действуя как глаза» (гл.12), строго на «границе» Дао (гл.1), в пределах дуалистического ощущения Реальности. Как известно из главы 55, младенец, вереща весь день напролет, не хрипнет, не сипнет и собственные повизгивания его не оглушают. Почему он ведет себя столь вызывающим образом? Да потому, что его новорожденное сознание функционирует «как желудок» (гл.12), не различая и, соответственно, не беспокоя себя многообразием цветов, звуков и вкусных ароматов. Дао, по заявлению главы 37 (道дао 常чан 無у 為вэй), тоже «действует как желудок» в волшебном стиле «У-вэй», поддерживая всю тьму вещей изнутри их самих, беззвучно и ненавязчиво.

(3). Эта очаровательная строка, хладнокровно декларирующая невозможность ухватить Дао из-за его гладкой равномерности, ясна и понятна даже вздорным соседским курам. Дао-тождество слишком уж тождественно в своей божественной недуальности, чтобы предоставлять нервному обывателю удовольствие сформировать о себе условные представления. Почему? Потому, что эго-сознание двуногой зверюшки способно схватывать и фиксировать лишь контрастное, шершавое и выпуклое – то, что хоть как-нибудь, да обусловлено. Причем, Совершенномудрый, живописуя свои пронзительные прозрения, всегда использует примеры обыденные и хорошо знакомые всем домохозяйкам. Вот возжелай хранительница очага взять в передние лапы ровную и гладкую поверхность своего любимого кухонного стола, ей бы сразу удалось испытать те же ощущения, что посещали Лао-цзы при попытках ухватить Бесформенную Форму того, что Не Вещь.