Холоп-ополченец. Часть II

Конюхи выравнивали восьмерик лошадей, кучер влез на козлы, слуги суетились около подножек. Михайла оглянулся на парня, тот глядел в сторону крыльца. Михайла решительно отделился от стены, перебежал короткое расстояние до карет и замешался в толпу челядинцев Дмитрия Иваныча. На него никто не обратил внимания.

Карета тронулась к крыльцу, и Михайла, укрываясь за ней, шел туда же. Там ни князя, ни Олуйки не могло быть, они пошли за носилками, а лохматый Ванька и не взглянул на карету. Он все глядел по сторонам.

Карета остановилась, дворецкий откинул подножку, и, Михайла, прижавшись к высокому колесу, почувствовал, как весь кузов осел и зашатался под грузными шагами князя. Через минуту подножка шумно поднялась, стеклянная дверца захлопнулась, и раздался голос:

– Трогай!

Конюхи, державшие лошадей, отскочили, но челядинцы побежали по бокам кареты, не отставая от лошадей, бежавших на этот раз не очень быстро. Михайла тоже не отставал. Когда карета пересекала двор, один из челядинцев взглянул на Михайлу и сердито сказал:

– Ты чего к нам пристал, страдник?

Михайла забормотал что-то, все не отставая от кареты, но в эту минуту, на его счастье, карета выехала из ворот и попала в густую толпу народа. Люди теснились к стеклянным дверцам, расталкивая челядинцев и стараясь разглядеть, кто внутри.

– Кого ж там на носилках-то понесли? – слышались голоса.

– Сказывают – Скопина, Михал Василича.

– Ахти, царица небесная! Да что ж с ним?

– Угостила, стало быть, роденька! – сердито крикнул кто-то из толпы.

– Кто едет? – спрашивал другой.

– Не видишь? Царева брата, Дмитрия Иваныча… Рад, небось!

– Трогай живей! – крикнул сердитый голос из кареты.

Лошади рванули вперед. Михайла быстро отскочил в сторону и замешался в толпу.

В несколько минут он уже был далеко от дома Воротынского. Но что делать дальше, он не знал. Итти к Патрикей Назарычу? Но коли это Вдовкин на него князю наговорил, так ведь он же Михайлу туда привел. Живо и погоню приведет. Ну, не сразу же. Он, верно, Скопина еще проводит.

«Успею забежать, – решил Михайла, – может, Патрикей Назарыч что посоветует».

Он повернулся и решительно зашагал к Китай-городу.

По Китай-городу он чуть не бегом бежал. Вот и дом Патрикей Назарыча.

Едва он вошел во двор, как следом за ним с хохотом вбежал Степка.

– Ловко я их! – крикнул он, хлопнув Михайлу по плечу. – Говорю, со мной не пропадешь! И по сию пору по конюшням лазают, ясли обшаривают.

И Степка опять громко захохотал.

На его хохот на крыльцо вышел Патрикей Назарыч и, усмехнувшись, спросил:

– Чего регочешь? Аль больно весело гулялось?

Михайлу точно по голове ударило. Спасаясь от погони, он как-то позабыл на время, что они со Степкой только что видели.

– Идем-ка в избу, Патрикей Назарыч. Какое там веселье! Такое видали, что не приведи бог! В избе Михайла, запинаясь, путаясь, рассказал, что они видели на пиру и как Михал Василича еле живого унесли на носилках домой.

– Что ж ты, Степка, дурень, хохотал? – вспомнил вдруг Пантелей Назарыч. – Не малое дитё.

– Да нет, не с того он, вступился за Степку Михайла. – То, видишь ли, Патрикей Назарыч, – немного смущенно заговорил он, – не вспомню я, сказывал я тебе, аль нет, что ране я холопом был того самого князя Воротынского. Тому уже близко четыре года будет. Мне бы не соваться к ему, да уж больно охота была на Михал Василича поглядеть, да и дворня тут вся новая у князя, некому бы и узнать, кажись.

– Кто же признал? – спросил Патрикей Назарыч.

– Да Вдовкин Олуйка князю нашептал.

