Иссык-Кульский эпизод

– Еще Эдгар По писал, что шахматист рассчитывает, а не анализирует. Что в шахматах, где фигуры неравноценны и у них самые причудливые ходы, сложность игры, как это часто бывает, ошибочно принимается за глубину. Другое дело карточная игра. Здесь успех зависит не от элементарной внимательности, а от способности к анализу игрока. Он смотрит в глаза сопернику, как тот держит карты, смотрит, как их бросают на стол. Наблюдая за мимикой, зная сильные и слабые стороны оппонента, он зачастую угадывает расклад и выигрывает. То есть, в карты выигрывает тонкий психолог, человек с незаурядным умом.

– Ума у тебя не занять: чего нет – того нет, – отобрав свое, устроил Балаянцу «паровозик» на распасах Никитич.

 Надо сказать, что Балаянц – страстный карточный игрок, как водится, чаще всего проигрывал и искренно этому огорчался. Игра шла под расхожие, истрепанные бессчетными поколениями игроков карточные присказки: «знал бы прикуп – не работал», «кто не рискует, тот не пьет шампанское» (а кто пьет, тот рискует, – тут же присовокуплялось в обязательном порядке). Новизну привносила балаянцевская, почти авторская приговорка, перенятая им у родного деда, полковника в отставке, тридцать с лишним лет носившего военную форму, – «Мы еще посмотрим у кого галифе-то поширьше!»

 На боковой обвязке оконного переплета висел альпинистский штопорный крюк. Его, выпросив у проходивших здесь как-то горных туристов, повесил Балаянц – «чтобы хоть глаз радовал» – из-за невозможности его использования для откупоривания недоступной здесь спиртосодержащей продукции. Серега Балаянц был алкогольно талантлив. Но, когда было очень нужно, он мог в течение почти полных суток не думать о выпивке. В свое время Му-му, попросив меня в письме купить ему хорошую вересковую трубку и табак, писал о Сереге, пребывавшем в то же самое время в московской командировке: «Ты ведь знаешь, что он не купит! Он физически не сможет пронести деньги мимо винно-водочного отдела!» Бутылка хорошей водки, привезенная мной, лишь раздразнила Балаянца, и он время от времени, как бы ненароком, с вожделением косился в сторону ополовиненной литровой емкости.

– Что ты как австралийский какаду – жрешь и с…ишь на ходу! – не выдержал Тренев, досадуя на Балаянца, при не очень удачном раскладе сыгравшего восьмерную игру. – Или в карты играй, или кончай свой словесный понос.

– Никитич, миленький, ну не надо так! – попросила его вдохновительница балаянцевской болтовни, сидящая с коллектором в соседнем «купе».

– Эх, Оля, Оля. Привыкай! Вот выйдешь замуж, придет твой мужик с работы, как там, дай Бог памяти, у классика? – наморщил лоб Никитич. – «…рашпиль ставит у стены». Ты ему полотенце подаешь, щей наливаешь – все как положено. И вдруг он, ни с того ни с сего, как тебя крепким словом обложит! Мужику это просто необходимо – у него же за день накопилось, придет домой, а тут ты сидишь! – стараясь быть серьезным, поддразнил смущенную аспирантку, сам смущенный своей несдержанностью Тренев, пытаясь неуклюжей, грубоватой шуткой сгладить неловкость.

 С профессиональным лекторским апломбом тут же вступил Балаянц.

– Великое наследие наше нельзя игнорировать! Русский народ веками плел необыкновенно тонкое и изящное кружево крепкого слова. В одной из ранних редакций «Русской правды», кстати, – кивнул он мне, – едва ли не первом известном сборнике юридических норм и законов на Руси, в одной из статей мы видим, так сказать, наглядный пример довольно выразительного слова: «Аже кто обзовет чужую жену б…ию (в статье в полном объеме прописано всем известное, нецензурное прозвище гулящей женщины, – пояснил окружающим смысл словесной купюры Балаянц), а будет то жена бояреск, то штраф пять гривен кун…». Уже тогда крепкое слово занимало соответствующее место в словарном запасе активного члена общества. Я не буду останавливаться на известных авторах, их произведениях, где крепкое русское слово органично вплетается в ткань повествования. Впрочем, те, кто интересуется произведениями классика этого жанра, известного русского поэта Баркова, подобными экзерсисами наших великих: Пушкина, Лермонтова, Блока, – посмотрел он на своих вынужденных слушателей поверх карт. – Могут подойти позже, так сказать, факультативно, в приватном порядке, – сделал он дыхательную паузу.

