Роман Райского

Райский опять распалялся, и Викентий Александрович опять не мог сдержать усмешки.

– Словом, и «Лес рубят – щепки летят» – не образец для подражания? – замечал, посмеиваясь, Викентий Александрович.

– И это мягко говоря! – не успокаивался Райский. – Не такой роман я напишу! Нет, совсем не такой!

– Однако найдется ли пример для подражания? – сомневался Викентий Александрович.

Но его молодой друг был уверен:

– Найдется!

И нашелся! Права была еще одна мудрость – не народная, а библейская: ищущий обрящет. Коваленский тоже так, кажется, говорил.

Глава девятая

«Семейство Снежиных»

Из всех журналов, которые, по милости владельца типографии, удавалось прочитывать, больше всего внимания Райский уделял, конечно же, «Вестнику Европы», тому самому, где был в позапрошлом году напечатан «Обрыв». В сентябрьской книжке было опубликовано начало романа «Семейство Снежиных», автор – Ближнев. Ни имя, ни даже инициалы этого Ближнева не указывались. По этой причине Райский рассудил, что это, вероятнее всего, псевдоним.

«Снежины» заинтересовали Райского. Хотя бы потому заинтересовали, что ими заинтересовался «Вестник Европы» – тот самый «Вестник Европы». Были написаны «Снежины» вполне живым языком, не излишне живым, как у Лескова, а с соблюдением чувства меры. Сюжет оказался, по сути, незамысловат, ну, так это была только первая часть, как-то оно дальше будет разворачиваться, знает только Ближнев.

– Есть там, значит, некое семейство Снежиных, как, собственно, явствует из заглавия, – рассказывал Райский Викентию Александровичу, когда выдалось свободное времечко.

– Мудрено не догадаться, – улыбнулся в ответ Викентий Александрович.

– Да уж. Так вот. Состоит оно, семейство это, из матери, ныне вдовствующей, трех дочерей и сына. Знакомство читателя с ними происходит накануне важного события в их жизни – свадьбы одной из дочерей. Впрочем, перед тем как пересказать вам сюжет, обращу ваше, Викентий Александрович, внимание на язык романа, на то, как он точно и просто, без напыщенных излишеств передает действительность. Вы послушайте хотя бы предложения, с которых начинается произведение, и прочувствуйте, как умело и ненавязчиво автор рисует перед читателем живую и яркую картину, да не просто рисует, а положительно погружает в нее, заставляет посмотреть на нее изнутри.

Райский раскрыл журнал и зачитал:

– «Дело было в деревне, в зимний святочный вечер, когда толпы наряженных снуют по улицам при блеске новорожденного месяца, слышится хрупкий звук саней, звенят бубны и колокола». – Он оторвался от книжки; лицо его имело мечтательное выражение. – Так и видишь себя самого в веселой толпе на деревенской улице, слышишь, как снег хрустит под полозьями. Ощущаешь игриво покусывающий щеки морозец, вдыхаешь холодный, прозрачно-звонкий воздух. Чувствуете зиму, Викентий Александрович, а?

Было начало осени, и поэтому наборщик вежливо молчал, но Райскому и не требовалось от него ответа. Он продолжал читать:

– «В такие вечера особенно пустынно и угрюмо смотрят помещичьи дома и усадьбы, потому что прислуга отпрашивается на праздник, а остающиеся обитатели запираются на все замки и затворы, терпеливо принося себя в жертву безвыходной скуке и одиночеству». – Он снова отложил журнал. – Как вам, а? В первом предложении – наряженные толпы, месяц блестит, бубны звенят, а уже в следующем – пустота и уныние, замки и затворы, скука и одиночество. Экий контраст! Автор двумя мазками показывает, что жизнь полна противоположностей, умещающихся и уживающихся в одном времени и пространстве. В одном абзаце! Ну, а дальше уже знакомство со Снежиными.

И Райский прочитал второй абзац:

– «Сквозь щели ставень одного из таких домов мерцал огонь. Это был дом Марьи Петровны Снежиной. В настоящую минуту семья собралась в биллиардной, единственной теплой комнате во всем доме, из которой сделали залу, гостиную и диванную. Тут стояли и фортепьяно, и ломберные столы, и мягкие кресла, и рабочие столики, и пяльцы с начатыми работами». Представили картинку? Я лично вижу перед собой эту комнату, более того – глядя на эту вот страницу и отдавая себе отчет, что гляжу на эту страницу, – он потряс раскрытым журналом, – я в то же время оказываюсь в той комнате и вглядываюсь в лица членов семьи Снежиных, собравшейся в биллиардной. Кто же они? Ближнев рассказывает о них дальше.

