Роман Райского

Но нет, они не умалишенные! Они это нарочно, с умыслом! Какую цель они преследуют, мне совершенно ясно. Они хотят отдать меня замуж за этого жирного индюка Берданова, украсть меня у законного супруга. Сам же Берданов их и подговорил. Он же знает, что отец твой слаб здоровьем, что не сможет помешать. Вот они и убеждают меня в его смерти, чтобы получить мое согласие. Но не бывать тому!»

И так далее в том же духе. Прочитав это, Райский схватился за голову.

– Боже мой! – воскликнул он. – Моя мать – сумасшедшая! Ехать, ехать к ней!

Последнюю фразу услышала Агриппина Павловна, рукодельничавшая в соседней комнате.

– Куда это вы ехать собрались, душенька? – крикнула она оттуда.

Он вышел к ней.

– К матери, – сказал он и помахал рукой, в которой держал письмо. – Весьма печальные известия. Моя матушка повредилась умом. Думает, что мой покойный отец, а ее муж живет во здравии и находится рядом с ней. Я-то уверенно полагал, что она не всерьез, а оно вон как. Так что, хочешь или не хочешь, а я буду вынужден ехать обратно к себе на родину.

Глаза Агриппины Павловны наполнились слезами. Она отложила рукоделие и поднесла ладони к лицу. «Какие же они у нее морщинистые», – с ужасом и жалостью подумал Райский.

– Вы плачете? Ах, какое у вас большое сердце: вы совсем не знаете моей матушки, а как ее жалеете!

Агриппина Павловна вспыхнула.

– Побойтесь Бога, душенька! Еще на матушку свою наговаривает, на женщину, жизнь ему даровавшую! Знаю я, что вы все придумали, чтобы меня бросить! Экий предлог еще придумали! Что, не мила стала Агриппина Павловна?

– Да что вы такое говорите! – опешил Райский. – Ничего я не придумываю. Да вот же письмо; извольте почитать, коли не верите.

Агриппина Павловна схватила письмо и долго водила глазами по строчкам, шевеля при этом губами. Прочтя, отдала Райскому.

– Ну, и зачем вы поедете? – строго спросила она.

– Да как же зачем, позвольте! Мать же! Больна!

– А вы что за доктор? Нешто вылечите ее?

– Причем же тут вылечите или не вылечите? Просто долг сыновний…

– Вот еще выдумали! Это все слова. Ничем вы ей там не поможете. Оставайтесь уж лучше! Вы так удачно обосновались в Москве: работаете, писать собираетесь, я опять же. И все бросите?

Райский задумался.

– Я должен поразмыслить, – сказал он и ушел к себе в комнату.

На самом деле речи Агриппины Павловны пришлись ему по душе, и он сразу же принял ее доводы как бесспорные. А время на раздумья взял, чтобы показать и ей, и самому себе, что он человек совестливый и любящий мать, вот, дескать, и сомневается. Лежа на кровати, заложив руки за голову, он думал: «Пожалуй, права Агриппина Павловна. Если уеду назад – и матушке помочь ничем не смогу, и свою наладившуюся московскую жизнь напрасно порушу. А ведь жизнь у меня, чего Бога гневить, хорошая – и должность, и квартира, и особенно Агриппина Павловна; как же я из-под ее ласкового, теплого бочка да опять в свой замызганный городишко».

А как же сыновний долг, сыновняя любовь? Райский даже привстал с постели. И сразу же, озаренный спасительной мыслью, лег обратно, с улыбкой душевного облегчения.

«Да так-то и проявятся сыновний долг и сыновняя любовь, – раздумывал он, – ежели я ничего не предприму! Переступлю через себя – и не предприму. Чего ради я поеду – мелькать у матери перед глазами, пытаться разубедить ее в ее безумной уверенности, что мой отец, а ее муж – жив? Разве я сделаю ей так лучше? Она счастлива в своем одиноком сумасшествии, – вот что нужно понимать, – счастлива рядом с любимым человеком, живым в ее воображении, и лишить ее этой идеи – значит лишить смысла жизни. Да она же впадет в отчаяние, она умрет, если я приеду и примусь ее разуверять, принуждать к прозрению и здравомыслию! Итак, решено: не поеду!»

С этим решением он вышел к Агриппине Павловне. Та была рада услышать его и ничуть своей радости не скрывала, и Райский довольно подумал, что убил двух зайцев – в том смысле, что и Агриппину Павловну осчастливил, и у матери счастья не забрал.