– Слушай, трепло, твой ход, – поспешил вставить Никитич.

– Серега, заткни фонтан, дай и ему отдохнуть, – успел и я ему присоветовать.

 Но Балаянца могло остановить только из ряда вон выходящее.

– Вот, вот! – закивал он головой в знак согласия, что его черед класть карту, – Спасибо за напоминание, – персонально кивнул он Никитичу. – Туз – он и в Африке туз, две взятки – не одна… Нет, нет! – подкрепил он слова отрицательным жестом. – Я не буду сейчас заострять ваше внимание на сравнительных особенностях инвективы у славянских народов и, скажем, у народов романской группы языков – этого культурного феномена социальной дискредитации субъекта посредством устойчивого языкового оборота, а попросту говоря, обличительной брани, ругательного посыла инвектируемого по известным у этих народов адресам. Я не буду также акцентировать ваше внимание на матерном, нецензурном слове, этимологически опирающимся на детородные функции и детородные признаки человеческой особи – этом непристойном наследии, зародившимся на Руси еще задолго до татаро-монгольской исторической эпохи. Это я отбрасываю.

 И Балаянц сделал движение, как бы отбрасывая нецензурщину. В этот момент я успел увидеть в его картах трефовый туз и червовый марьяж. «Посмотри в карты соседа! В свои всегда успеешь!» – гласит старое карточное правило.

– Но русский язык на то он велик и могуч! – продолжал нести Балаянц. – В нем неисчерпаемый кладезь крепкого, выразительного слова, словосочетаний, смысловых оттенков, идущих от души и служащих для проявления самых различных чувств, для самовыражения личности, ее самодостаточности, для проявления своего «я», – попытался заглянуть он в карты Тренева. – Если, к примеру, вспомнить о роли крепкого, выразительного русского слова во время тяжелой работы, поединка с врагом, в различных экстремальных, стрессовых ситуациях… Даже рафинированный русский интеллигент, в совершенстве владеющий европейскими языками, не сможет обойтись без крепкого русского слова, я подчеркиваю, необязательно матерного, – задрал вверх Балаянц пожелтевший от табака указательный палец, – когда случайно ударит молотком себе по пальцу! Вот представь себя, Оля, – изменив тональность, апеллировал он к аспирантке, – что в квартире неожиданно погас свет. Полная темнота. Глаза еще к темноте не привыкли. Представь, что ты, осторожничая, вытянув вперед руки, пошла на кухню за фонариком или свечкой, доподлинно зная, что до двери еще далеко. И вдруг неожиданно, больно ударяешься лбом о ребро открытой кем-то из домашних, невидимой в темноте этой самой двери. Представила? Что у тебя вырвется? Вот, вот! Удержаться просто невозможно – нужно выразить, выплеснуть свою досаду! Выразительное слово – объективно существующая необходимость. Только русский человек чувство радости от встречи, чувство восхищения прекрасным может передать крепким, выразительным словом. Другое дело мера, такт, с каким надо обращаться при его использовании. К примеру… – в очередной раз приостановился Балаянц, чтобы перевести дух.

– Ты, Ольга, все-таки не обижайся на меня, – обратился к аспирантке, воспользовавшись паузой Никитич. – А на этого пустобреха, – кивнул он в сторону приумолкшего было Сергея, – не обращай внимания.

– Вот так всегда, – разом выпустил воздух Балаянц. – Как говаривал его высокопревосходительство Салтыков-Щедрин: «В деле распространения здравых мыслей без того нельзя, чтобы кто-нибудь паскудой не обругал!»

– Все, хватит трепаться, популяризатор! А то я сейчас «самовыражусь», да уж простит меня дама, выдам из своего «кладезя», – рявкнул Никитич и оставил Балаянца без двух в шестерной игре.

 Я посмотрел в сторону соседнего «купе»: все-таки Балаянц, косноязычно характеризуя Ольгу, был прав – она производила впечатление на окружающих. Видавшие виды джинсы, тонкий, серого цвета свитер подчеркивали ее ладную фигуру. Тихая, несуетливая, улыбчивая, закидывая ногу на ногу, меняя видимую линию стройных бедер, она неосознанно заставляла присутствующих мужчин приглядываться к ней. Взгляд ее серых глаз, щедро расцвеченных в зрачках зелеными прочерками, копна густых темно-каштановых волос, ниспадающих за плечи, волнующий тембр голоса уже в короткий промежуток своим близким присутствием времени становились желанными. Появление Ольги на леднике, вне всякого сомнения, делало нудное, как и любое, заполненное тяжелой работой бытие более осмысленным и эмоционально окрашенным. По крайней мере, на время досуга. Сейчас, наверное, ей было и «больно и смешно». Она еще не привыкла к балаянцевской демагогии и толстокожести Никитича.