Пропустив не имевший отношения к сути дела абзац – речь там шла о морозных узорах на окнах и веселом треске дров в старинном камине, – Райский прочел:

– «Против обыкновения, оживленный разговор слышался в комнате. За большим круглым столом сидели четыре женщины. Это были мать и три дочери.

Разговор велся живой, непрерывный, пересыпаемый раскатами молодого смеха и очень редкими выговорами со стороны матери. Странность этого небывалого явления нисколько не удивит, если мы скажем, что в семье случилось не совсем обыкновенное событие: старшая дочь Снежиной выходила замуж и только вчерашний день была помолвка».

– А почему разговор был оживленным против обыкновения и назван небывалым явлением? – перебил Викентий Александрович.

– Потому что сурова характером мать семейства! На следующих страницах Ближнев ярко это демонстрирует. У него вообще все персонажи вышли яркими, колоритно выписанными. – Райский задумался и добавил: – Вот у кого мне следует учиться, вот на кого мне следует равняться.

Сказав так, он опять задумался.

– Так а что дальше? – полюбопытствовал Викентий Александрович.

– А что дальше? – переспросил Райский, как будто спросонья.

– Колоритные персонажи, сказали вы. А какие именно? Кто входит в это самое семейство Снежиных?

– А! Кроме вдовствующей матроны – главы семейства и трех ее дочерей, есть еще сын Григорий. Впрочем, он, я подозреваю, к движителям сюжета относиться не будет. Единственная его функция – просить денег у матушки: он служит в полку, а там траты значительные, на лошадей, на карты, шампанское, и чем там еще живет наше доблестное офицерство. Кстати, замечу в скобках, материальное положение семейства оставляет желать лучшего, и замужество старшей дочери преследует в том числе цель его поправить.

– А кто же является, как вы выразились движителем сюжета? И что это вообще значит?

– Я так называю персонажей, благодаря которым сюжет развивается, то есть главных персонажей. Сюжетообразующих.

– Как мудрено! – заметил Викентий Александрович. – Хотя воля ваша! Я в этакие дебри влезать не смею.

– Тогда я продолжу. Так, значит, главные персонажи, вокруг которых все будет вертеться, следующие: мать, по имени Мария Петровна, ее дочь, что выходит замуж, зовущаяся Александрой, Александровной Павловной, ее жених по фамилии Неверов, а по имени-отчеству Андрей Петрович, и еще одна дочь Марии Петровны Снежиной – Зина. Третья же дочка, Надя, пока остается за скобками.

– Постойте, дайте угадаю! – перебил Викентий Александрович. – Что же Зина: наверняка влюблена в Неверова?

– Так вы читали? – изумленно воззрился на собеседника Райский. – А я тут перед вами распинаюсь…

– Нет, не читал, – спокойно возразил Викентий Александрович. – Просто по-другому и быть не могло: неспроста же помолвка в начале произведения, даже перед началом; соответственно кто-то должен ей мешать, а кто еще, если не соперница, а если эта соперница – сестра невесты, так это придает положению пикантности. А то, что соперница – это Зина, а не Надя, легко вывести из ваших слов насчет того, что Надя за скобками

– Да, Викентий Александрович, – улыбнулся Райский, – вам бы самому книжки сочинять!

– А что! – горделиво подбоченился тот. – Я бы смог! Пушкин меня в темечко поцеловал, когда прощался.

Райский рассмеялся.

– О талантливых людях, кажется, говорят: ангел поцеловал. Вы натолкнули меня на мысль: о талантливых в отношении литературы шутить, что их Пушкин поцеловал. Но мы ушли от предмета разговора. На чем мы остановились? Ах, да! Вы угадали, Викентий Александрович: Зина действительно влюблена в Неверова. Эта девушка, хотя и молоденькая, всего четырнадцати лет, взгляд на вещи имеет передовой и смелый. В том числе и на семейные отношения. Но и сам Неверов, человек не менее прогрессивный, испытывает к Зине чувства. Автор замечательно описывает их поцелуй.

– Значит, дело идет к тому, чтобы свадьба расстроилась, – предположил Викентий Александрович. – Представляю, что будет происходить: какой скандал в семействе и в обществе!