Все же кое-что он, будучи не совсем умиротворен, предпринял. В тот же день он написал письмо в город Н. учителю математики Коваленскому, тому, что больше всех подшучивал над ним за совпадение фамилий с героем Гончарова, а потом пригласил на утку с яблоками и уговаривал уехать.

В этом письме Райский, не объясняя истинной причины своего беспокойства, просил Коваленского: «Мой друг, я помню, вы посмеивались надо мной, но помню и то, что вы делали это по-доброму, любя. А утка, которой потчевала меня ваша супруга, незабвенна; на ее обглоданных костях выросла моя нынешняя московская жизнь; уж извините, что высокопарно выражаюсь. По всему этому уверен, что вы не откажете в моей просьбе. В последние дни мне часто снится моя родина: город, река, гимназия, а самое главное – моя любимая матушка. Вроде бы сны хорошие, добрые, а тревожат они меня! Не может ли случиться чего с моей матерью, пока я здесь, вдали от нее? С этой мыслью я просыпаюсь посреди ночи и не засыпаю уж до утра. Собственно, просьба: навещайте время от времени мою матушку и давайте мне знать, все ли хорошо. Надеюсь, это не будет для вас обременительно. Шлите весточки на этот адрес; я здесь надолго обосновался.

Остаюсь ваш – Райский».

Отослав письмо Коваленскому, Райский снял с души груз. Теперь он с чистой совестью может пребывать в Москве: мать будет под присмотром.

И еще одно событие случилось в тот день, а точнее – вечером. Агриппина Павловна в благодарность и награду, что остался с ней, предложила Райскому окончательно и с вещами перебраться к ней в комнату.

– А вашу комнатку будем сдавать! – сказала она. – Пенсию за мужа я-то выхлопотала, но это сущие копейки, на жизнь не хватает.

Райский не преминул согласиться. Так день, принесший поначалу расстройство, счастливо завершился. Райский снова мог вернуться к думам о житье-бытье семьи Снежиных и скучать в предвкушении четвертой, заключительной части романа Ближнева.

Глава тринадцатая

Лихорадка

Наверно, не было по всей России такого человека, кто ждал бы окончания «Семейства Снежиных» с большим нетерпением, нежели Райский. Поторапливая время до выхода декабрьского номера «Вестника Европы», он в мыслях строил разные предположения о том, как будут развиваться события в романе. То он предполагал самое кровавое: Неверов должен был убить Сашу, после того как она родит ему сына, – убить, чтобы соединиться с сестрой ее Зиной; то рисовал картинку всеобщего счастья: Неверов остается с Сашей, Зина обретает семейное благоденствие с отцом Филиппом, а жена отца Филиппа… тут была заминка… ну, положим, уходит к тому подлекарю из устроенной Филиппом и Зиной больницы, который все крутился вокруг да около.

Но какая же из версий Райского окажется верной? Больше всего он склонялся все же к финалу с отравлением, однако наверняка не узнаешь, пока не прочитаешь! Что же придумает этот Ближнев?

– Ах, скорее бы уже «Вестник Европы»! – восклицал Райский время от времени.

Агриппина Павловна, озабоченная в то время поисками нового жильца, на эти его возгласы отвечала усмешкой.

– Вы бы сами лучше писали, право, нежели так ждали чтива. Пишите! Тысячи на дороге не валяются. – Возможность нешуточного гонорара, о которой обмолвился Райский, не выходила у нее из головы.

– Вы не понимаете, Агриппина Павловна! – возражал Райский. – Я так сросся с этим романом, что не могу думать о чем-нибудь другом. Это уже стало моим романом, понимаете! Романом Райского!

Агриппина Павловна не понимала и недовольно качала головой.

Еще эти восклицания – «Скорей бы „Вестник“!» – вырывались у Райского в разговорах с Викентием Александровичем. Тот тоже глядел на него в этих случаях с недоумением. Глаза Райского горели таким лихорадочным, болезненным блеском, что Викентий Александрович начал побаиваться за его душевное равновесие.

Он пытался отвлечь Райского байками про Пушкина. Но Райский был так занят собой, что однажды грубо прервал его:

– Да полноте вам! Будто я не знаю, что вы все сочиняете!

– Вовсе не сочиняю, – растерянно возразил Викентий Александрович.

– Да как же не сочиняете! Уж точно, вы Пушкина и в глаза не видели!

Викентий Александрович, который его и на самом деле никогда не видал, обиделся и молча отошел от Райского. Было неожиданно и вдвойне неприятно, что Райский, всегда его защищавший, вдруг обличил его и укорил за безобидные выдумки.