 Напротив нее сидел новый коллектор Равшан Османкулов. Чуть выше среднего роста, худощавый и, в то же время мускулистый, в тесных, донельзя затасканных джинсах и обтягивающей торс потертой куртке-косухе он меньше всего напоминал рабочего гляциологического отряда.

 Сидя вполоборота, поверх карт я украдкой взглянул в сторону парочки: не нужно было быть семи пядей во лбу, чтобы понять, что аспирантка нравилась этому хлыщу. Когда он, хлыщ этот, вместе с Ольгой спустился с ледника и увидел меня, я успел заметить, что на лице его промелькнула гримаса растерянности, тревоги – вот, мол, еще один ухажер-конкурент заявился?! Балаянц, как было заметно с самого начала, от всего этого был не в восторге, да и мне, что греха таить, такое развитие событий становилось не по душе. Аспирантка – единственная женщина на леднике казалась милой, непосредственной и, естественно, приковывала к себе мужское внимание. Мне стало вдруг обидно, что сейчас она сидит с этим залетным волокитой.

 «Как он к нам сюда затесался? – раскладывая карты по мастям, размышлял я: – По его словам, он ждет хорошей работы в райцентре? Что же это за работа? В общем-то, с работой сейчас там тяжело. Интересно, кем он раньше мог работать? На мастерового он не похож – кое-какое образование у него на лбу просматривается. Вон, так и вьется вокруг девчонки – то ли убеждает в чем-то, то ли врет напропалую. Язык, по-видимому, у него подвешен. А она слушает его, иногда улыбается. Словом, козел он, как и есть, козел! Рыло бы ему начистить. Прав Серега! Как он его обозвал-то: ши… шиш… кукиш, в общем?! При случае не забыть бы, спросить у Балаянца, что это такое? Звучит обидно!».

– Паш, слышь, расскажи что-нибудь московское, свое, уголовное, – встрял вдруг, будто черт, упомянутый всуе, молчавший до этого почти весь розыгрыш распасов Балаянц. Молчание для него не являлось золотом.

 Известие о том, что я раскланялся с полицией, гляциологи восприняли в целом без эмоций. Но в их глазах я по-прежнему ассоциировался с уголовным розыском.

– Что Москву поминать…

 В принципе, и в такой глуши о случае с инкассаторами в райцентре, да еще приукрашенном людским воображением, рано или поздно услышали бы. Вот я и решил о нем рассказать, все же отредактировав случившееся по своему разумению. Пока дело не раскрыто, о нем лучше в кулуарах лишнего не говорить. Рассказ произвел впечатление.

– Ну, а ты чего? Приятель твой не просил помочь?

– У меня уже сложился обывательский навык: увидишь пьяного – отойди! Да, и, в конце концов, на каникулах я сейчас.

– ?!

– Дружок один порешил, что коль я в институте числюсь, то вместо отпуска у меня теперь каникулы.

– Нет, Паша, – не отставал Балаянц, – просто так не отделаешься. Народ требует кошмарные подробности криминального беспредела современности. Давай еще, милый, не томи.

 «Господи, – подумал я: – как хорошо, что благодаря кинофильмам, бесконечным телесериалам, героями которых являются полицейские, многочисленным книжным опусам с детективным сюжетом обычный человек и представить себе не может, что уголовный розыск – это, прежде всего пот, дерьмо и кровь. Розыск преступников – это каждодневное общение с маргиналами и прочим сбродом, это ложь, страх и предательство, с которыми сталкиваешься изо дня в день. Работа сыщика – это еще и нескончаемая рутина, канцелярщина, сбитый комок отрицательных эмоций и лишь редкие минуты вдохновения и удовлетворения».