– А в этот раз вы промахнулись. Вот предложение из конца первой части романа: «Свадьба состоялась как ни в чем не бывало», – торжествующе произнес Райский с таким видом, как будто сам являлся счастливым женихом.

Впрочем, Неверов, жених из романа, не был, как оказалось далее, таким уж счастливым.

Райский прочитал следующий отрывок:

– «С самого утра свадьбы жених был болен: с ним случилась горячка». И чуть дальше, послушайте: «Вулкан разразился на следующий день поразительной новостью, облетевшею все дома города и деревень: Неверов лежал при смерти на новобрачной постели и присланы были гонцы за докторами… Любопытные души, под видом сострадания, летали к нему в дом и возвращались обратно с самыми животрепещущими известиями: молодой упал в обморок и молодая страшно перепугалась, бросилась к матери; его уже вынесли на руках, положили на постель и в эту же ночь с ним начался бред, и открылись все признаки горячки. Доктора приписывали болезнь по обыкновению простуде, но городских жителей не так скоро проведешь: они единодушно заключили, что Неверов захворал от огорчения, что Снежины обманули его начет приданого и дали за Сашей одни тряпки да кучу долгов». Но мы-то, читатели, знаем истинную причину: это влюбленность Неверова в сестру невесты и связанные с этим переживания.

– Занятно, – заметил Викентий Александрович, внимательно выслушавший этот монолог с цитированием. – А как к свадьбе любимого человека отнеслась Зина? Тоже слегла?

– Из первой части читатели этого не узнали. Ближнев оставляет это на последующее.

– Ладно, как будет вторая часть – тогда расскажете.

– Вы и вообразить не можете, с каким нетерпением жду я продолжения «Семейства Снежиных», – со вздохом признался Райский.

Глава десятая

Вторая часть «Семейства Снежиных»

Но вот и дождался. Еле вытерпел Райский, пока хозяин типографии ознакомится наконец с октябрьской книжкой «Вестника Европы»; все ему казалось, что он слишком долго держит ее у себя. «Нарочно задерживает, жирный боров!» – в раздражении думал Райский, а вслух не высказывал претензию только потому, что Владимир Федорович находился в своем праве, чай, за его же деньги журнал выписан, больше того – он мог и не давать журнал вовсе, услышав подобное недовольство.

И все же терпение Райского оказалось вознаграждено сторицей. Вторая часть порадовала и взбудоражила его не менее первой. Он проглотил ее буквально в один миг.

«Жизнь Снежиных потекла своей обычной чередой: прошла зима, наступила весна, приблизились первые дни святой недели…» – так начал Ближнев вторую часть. В этой череде дней и времен года, в однообразии деревенского быта Марья Петровна, мать семейства и вместе с тем вздорная женщина, заскучала и от скуки принялась издеваться над младшей дочкой Зиной – «доводить до исступления», напоминая ей о Неверове. Ей видно было, что Зина влюблена в Неверова, влюблена и горюет. Тот обещал, что они с Александрой заберут ее с собой, но на этом и был таков. Молодые уехали в наследственную деревню Неверова Липовку, а Зина осталась в деревне Снежиных. Развлекало ее только новое лицо – племянница экономки Дуняша, приехавшая погостить, с милостивого дозволения Марьи Петровны. Примечательна эта Дуняша была тем, что мечтала научиться составлять лекарства, как ее отец-провизор, и постоянно возилась с травами, порошками, склянками – странное, надо признать, увлечение для одиннадцатилетней девочки.

Как выяснилось, столь оригинальными интересами Ближнев наделил Дуняшу не просто так. Это понадобилось ему для развития сюжета. Марья Петровна выпила стакан квасу, в который Дуняша, для опыта, добавила дурману – «stramonium». Мать семейства, полагая, что находится при смерти, обвинила в своем отравлении Зину. По счастью, все обошлось с Марьей Петровной благополучно, а правда об истинной «отравительнице» открылась. После этих событий Зина слегла с горячкой.