– Ишь стервец! – вскричал Патрикей Назарыч.

Но тут Михайла опять вспомнил, что тот же Олуйка привел его к Патрикей Назарычу и ему не след тут оставаться.

Он встал, поклонился в пояс Патрикей Назарычу и проговорил:

– Спаси тебя бог, Патрикей Назарыч, за твою доброту и за ласку! А ноне мне от тебя выбираться пора.

– Постой ты, Михайла, – остановил его Патрикей. – Куда ж ты пойдешь?

– Москва велика. Где ни то притулюсь. Всю Русь-матушку исходил, не пропал же.

– Нет, то не гоже, – возразил Патрикей Назарыч. – Не пущу я тебя побираться. Идем-ка к Карпу Лукичу. У него голова не нашей чета. Он что ни есть присоветует. А Степка пущай тут. Коли придут, ты, Степка, глаза им отведи.

– Он может, – сказал Михайла. – Кабы не он, не уйти бы мне от княжой дворни. А он со следа сбил.

– A как ты-то ушел? – с любопытством спросил Степка.

– Да промеж челядинцев Дмитрия Ивановича замешался, с ними и со двора ушел.

– Вот ловко-то! – радостно захохотал Степка. – Царев брат тебя, стало быть, вызволил. А там разговор был, что он это Воротынскую-княгиню подбил Михал Василичу чего ни то подсыпать. Тот ему что бельмо на глазу. Он, сказывают, сам царем-то быть охотится.

– Брешут, может? – неуверенно остановил его Патрикей. – А ты язык-то не больно распускай, Степка. Ну, сиди покуда дома, а мы с Михайлой к Карпу Лукичу подадимся.

III

Карп Лукич степенно поглаживал широкую бороду, слушая Патрикея Назарыча, потом молча оглядел Михайлу и сказал, обращаясь к Патрикею:

– Пущай у меня остается. Ко мне не сунутся. А там поглядим, – может, куда послать доведется. Гонцы-то мне надобны.

Карп Лукич вовсе не похож был на Патрикея Назарыча. Человек он был суровый, нелюдимый, и коли он Михайлу у себя оставил, так лишь потому, что думал – тот ему на дело пригодиться может.

Патрикей Назарыч с довольным видом закивал Михайле и, уходя, шепнул ему:

– Говорил я тебе – голова! Тут ты что у Христа за пазухой. По городу лишь помене шатайся. Но Михайле дома не сиделось. У карпа Лукича не то, что у Патрикей Назарыча. Хозяин чем-то напоминал Михайле Козьму Миныча. Хоть он Михайлу и за стол сажал и ни разу его куском не попрекнул, а Михайла точно виноватый перед ним сидел, и все чудилось ему, что тот ему крикнет: «Ну, ты, свистун!» – хоть Карп Лукич про его свист и слыхом не слыхал.

По городу-то он не боялся ходить. Пришлого народу на Москве много шаталось. Слышно было, что сильно ляхи зорили села и деревни. Бабы и ребята кто по лесам прятались, а кто на Москву брели Христовым именем побираться. Разговоры на площадях больше про Скопина шли, рассказывали, что дом царева брата, Дмитрия Иваныча, мало не разнесла толпа, насилу стрельцы отстояли. На царя тоже сильно злобились за Скопина. Лекаря царь было прислал из дворца, так пустить не хотели. Кричат: «Вконец изведут, душегубы!» Лекарь пробрался-таки, но пользы от него не было.

Недели через две, только вышел утром Михайла, слышит – в церквах по покойнику звонят. У него сердце упало. Неужто Михал Василич? Дошел до Белого города, прошел к хоромам Шуйских, смотрит – толпа там, стоят, молчат. Мужики шапки поснимали, а не уходят, хоть дождик, что слезы частые, с неба капает. Подошел поближе Михайла, глядит – крестятся слезы утирают.

– Нешто помер? – спросил Михайла соседа.

– Помер, болезный! Кровинушка наша! Закатилось наше красное солнышко! Видно, и нам пропадать. Нагрешили мы перед господом. Один был праведный, так и его господь прибрал.