Тот, впрочем, и не заметил, что причинил огорчение старшему товарищу, будучи терзаем собственными муками – муками ожидания. Но однажды, уже в конце ноября, получилось письмо из города Н., которое поворотило Райского к мукам иным – раскаяния и страха.

Это было письмо от Коваленского, довольно-таки сбивчивое, но подействовало оно на Райского, как раскат грома: оглушило и напугало.

«Вы подлец! – без обиняков писал Коваленский. – Да! Именно подлец! Я побывал намедни у вашей матери и убедился, что она помешалась рассудком: говорит о давно умершем муже как о живом и даже разговаривает с ним. Вы тоже это наверняка знаете, иначе не просили бы меня присмотреть за нею. Из этого я и заключаю, что вы подлец! Вместо того, чтобы заботиться о родной матери, вы уехали к черту на кулички! – да, пускай и по моему совету, но я же не мог знать всех обстоятельств. А вы знали – и все равно уехали. А если не знали, а узнали потом, уже в Москве, то все равно вы подлец, потому что не примчались обратно! Именно подлец! А я еще жалел, что никакая дуэль мне ни разу в жизни не подвернулась. Вот вас и вызову, как только свидимся; уж формальный повод-то я найду!»

И так далее, с повторениями и нарастанием пафоса. Райский трясся, как от холода, когда читал обвинения и угрозы Коваленского. Он никак не хотел, чтобы его считали подлецом, но еще больше он трусил стреляться на дуэли. А потом ему и вправду стало холодно, хотя в комнатах было натоплено изрядно: Агриппина Павловна любила тепло. Дрожа как осиновый лист, Райский лег под одеяло.

Агриппина Павловна, войдя в спальню, удивилась увидеть его в постели: обычно он читал по вечерам и отходил ко сну много позже ее. А когда обнаружила, что он стучит зубами, не на шутку заволновалась.

– Да вы никак заболели, душенька? – Она потрогала его лоб. – Какой горячий! Да у вас лихорадка!

– Да, у меня лихорадка, – тихим шепотом повторил Райский ее слова и прикрыл потяжелевшие веки.

Он впал в забытье.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Глава первая

Раскрытие псевдонима

Полмесяца длилась болезнь Райского. Его била лихорадка, он метался в жару и в бреду, и ни на минуту понимание действительности не возвращалось к нему. Наконец, кризис миновал, и в одно солнечное утро он открыл глаза и посмотрел вокруг ясным взором. Голова кружилась, он чувствовал слабость во всех членах, но сознавал, что выздоровление началось и что оно необратимо.

Сидевшая у изголовья его постели Агриппина Павловна увидела, что он очнулся, и подскочила, донельзя обрадованная.

– Ну, наконец-то! – воскликнула она. – Друг вы мой любезный! Душенька! Уж как я за вас переживала! Как за вас Бога молила!

– Что, совсем я был плох? – с трудом, плохо слушающимся языком вопросил Райский.

– Да просто страсть господня! – всплеснула руками Агриппина Павловна. – Лекаря приглашала, самого лучшего и самого дорогого в околотке, так даже он не ручался.

– Голубушка! – поднес Райский ее ладонь к губам. – Денег на доктора не пожалели.

– Да как же жалеть, душенька, помилуйте! – возразила Агриппина Павловна. – Не чужие ж люди, поди! Переживала! Да и не я одна. Из типографии вас навещали; любят вас там. Беспокоились, а как же! Некий Петров раз заходил, беспардонный этакий. А один – такой старичок хроменький – чуть не через день наведывался. «Как там Райский да как там Райский?» Переживательный старичок!

– Это, должно быть, Викентий Александрович.

Райский попытался переменить свое положение на подушке, но это движение причинило ему боль, и он поморщился.

Агриппина Павловна заметила его гримасу.

– Что? – обеспокоенно спросила она. – Плохо вам? Немудрено! Столько в беспамятстве пробыть! Вам надобно вздремнуть. Или давайте я вам бульончика подам! Кушать надо, душенька, а то вон как похудели, одни глаза и остались.

Агриппина Павловна засуетилась, подобрала юбки, чтобы вставать.

– Нет-нет, мне хорошо, право, хорошо, Агриппина Павловна. Ничего не надо, не утруждайтесь, – остановил ее Райский. – Лучше посидите со мной да скажите вот что: письма никакого не получалось? С родины моей?