«Очень жаль, – посетовал в своих мыслях Райский, оторвавшись от книжки, – да, очень жаль, что Ближнев использовал такой поворот так рано. А как занимательно было бы отравление как развязка. Например, если бы Зина отравилась из-за несчастной любви. И не дурманом, который вовсе не смертелен, как сам Ближнев разъяснил устами другого своего персонажа – доктора Ахматова, – не дурманом, а именно смертельным ядом. Но, может быть, Ближнев все же будет иметь это в виду, памятуя слова Гегеля, что история повторяется дважды. – (Да, Райский вдобавок к Вольтеру и немецкого философа Гегеля почитывал, не только русских писателей.) – Только если у Гегеля, в его изречении, вначале была трагедия, а потом фарс, то у Ближнева сперва был фарс. Значит, в конце возможна трагедия? Хороший был бы ход! Ах, скорее бы узнать, чем на самом деле кончилось». И Райский вновь погрузился в чтение.

С любопытством пригляделся он к новым персонажам. Больше всего заинтересовался отцом Филиппом, молодым священником. Женатый, разумеется, человек, без этого в его звании никак нельзя, да к тому же на сносях жена его – матушка Анна. А все ж затеплилось и у него чувство к Зине – они вместе озаботились устройством больницы в деревне. Ничего меж ними не случилось, а вот сплетни средь людей пошли. Отец Филипп, спасаясь от этих разговоров, принужден был сменить приход. Появится ли он еще на страницах романа, продолжится ли его история с Зиной, по сути еще не начинавшаяся, а происходившая лишь по рассказам злых языков?

И, собственно, как вообще продолжится сюжет? Каждую свободную минутку Райский упорно размышлял над этим. Он сам удивлялся, как это роман «Семейство Снежиных» сумел так захватить его мысли, но ничего не мог с собой поделать и не переставал думать о нем.

Он строил догадку за догадкой, и это сделалось его любимым занятием. Настоящая действительность будто бы отступила на задний план. Машинально он вычитывал в типографии гранки, машинально проглатывал пищу и даже время с Агриппиной Павловной стал проводить, витая мыслью вокруг замыслов Ближнева. Та, конечно, заметила перемену в «душеньке», как она называла Райского.

– Что это вы, душенька, сам не свой? – обращалась она к нему, видя, что он вроде бы и с ней, но как будто и не с ней. – Ужель я вам не мила больше?

– Что вы, свет мой, Агриппина Павловна! Вы – радость и смысл моей жизни! Просто устаю на службе. Столько всего приходится читать, что аж глаза из орбит вылезают. – Он не хотел распространяться, в чем суть на самом деле, будучи уверен, что Агриппина Павловна не поймет его литературных раздумий, усталость же – вопрос физический, это как раз посильно ее пониманию. И она понимала, жалела Райского, гладила его ласково по голове.

– Бедненький, бедненький, – приговаривала она, – утомился… Ну, отдохните, пожалуй, отдохните, душенька.

Он засыпал, но и во сне видел семью Снежиных и гадал, что ей уготовано судьбой в лице Ближнева.

Больше всего Райского занимала фигура Зины. Что же ждет ее? Смешно сказать, он желал ей счастья с отцом Филиппом. Вот бы тот понял, что не может жить без Зины, бросил бы священничество, свою отвратительную, злую и придирчивую жену и соединил свое сердце с сердцем Зины! Какой бы это был гимн любви, попирающей все институты – брака, религии, общественного мнения, в конце концов. Впрочем, осаживал Райский полет мысли, не приходится ждать, чтобы «Вестник Европы» этакое опубликовал. Не такой это радикальный журнал, чтобы обозначить возможность такого поведения православного священнослужителя, да и цензура не пропустила бы. Значит, будет все развиваться не таким крайним образом.

Но как? «А! – понял Райский – или подумал, что понял. – Зачем я, глупый человек, вообще желаю счастья Зине? Вернее, ясно, зачем желаю: из сочувствия и симпатии к этой милой девушке, наивной, заблуждающейся, но искренней. Но с чего я взял, что ей желает счастья Ближнев? Нет, он, возможно, тоже желает, но ее счастье будет в ущерб занимательности сюжета. А значит, ее ждут крутые повороты, переживания и треволнения».

Пожалуй, предположил Райский, из этого последует, что ее чувство к мужу ее сестры, Неверову, казалось бы, утихшее, должно обрести продолжение. Такое развитие событий с новою силой закрутит интригу. «Бедная, несчастная Зина!» – сокрушался Райский.

Глава одиннадцатая

…и третья часть

Третья часть «Семейства Снежиных», помещенная в ноябрьском «Вестнике Европы», подтвердила верность его соображений. Ближнев, оказалось, мыслил так же, как Райский, и содержание третьей части совпало с представлениями Райского о том, каково оно, содержание долженствовало быть.