 Исподволь я оглянулся в сторону соседнего «купе». Коллектор, перехватив мой взгляд, скривил в ухмылке рот, презрительно ощерился: мол, давай, покажись перед дамой, мол, на словах мы все герои. Не подав виду, я рассказал пару анекдотов на полицейскую тему, а чуть разогрев аудиторию, поведал несколько полицейских курьезов, случившихся со мной в свое время, изображая героев в лицах. Рассказы удались. Я заметил, как аспирантка одобрительно и с интересом взглянула на меня. Мне вдруг захотелось рассказать ей о чем-нибудь необязательном и потому более приятном: криминальные темы уже набили оскомину. Не снижая набранного темпа, я мимикой призвал на помощь Балаянца. Тот, все сразу поняв, стал мастерски подыгрывать, встревая с уточняющими, порой дурацкими вопросами и комментариями. Мы полностью завладели вниманием аспирантки.

 За лето гляциологами много чего было сделано. На леднике было забурено в лед пару сотен деревянных реек: засекая при помощи теодолита их двухнедельную миграцию вместе со льдом, изучались особенности сезонного движения ледника. А назавтра предстоял тяжелый день: мы поедем в другое ущелье долины на ледник Ашу-Тор, чтобы провести там фототеодолитную съемку. На фотоснимках разных лет, сделанных с одной и той же стационарной точки, хорошо видна многолетняя динамика движения льда. Работа трудоемкая.

 После бессонных суток, заполненных перелетом, переездами, ходьбой по горам я заснул без всяких мыслей, сразу.

Глава 4

 Весь следующий день заняла поездка на Ашу-Тор.

 Лошадь мне досталась прежняя, что и несколько лет назад. Еще не старый, матерый и норовистый конь по кличке Прыгун, демонстрируя свой подлый нрав, сначала попытался сбросить меня с седла, но, то ли почувствовав опытность седока, то ли припомнив давнишнего наездника, он быстро смирился. Я смотрел, как по дороге на ледник он пил воду из реки, машинально, по подрагивающим в такт глотков кончикам лошадиных ушей, вел счет выпиваемой воды и испытывал умиление. Еще пару дней назад я томился в душной, вязкой трясине московского хзметрополитена, а сегодня – милые, желанные места, сильное, умное животное, время от времени косящееся на своего седока влажной фиолетовостью глаз.

 Пиня тоже увязался за нами. Как настоящая чабанская собака, вел он себя совершенно независимо и предан был только Никитичу. По пути пес челноком носился по обе стороны тропы, выискивая сурков, а на остановках, как бы охраняя хозяина, безбоязненно ложился под ноги треневского коня. Я с ним действительно подружился: барбос, чуть не опрокидывая, ставил мне на плечи лапы и, деликатно лизнув, заглядывал в лицо. А коллектора он почему-то невзлюбил: на днях ему, сидевшему на пороге домика, пес походя прикусил вдруг кожу на затылке.

 На обратном пути Серега, по недосмотру отобравший в поездку неисправный альбедометр131, как бы удивляясь случившемуся, ущербно долдонил: «Не фига себе! Как же так получилось-то? Ну, не фига себе!»

– Ты напоминаешь мне алкаша из анекдота, которому по пути в булочную трамваем ноги отрезало, – оглянулся на Балаянца, Никитич. – Слышь, чего говорю-то?

– Слушаю вас внематочно, – подтвердил Серега свое внимание.

– Лежит алкаш, смотрит на ноги свои отрезанные и, как и ты причитает: не фига себе, ну, не фига себе за хлебушком сходили! Так вот, – даванул Никитич взглядом Балаянца, – я тебе в следующий раз не ноги, я башку твою, к армянской твоей матери оторву – один черт никудышная!

– У него был небольшой словарный запас, и потому он не выбирал выражений, – склонив покаянную голову, не удержался и прокомментировал начальственный втык Балаянц.

– Знаешь, чем ты от нормальных людей отличаешься? – внешне спокойно отреагировал на реплику подчиненного Никитич. – У тебя, равно как и у всех, имеются мозги. Но, – сделал он декламационную паузу, развернувшись вполоборота к отставшему на лошадиный шаг Балаянцу, – полушария твоих мозгов намного меньше, и болтаются они у тебя между ног!

 Серега, мгновенно оценив тонкую образность слов непосредственного руководства, в сию же секунду сбросил личину покаянности и, сводя на нет начальственную назидательность, радостно заржал.

– Я тебя заставлю, – тут же остервенилось руководство, – я тебя заставлю пошевелить этими самыми полушариями – ты у меня как козел по леднику поскачешь, …твою… – пользуясь отсутствием аспирантки, стал расплетать «тонкое и изящное кружево» слов Никитич.