– Нет, ничего не было. Ах да! Совсем из головы вон! Тот старичок хроменький, как бишь вы его назвали?..

– Викентий Александрович.

– Точно, Викентий Александрович! Этот Викентий Александрович принес вам журнал. Сказал, что вы ждете, сказал, что там ваш роман пропечатан.

Райский привстал на локтях.

– «Семейство Снежиных»?

– Ну да, вроде какое-то семейство.

– Но откуда? Откуда он знает, что это мой роман? Я же скрывал, я же скрывался под псевдонимом…

– Так вы написали-таки книгу! – воскликнула Агриппина Павловна; в тоне и в выражении лица ее читалась обида. – А мне ничего не сказали. А мне говорили, что только сбираетесь писать. Ей-богу, что за секреты!

– Ах, Агриппина Павловна, милая, не обижайтесь, прошу вас, умоляю. Вы столько для меня сделали, выходили вот меня, и моя признательность не знает границ. Это не от вас был секрет, это был секрет от всего мира, я никому не хотел говорить, я и не имел права говорить, я даже специальную бумагу подписал. У меня такой уговор с издателем – прятаться под псевдонимом.

Все эти факты – о своем авторстве в отношении «Семейства Снежиных», о необходимости держать это авторство в тайне по договору с журналом – по мере того, как Райский их проговаривал, наплывали на него один за другим из пустоты и тьмы, в которой пребывали до этого. Он торопливо выхватывал их мыслью и складывал из них единую картину. И в итоге все для него встало на свои места и оказалось ясным: он, Райский, и есть Ближнев!

Хорошо же он таился! Даже от самого себя!

Один вопрос остался неразгаданным: как Викентий Александрович прознал? Агриппина Павловна ясно же передала его слова: вот «Вестник Европы», там – роман Райского, выхода его окончания он так ожидал!

Агриппина Павловна пожимала ему руку, выпростанную им из-под одеяла.

– Вы разволновались, друг мой любезный, душенька, – сочувственно сказала она. – Вам это вредно в вашем состоянии.

– Да, вы правы, я в самом деле устал. Мне нужно отдохнуть и поразмыслить.

«Поразмыслить об открывшихся обстоятельствах», – добавил он в мыслях.

Агриппина Павловна ушла. Райский же, вместо того чтобы предаваться размышлениям, уснул, но уже не болезненным забытьем, а крепким сном выздоравливающего человека. А когда пробудился, то уже твердо осознавал себя как автора романа «Семейство Снежиных», напечатанного под псевдонимом Ближнев. Как будто никогда не было и не могло быть по-другому.

Глава вторая

«Наш писатель»

С этим осознанием он, окончательно оправившись от болезни, вышел на службу.

В типографии все были ему рады, особенно Викентий Александрович, легко забывший прежнюю мелкую обиду.

– Я счастлив видеть вас здоровым, – сказал он, приветствуя своего молодого друга.

– Благодарю вас. – Райский похлопал по книжке журнала, принесенной с собой. – И за это тоже благодарю. Сейчас понесу Владимиру Федоровичу.

– Прочитали?

– Пролистал.

– Ну, и как вам?

– Вроде бы без ошибок напечатали.

– И это все ваше мнение? – удивился Викентий Александрович. – Вы с таким нетерпением ждали и говорите только об отсутствии опечаток? А как сюжет? Я прочитал. И подивился, сколь он совпал с вашими ожиданиями! Все и вправду закончилось отравлением, как вы и предсказывали. Бедная Зина!

Райский пожал плечами.

– А чему вы удивляетесь? Как сюжет может не совпасть с ожиданиями автора?

– Что вы имеете в виду?

– Викентий Александрович, перестаньте меня мистифицировать. Вы же сами в разговоре с моей квартирной хозяйкой обмолвились, что знаете о том, что я – автор «Семейства Снежиных». Меня только волнует: откуда вам это стало известно?

Викентий Александрович взирал на Райского с недоумением. Что он несет? Или он разыгрывает, или из-за перенесенной болезни повредился рассудком.

– Вы шутите? – спросил Викентий Александрович.

– Нет, конечно! Так откуда вам было известно, что Ближнев – это я?

Викентий Александрович из опаски, что Райский и в самом деле может быть безумцем, поостерегся его переубеждать. Чревато для собственного здоровья: ну как накинется; кто знает, чего от него ожидать!

– Вы сами случайно проговорились, – промолвил он.