Неверов, если и был когда очарован женой своей Сашенькой, то уже успел в ней разочароваться за короткий срок супружеской жизни. «Паразит!» – вот как думал он о ней, глупой, ленивой, оплывшей. «Душа его возжаждала иной жизни, иных интересов», – писал Ближнев.

В противоположность своей сестре Зина в воспоминаниях Неверова – он два года ее не видел – обрела особую прелесть и красоту. Он мечтал о встрече с ней. И, схитрив, подстрекнул мать семейства, Марью Петровну, отправить Зину на время в Липовку, к ним с Сашей: «Пришлите ее сюда; может быть, мы поищем ей жениха».

Наконец, Зина и Неверов свиделись. Спустя столько времени… Когда им удалось остаться наедине, меж ними произошло объяснение. Неверов признался Зине, что два года «томился и тосковал» по ней, что два года болен от любви к ней, и заключил, что они «оба страдали – и теперь приобрели право на взаимное, светлое счастье!»

И счастье случилось. Райский порадовался за Зину, но тут же и взгрустнул, наверняка зная, что счастье это будет недолгим: жанр романа обязывал Ближнева строить своим героям козни.

Впрочем, можно ли считать кознями то естественное обстоятельство, что Саша, жена Неверова и Зинина сестра, затяжелела. Поначалу не сочли это за препятствие и Зина с Неверовым, а точнее, так за них решило объединившее их чувство. Их тайная связь продолжалась.

Это была «бездна, водоворот», как назвала Зина их любовь. В конце концов, все стало невыносимым. «Так жить нельзя!» – решила Зина, превозмогая сердечные муки. Примерно так же думал и Неверов; он пытался приучить себя жить без нее, «умерщвлял свою страсть». Но любовь, чего уж там, оказалась сильнее их обоих. В общем, к завершению третьей части ничего определенного и положительного не произошло, их отношения остались в неясном состоянии. О том, что будет дальше, можно было вновь только строить предположения, чем, Райский, собственно, и принялся по обыкновению заниматься. Вид у него был при этом самый сосредоточенный, словно от того, сколь истинны окажутся его догадки, зависит его судьба.

С таким-то видом он отдал журнал хозяину. Владимир Федорович, посмотрев на него, улыбнулся.

– Я гляжу, вы тоже под впечатлением, – произнес он.

– Да-с, – ответствовал Райский, – весьма любопытно.

– Неизданные рукописи Чаадаева! – восторженно воскликнул Владимир Федорович. – Как же великолепно, что они наконец, благодаря этому журналу, – он бережно погладил книжку, – до нас дошли! Великий все-таки был мыслитель!

Райский воззрился на него с непониманием. Он, право, и не обратил внимания на другие публикации «Вестника Европы», кроме «Семейства Снежиных», даже на неизданного Чаадаева. А ведь раньше все прочел бы от доски до доски. Как же все-таки завладел им этот Ближнев со своим романом!

– Да-да, – закивал, однако, Райский, соглашаясь с Владимиром Федоровичем. – Чаадаев – личность величайшая. С этим будет спорить только глупец. И его неизданные рукописи открывают новые грани его гения, да-да, вы правы.

Но он думал не о Чаадаеве, а опять же о Ближневе. Кто же этот человек, чей вымысел так захватил его, Райского, сознание? Он отнесся к Владимиру Федоровичу с вопросом:

– Я вот что еще хотел спросить, зная о ваших связях в литературных и издательских кругах. Известно ли, кто стоит за именем господина Ближнева?

– А! Вы про автора «Семейства Снежиных»? Тоже любопытная вещица. – Он развел руками. – Увы, не имею представления. Равно и никто другой из моих многочисленных знакомых меж литераторов и издателей вам этого не скажет. Весьма удачно этот Ближнев себя замистифицировал. – Владимир Федорович одышливо рассмеялся, а потом тут же посерьезнел и приказал приступать к работе.

Но Райский все не мог отвлечься от своих мыслей. Кто такой Ближнев? По всему видно, это человек молодой. Во-первых, опытному и маститому писателю нет нужды прятаться за псевдонимом. Во-вторых, Ближнев – и кто бы за этой вывеской ни скрывался – весьма восприимчив к вопросам, тревожащим современность, и смотрит на них не свысока и не со стороны, как это обычно делают старики, нет, он увлечен ими. Женский, семейный вопрос, место священнослужителя в общественной жизни – все его волнует.