– А, казалось бы, ученый, можно сказать, околоинтеллектуальный, почти интеллигентный человек, – посетовал Балаянц. – Не лажался тот, кто не лабал14! – оправдался он.

 Пикировка набирала силу.

 Безмолвно присутствуя, лишь время от времени смешком фыркая, я мало-помалу изнемогал от подавляемого хохота. Прыгун, слыша родственные звуки, недоуменно подергивал ушами и, вертя головой, поочередно косил на меня блестящими сливами глаз.

 Коллектор держался неприметно, лишний раз на глаза не попадался. На обратном пути, обернувшись на резкий звук соскользнувшего на камне подкованного копыта сзади идущей лошади, я успел приметить его неприязненный, недобрый взгляд, растягиванием губ тут же замаскированный в кислую улыбку.

 «Прямо-таки страсти шекскпировкие, как у принца датского – бить или не бить?! – подивился я: – С чего это он?»

 Ольга ждала нас с ужином.

– А у нас гость! – сообщила она, встретив нас на подъезде, у гидрометеорологического поста. На пороге домика я увидел сидящего Басмача. У коновязи стояли две лошади.

 Во время вчерашнего преферанса я слышал, что Басмач довольно бурно провел последние годы: развелся с громким скандалом, о котором говорили тогда в округе, отсидев год по хулиганке, снова женился на женщине много моложе его. Помня его спокойный, покладистый характер, трудно было представить, что он был способен на драку и дебош. За эти годы Басмач немного постарел: прибавилось седины, морщин на его загорелом, обветренном лице. Чабан сразу меня узнал, поприветствовал по имени своим хриплым, прокуренным баритоном. Мы попили с ним чайку, потолковали о том, о сем… Поговорили о жизни в России и в Москве, в частности.

 Подперев спиной стенку домика, я курил, поглядывал на коллектор, решившегося на ночь глядя побриться прямо на камнях за домом, на чабана, толковавшего что-то ему по-своему, по-тарабарски. В голове свербела мысль о сегодняшнем случайно подсмотренном взгляде Османкулова: его злой откровенности, его немотивированности, или, как принято сейчас выражаться, неадекватности по отношению к незнакомому, в сущности, человеку.

 «А его растерянность, тревога в день моего приезда? – вспомнил я: – Из-за аспирантки? Можно и этим объяснить. А можно и по-другому. Может из-за того, что накануне моего появления на леднике они с Басмачом ездили на охоту без лицензии? Сам же вчера с удовольствием обсасывал мясные ребрышки, приготовленные Ольгой. Османкулов привез тогда половину козленка. Что у Басмача есть малокалиберка – это как два пальца облизать: в горах они есть у каждого второго чабана. Милиция вприщур смотрит на это дело, сквозь те же облизанные пальцы – изымает иногда, но толку-то. С дробовиком на козлов не поохотишься, для охотничьего карабина дорогих боеприпасов не напасешься… А с малокалиберкой, выстрел которой на расстоянии едва слышен, хоть и сложно, но можно: и за козлом в скальные верхотуры полезть, поближе, если повезет, подкрасться, выцелить в левую лопатку зверя, да и сурка ради роскошного меха при случае подстрелить! А более серьезное оружие, оно, как правило, на учете, с ним не побалуешь! За такое оружие – это уже никаких милицейских прищуров не будет: доброхоты-стукачи есть везде, а отчетность никто не отменял! Но я не милиция. А то, что я в свое время имел отношение к российской полиции, коллектор не знал, да и не мог знать. Да и стал бы он пугаться возможного штрафа: оружие еще надо найти, а мясо-то к моему появлению почти доели! Османкулов и Басмач. Как фамилия Басмача? А хрен ее знает!»

 Я докурил до фильтра сигарету и снова покосился в сторону парочки. Покончив с бритьем и разговорами, те принялись вдруг на пару колоть геометрически правильные, цилиндрические чурбаки страшно сучковатой тянь-шаньской ели. Вспомнилось ее латинское название: Picea Shrenkiana, ель Шренка.

 «Кто такой Шренк? Какой-нибудь ветхозаветный натуралист? – подумал я: – Может он, где видел меня? Не Шренк, разумеется, а Османкулов? У милиции в райцентре? Вряд ли. Он уже недели две здесь. А чего же он тогда испугался?»