– Ах, вот оно что! – заулыбался Райский. – Странно, почему я не помню об этом? А впрочем, ладно! Со мной такое случается: я, представьте, на время даже забыл, что написал «Снежиных». Но теперь уж все равно. Я больше не буду таить, что Ближнев – это я; Бог с ним, с этим договором, что я с журналом заключил. Страсть как хочу покупаться в лучах славы. Ну, скажите, понравилось вам мое «Семейство Снежиных»?

– Ваше, кхм, ваше «Семейство Снежиных» мне понравилось, – сказал Викентий Александрович. – Образы ярко прописаны, особенно Зина удачно вышла. А какой впечатляющий финал. Беременная, травится она мышьяком, убивает и себя и ребенка внутри себя. Ну, и помимо этого важные темы вы, конечно, затронули. И больницу в селе у вас там устраивают, и о месте женщины в общественной жизни рассуждают. Что там еще? Да много всего и со всех сторон. В общем, я от души поздравляю вас с хорошим произведением. Райский из «Обрыва» не смог, а вы – написали-таки роман.

Райский светился, слушая эту похвалу, и не замечал, что Викентий Александрович произносит ее неискренне.

– Самое важное, – заговорил Райский, – самое важное это как раз то, что вы сейчас сказали: много всего и со всех сторон. Да, вы ухватили суть! Через бесхитростную, признаться, историю – над остротой сюжета, несмотря на ваши похвалы, мне, конечно, еще работать и работать – я, однако ж, постарался дать описание современной русской действительности во всех ее вопросах и точках надрыва. Для нас, литераторов, это самый главный момент, когда мы пишем.

Викентий Александрович смотрел с любопытством и с усмешкою, как Райский нацепил на себя лавры большого писателя и красуется перед ним. А потом усмешка исчезла с его уст. Глядя на Райского, блаженно улыбающегося безумца, – теперь он в этом почти не сомневался, – он проникся к нему сочувствием. «Бедный, бедный Райский», – жалел он его.

Собственно, из сочувствия Викентий Александрович никому не посмел объявить в дальнейшем о том, что у Райского помутился разум.

Да и никак не выказывал Райский помутнения разума. Поведения он был того же, что и раньше: смиренно делал свою работу, ни на что не отвлекаясь. Правда, когда улучалась свободная минутка, тут же находил себе слушателя, которому рассказывал о своем романе «Семейство Снежиных», выпущенном под псевдонимом Ближнев. Но вряд ли кто мог подумать, что это речи помешавшегося человека. На крайний случай – и то поначалу, и то особо недоверчивые натуры – допускали предположение, что Райский лжет. Большинство же сразу решило, что он правду говорит, а вскоре к ним присоединились и недоверчивые: с таким увлечением, с таким жаром, с таким блеском в глазах вещал он о своем романе, что не поверить было невозможно. В итоге вскорости все типографские, не исключая владельца, были уверены, что у них служит знаменитость – писатель Райский, он же Ближнев, автор прекрасного романа, помещенного в передовом петербургском журнале.

Один Викентий Александрович знал истину, но и у него, под воздействием общего взгляда на вещи, пробегало сомнение: а что, если Райский и на самом деле написал это злополучное «Семейство Снежиных»? Еще и поэтому Викентий Александрович молчал.

Часто он становился свидетелем и слушателем таких разговоров. Райский собирал вокруг себя кучку типографских и провозглашал:

– Мы, писатели, пишем не просто так. Мы пишем со смыслом. Иногда этот смысл с двойным дном. Вот как у меня в «Семействе Снежиных»…

Или:

– Знание законов жизни и применение их при построении сюжета произведения – вот что важно для писателя. Вы заметили, как у меня в «Семействе Снежиных»…

Или:

– Я много и со всех сторон изучал окружающую действительность, когда писал роман. Я все животрепещущие вопросы, волнующие общество, постарался учесть и затронуть. Эмансипация, семейный вопрос, облегчение жизни крестьянам…

С этими «мы», да «я», да «у меня» многим Райский успел поднадоесть. Особливо же переплетчику Петрову, которому Викентий Александрович все-таки обмолвился, что с писательством Райского не все чисто. Тут же Викентий Александрович и осекся и, несмотря на все расспросы, более ничего не говорил. А Петров с тех пор крутился около Райского, чтобы насладиться его зазнайством, а потом, при возможности, как только представится случай, изобличить его. Так следят за действиями ловкого вора, мастерски лезущего в чужой карман, чтобы потом схватить его на поличном за руку. Петров был любителем уголовных романов и вообще питал любовь к изобличениям; вот и теперь он не упускал момента задать Райскому какой-нибудь каверзный вопрос.