– Господь! Не господь, а злые люди извели! – крикнул кто-то.

– А всё Васька! – подхватил из толпы сердитый голос – Доколе терпеть будем? Всё они – Шуйские. От их вся погибель наша. С Грозного царя еще мутят, змеи скаредные, покуда до престола доползли. И отстать не хотят.

– Ну, ну, язык-то не больно распускай, – лениво прикрикнул хожалый. – Чего стали?

Толпа, ворча, стала понемногу расходиться.

Михайла тоже пошел, сам не зная куда. И вдруг он спохватился. Ноги привели его в самое неудачное мест – к хоромам князя Воротынского. Надо бы сразу повернуть назад, но любопытство его разобрало. У ворот толпа сгрудилась, – драка не драка, а крики, хохот, визг бабий, детский рев.

– Чего там? – спросил Михайла прохожего, выбравшегося из толпы.

– Да холопы Воротынского на бабу-нищенку пса натравили, она визжит, а мальчишка ее, ровно волчонок, за мать вступается, ревет, за ноги холопов хватает. Ну, они, ведомо, хохочут. Им то любо. Развелось их на Москве, бездельников, холопов боярских, ровно саранчу нанесло, – пробормотал, уходя, прохожий. – Пропасти на их нету!

Михайло вдруг вспомнилось Тушино, Невежка, Рожинский со своей сворой.

«Так ведь то ляхи, мелькнуло у него, а тут свои же, да еще холопы».

Михайла, забыв, чей это дом, бросился в самую гущу, растолкал любопытных. На земле лежала растрепанная баба, дворовый пес рвал с головы у нее платок, а она прятала лицо в землю, отбивалась ногами и заглушенно стонала. Маленький мальчишка кидался то на собаку, то на громко хохотавших холопов, подуськивавших пса.

Выскочив в средину, Михайла с налету кинулся на пса, схватил его за загривок и с такой силой швырнул прочь, что пес упал прямо в толпу дворовых.

– Ты тут чего? – закричали на Михайлу холопы, хватая его за полы. Проваливай, покуда цел! Не твоя справа!

Но Михайла увернулся от холопов, наклонился, подхватил бабу с земли и поставил ее на ноги.

И вдруг руки его упали. Из-под сползшего назад платка на него взглянуло перепуганное, испачканное, но такое знакомое лицо Маланьи.

– Малаша! Ты? – крикнул он.

Баба ахнула, взмахнула руками, так что платок совсем упал с головы, и с громким криком бросилась на грудь Михайле.

– Михайлушка! – кричала она, не помня себя и крепче прижимаясь к нему. – Ой, да неужто ты? Радошный ты мой!

Мальчишка остолбенел было, потом запрыгал около них и радостно завизжал:

– Тятька! Дяденька Михайла! Не давай им мамку.

Неожиданное зрелище захватило и толпу.

– Ишь, свиделись! – слышались веселые голоса.

Никто больше не думал науськивать пса. Его отпихивали ногами.

– Полюбовники, видно.

– Должно, муженька баба нашла. Ишь мальчонка тятькой кличет, подхватили другие.

– Идем-ка поживей отсюда, – говорил тем временем Михайла. – Не гоже нам тут. – Он заметил грузную фигуру дворецкого выходившего из ворот на шум.

– Коли что, – шепнул он Маланье, – разыщи Патрикей Назарыча в Китай-городе. – Таща за руку Маланью, он старался протискаться из толпы, окружавшей их плотным кольцом.

Они уже совсем было выбрались, когда сзади раздался звонкий, испуганный крик мальчишки:

– Мамынька, тятька! Не пущают!

Михайла оглянулся. Дворовые с хохотом загораживали дорогу мальчишке, хватая его за руки, подставляя ноги.

Михайла сердито растолкал дворовых и подхватил мальчишку. Но в эту минуту прямо перед ним очутился дворецкий.

Михайла бросился бежать, таща перепуганного мальчишку.

Но дворецкий уже кричал:

– Держи, держи его! То беглый! Михалка!

Холопы всей толпой кинулись следом за убегавшим.