 Прекратив пялиться в сторону дровосеков, я зашел за угол домика. Взгляд остановился на дремавших у коновязи лошадей. Не посвежела, как и хозяин, отнюдь, не посвежела коняга Басмача. Этого трудягу, да и некоторых других здешних росинантов я бы и через десять лет узнал – в горах лошади, как и люди, хорошо запоминаются. В горах человеку без лошади никуда.

 «Интересно, сколько ему сейчас? – похлопав коня по шее, задался я вопросом: – На второй десяток, наверное? Вон уже и ямки за ушами, как на затылке старика. Для лошади это уже возраст, хотя и не старость. На старых лошадях здесь не очень-то. Ну, а этот буцефал до сих пор еще не из последних. Знай, спит себе.

 В тот день, когда эти двое были на охоте, в райцентре свершилось убийство у торгового центра. А что, если под видом охоты эта парочка была в райцентре? Что, если охота – это банальное алиби? А козленок, на следующее утро представленный как охотничий трофей – это баран? Шкуры и головы не было, и что это был за зверь, мог определить только специалист. Козлиное мясо темнее бараньего. А кто присматривался-то? Мясо – оно и есть мясо! С голодухи здесь в горах и вонючее мясо сурков по три-четыре часа для съедобности тушили! А для истосковавшихся по мясным трапезам гляциологов молодое, свежее мясо – что козленка, что барашка… Но, минуя село по дороге, минуя «ключи», попасть в долину из райцентра невозможно – молдокуловские ребята уже установили бы свидетелей. А если оставить в стороне село, а потом и «ключи»? Лошади – это тебе не какой-нибудь внедорожник! Лошади в горах во многих гиблых местах пройдут! Лошадям, как транспортному средству в горах альтернативы нет! Но последнюю и самую тяжелую часть пути в темноте? Там и троп нет, там и черт ногу сломит! Самому знакомы эти места. Но Басмач – местный чабан, он изучил эти места как натоптанный круг земли под родной юртой. Может, действительно, он знает тропку, неизвестную местным соглядатаям, по которой через буреломный лес, по крутым скальным склонам за три-четыре часа можно было бы скрытно пробраться выше «ключей», а потом для алиби спуститься вниз, показаться народу? Но такого здесь просто быть не может – местный люд регулярно по предгорьям, по долине шастает – в гости друг к другу на кочевья ездят, охотятся, баранов выпасают! Я бы слышал о такой тропе – тоже, слава Богу, помотался, полазил здесь. И, все-таки, все-таки! Мы с Балаянцем, охотясь в верховьях, нашли одну щелочку, о которой никто из местных не знает! Через нее можно довольно быстро пешкодралом перелезть в соседнюю долину! Вот именно, что «пешкодралом», на своих двоих! С лошадьми там делать нечего! Кстати, о лошадях. А что если…»

 Я снова приблизился к сразу насторожившейся, слегка прижавшей уши лошади и, зажимая между колен, приподнял копыто правой передней ноги: подкова старая. Правда, копыто, вроде бы, недавно перековывалось – обкусанные кончики подковочных гвоздей, похоже, не так побиты камнями, как на других копытах.

 «Или это желаемое? – продолжал раздумывать я: – Подкова «захлопала» и ее прибили, подтянули по-новому? Нападение у торгового центра было дерзким, тщательно спланированным, хладнокровно совершенным. Хулиганистый чабан на это не способен. Да и этот салонный прилипала, Отелло хренов, вроде бы мало походит на профессионала, на хладнокровного убийцу. Хотя… почти все убийцы, с которыми я имел дело мало походили на злодеев. И все равно маловероятно. С чего это я связал косые взгляды с событиями в райцентре? На его месте я тоже не выгибался бы в реверансах. Аспиранткой Османкулов увлечен, ежу понятно! Вон как перышки чистит, бреется, говорят, чуть ли не через день. Заставь меня самого побриться в горах за просто так! А сегодняшний взгляд коллектора? Причина его? Было, что ль, беспардонное ухаживание за аспиранткой с моей стороны? Или от меня за версту несет прожженным юбочником? Смешно, ей Богу!

 Ну, ее, к такой-сякой матери, подозрительность эту! – отмахнулся я от беспокоящих мыслей, отходя от лошади: – Может прав приятель Леха, что оперативник – это диагноз? В смысле болезненного воображения?!»

– Равшан сегодня уезжает, – сообщил мне Никитич, заполняющий какую-то ведомость. – Басмач какую-то там ему работу подыскал. Обойдемся. Очень вовремя ты приехал.