– Я тоже читал ваш роман, – говорил он. – Ну как читал: просматривал на досуге. Но мнение, однако ж, составил. Гладко у вас получилось, ничего не скажешь. Но вот скажите: у вас там много действия происходит в деревне, в провинции. Откуда вы так хорошо осведомлены о провинциальной жизни?

Райский удивленно вскидывал брови.

– Помилуйте! Да я же вырос в маленьком городке! Как же мне и не знать провинции?

– Вот как! Кажется, вы сказывали, что до Москвы жили в Петербурге. Вы что, лгали тогда?

– Что за вздор! Как грубо сказано – лгал! Я не лгал, а, скажем так, в шутку привирал, выдавал себя за Райского из романа Гончарова «Обрыв».

– Странно, – пожимал Петров плечами и отходил.

Но в другой раз придумывал очередной вопрос с подковыркой:

– А вот еще любопытно мне: зачем вы скрывали от нас, что вы писатель? Почему вы вон Викентию, – кивал он на Викентия Александровича, – рассказывали, что только собираетесь начать писать, а оказалось, что вы уж написали роман и в журнал его отослали?

– Это все моя пагубная привычка разыгрывать из себя того, кем я не являюсь. – Райский улыбался, слегка виноватясь, а больше красуясь, но все же веря во все, что говорит. – Вот разыгрывал из себя Райского из «Обрыва», еще разыгрывал начинающего, то есть еще не начавшего литератора, хотя уже закончил роман. Не знаю, право, для чего мне это нужно было. – Он задумчиво молчал, затем, словно решившись, говорил: – Тут еще одно обстоятельство: у меня со Стасюлевичем, издателем «Вестника Европы», был уговор, что я не стану раскрывать тайну псевдонима Ближнев. «Тайна будет способствовать успеху романа. Все будут гадать, кто такой этот Ближнев», – писал он мне; где-то у меня лежит его письмо, если моя квартирная хозяйка, простите за каламбур, не похозяйничала и не выбросила. – (К слову сказать, все в типографии знали о характере его отношений с Агриппиной Павловной: он сам рассказал об этом.) – «Тайна так тайна. Пусть будет тайна», – согласился я в ответном письме. Я вообще люблю таинственность, загадочность. Но, увы, тайна стала секретом полишинеля, причем по моей же вине: я проболтался Викентию Александровичу и, не сочтя возможным обременять его необходимостью сохранять мое инкогнито, открылся теперь вот всему свету. Так что прошу любить и жаловать: Ближнев – это я!

Раз за разом повторял Райский это свое: «Ближнев – это я!» Его соработники этим утомились и уже избегали разговоров с ним. Даже Петров, поняв, что Райский в любом случае выскользнет, а Викентий Александрович мог и ошибаться, даже Петров отступил от попыток его разоблачить.

Постепенно вокруг Райского образовалась в типографии пустота. «Наш писатель», – ухмылялись печатники в заглазных беседах и упражнялись в остроумии, а когда он подходил и заговаривал о своем романе, тотчас же у всех находились не терпящие отлагательств дела.

Глава третья

У литераторов

Кто не избегал Райского и не потешался над ним, так это самый главный человек в типографии – ее владелец. Собственно, поэтому насмешки над докучливым новоиспеченным писателем, упивавшимся собой, не выходили за пределы простого, беззлобного зубоскальства. А в присутствии Владимира Федоровича, который по обыкновению частенько наведывался на первый этаж проследить, как идут дела, и это прекращалось.

В отличие от Райского, с детства полагавшего, что все слова изначально не принадлежат никому, а значит, принадлежат всем, и ему в том числе (уж не поэтому ли сделалось возможным с его стороны присвоение целого романа?) – в отличие от Райского, Владимир Федорович относился к словам как к тому, что заведомо принадлежит кому угодно, только не ему. Он поздно, только года в четыре, начал говорить, в гимназические годы все не мог сладить с грамматикой: слова никак ему не давались, были как чужие. В бытность свою пылким юношей влюбился в актрису, сделал ей предложение, но не услышал от нее в ответ единственного слова, которое его устроило бы: она не сказала «да», она только рассмеялась. А на другой день уехала из театра с каким-то офицером, тоже смеясь, но уже не язвительно, как в лицо Владимиру Федоровичу, тогда просто Владимиру, а с многообещающей благосклонностью. «Даже одно-единственное слово из двух буковок не покорилось мне», – с печалью думал он.