Иногда Райскому даже думалось, что за фамилией Ближнева прячется и вовсе женщина. Он вспоминал, как ярко описаны в романе мучения девушки, чей стан был заключен в слишком узкий корсет, и думал, что это под силу только тому, кто сам такие неудобства испытывал. А впрочем, тут же отмахивался Райский от этой мысли, хорошему писателю, к коим Ближнев, несомненно, относится, ничего не стоит описать любые страдания, кто бы их ни переживал, надо только мысленно влезть в шкуру своего персонажа. «Но сумею ли я? – озадачивался он. И решительно отвечал сам себе: – Сумею. Сумел же, так сказать, влезть в шкуру Ближнева и предсказать, что он еще покажет, как будет развиваться чувство Зины к Неверову».

От этих выводов он логично переходил к догадкам о том, что ждет персонажей и читателей в четвертой, заключительной части «Семейства Снежиных», каковая должна была выйти в декабре. Склонялся он к тому, что все должно обернуться катастрофой. Смертью. Возможно, отравлением: неспроста же во второй части была отсылка к этому. «Что же будет? – спрашивал себя Райский и замирал от предвосхищения. – Неужели Саша отравит Зину, свою сестру и соперницу, узнав про ее шашни со своим мужем?»

Глава двенадцатая

Письмо от матери

Все последующие дни Райского по-прежнему проходили в мыслях о Ближневе, «Семействе Снежиных» и о своем будущем писательстве. Ночи же, если удавалось их, мысли эти, прогнать, были заняты Агриппиной Павловной. Жизнь обрела размеренность и заполнилась предчувствием чего-то хорошего, что вот-вот должно случиться, и дело было не только в ожидании четвертой части романа. Но случилось не хорошее, а наоборот – плохое, и случилось до выхода очередного «Вестника Европы».

В ноябре Райский получил письмо от матери, крайне его опечалившее. Она часто ему писала, и он радовался этому, убеждаясь, что, хотя и скучает она по нему, однако же все с нею в достодолжном порядке. Но это письмо пролило свет на настоящее положение дел, вскрыло, что не все в порядке, и давно было не в порядке, безотносительно тоски по сыну.

После обыкновенных приветствий и перечислений, кто в их городе Н. велел Райскому кланяться, мать написала:

«Не могу больше молчать. Столько лет молчала, берегла твое спокойствие, но теперь довольно. Истомилась я. Все вокруг меня сошли с ума. Не поверишь, но все говорят, что мой возлюбленный супруг скончался – много лет как скончался. Что за глупость и что за издевательство надо мной, любящей его супругой! Я же знаю, я же вижу, что он жив и здоров. И ты тоже видел, когда жил с нами, помнишь же, он обедал с нами, сидел в гостиной газету читал.

Правда, были у вас натянутые отношения, не припомню, чтобы вы между собой хотя бы парой слов перемолвились, и я, право, недоумеваю, какая кошка между вами пробежала, но ты же не отрицаешь факта существования своего отца из-за каких-то размолвок. По крайней мере, мне ты никогда не говорил: «Маменька, а почему вы разговариваете с пустым местом, почему подаете обед пустому месту и почему с пустым местом в карты играете?» Это была бы глупость и издевательство, а ты на это не способен, как любящий сын.

Но вообрази, сынок мой, вообрази, что мне посмел сказать аптекарь, когда я зашла в аптеку за порошками от мигрени, коей твой отец страдает. Немчура этот аптекарь, ты должен его помнить, Фридрих Гансович. Дайте, говорю, снадобье от головы для моего мужа, совсем он что-то измучился. Так он выпятил зенки свои немецкие и заявляет, коверкая русскую речь: «Чито ви такой гофорить? Ваш муж есть давно умер». Я едва не плюнула ему в его бесстыжие глаза, его счастье, что воспитание мне это не позволило. Я молча развернулась и ушла.

Пожаловалась на немца соседке, Марфе Кирилловне. А та, вот наглая баба, а еще жена почтмейстера, и говорит мне: «Помилуйте, матушка, так ведь изволили отдать Богу душу супруг-то ваш, уж и не упомню когда». У меня и ноги даже подкосились – этакую чушь услышать! Я даже поскандалила с ней. А она отозвалась обо мне как об умалишенной. Хотя это не я, а она и немчура этот умалишенные.