Михайла еле успел сунуть мальчишку ничего не понимавшей Маланье, как на него с криком навалилась вся толпа. Его сбили с ног, стащили с него пояс и в одну минуту скрутили назад руки.

Маланья, невольно побежавшая прочь, когда Михайла передал ей мальчугана, остановилась и с ужасом смотрела, как Михайлу, подняв, потащили к дому. Слезы ручьем катились у нее по лицу. Она не замечала, что Ванюшка дергает ее за юбку и не переставая ревет: – Мамынька, куда они тятьку? Скажи, чтоб пустили.

На них никто не обращал внимания. Толпа разбрелась, ворота захлопнулись, а она все стояла на месте, не решаясь уйти. Она даже не знала, что это за дом, куда утащили Михайлу.

Наконец она заметила торговку с лотком пирогов, молча шедшую вдоль дворовой ограды.

– Чьи это хоромы, тетенька? – робко спросила Маланья.

– А князя Воротынского. Чего стала? Не подают тут николи, товар выкликать и то не велят. Чуть что – и в шею накладут. Немилостивый князь. Уноси-ка ноги, покуда цела.

Маланья с мальчишкой побрела следом за ней. В голове у ней осталось имя Патрикей Назарыча. Китай-город она уже успела узнать, побираясь по Москве. Там подавали щедрей, чем в Белом городе. Она уже недели две как прибрела в Москву. На их село налетел отряд ляхов, забрал весь скот, все запасы и так перепугал жителей, еще не видавших поляков, что многие в страхе разбежались по соседним лесам. Убежали во время сумятицы и двое старших мальчишек Маланьи. Она долго ждала их. Но все разбежавшиеся вернулись, а их все не было. «Не иначе как волки задрали», говорили ей соседи. Маланья плакала, причитала, а там забрала младшего сынишку и пошла побираться.

Поблизости подавали мало, и она следом за другими шатавшимися по дорогам бездомными бродягами прибрела, не думая о том, к Москве. Про Михайлу она и не поминала. И вдруг среди громадного незнакомого города, точно из-под земли, вырос перед ней Михайла. Очутившись на узких, ломаных уличках Китай-города, она стала спрашивать встречных про Патрикей Назарыча. Одни только отмахивались от нее, другие неопределенно показывали куда-то в сторону. Наконец какая-то сердобольная старушка сжалилась над ней и взялась показать дом Патрикей Назарыча. Долго колесили они по узким уличкам, пока старуха, наконец, остановилась. – Ну вот, родимая. Тут и есть. Ты присядь покуда на завалинку, а как кто выйдет, ты и попроси, чтоб покормили мальчишку.

Только что старуха поковыляла дальше, как калитка распахнулась и из нее вышел парень в лихо сдвинутой на затылок шапке.

– Эй, тетка, – сказал он, поглядев на Маланью, – ты чего? Подаянья ждешь? Пройди на кухню, даст хозяйка. Она у нас добреющая.

– Да я не о том, сынок. Мне бы Патрикей Назарыча повидать-словцо ему одно сказать. Прислали меня к ему.

– Да кто прислал-то? – спрашивал Степка, с удивлением глядя на необычного гонца, да еще с малым мальчишкой.

– Михайлушка прислал, вот кто, – сказала Маланья, утирая слезу.

– Михайла, – еще больше удивился Степка. – От Карпа Лукича, стало быть?

Маланья отрицательно мотнула головой.

– Ну, идем, коли так, в избу, – решил Степка. – Мальчонку здесь покуда оставь.

Но когда Маланья встала и попробовала оторвать малыша от своей юбки, тот поднял такой визг, что Степка махнул рукой и сказал:

– Ну да ладно, тащи и его.

Патрикей Назарыч тоже очень удивился, когда Степка сказал ему о Маланье.

– Ну, говори, – обратился он к ней, – чего тебе Михайла наказывал.

– Да он мне, родимый, ничего не наказывал, – пробормотала она, всхлипывая.

Патрикей Назарыч вопросительно поглядел на Степку.

– Чего ж ты путаешь, тетка? – сердито прикрикнул на нее Степка. – Видно, за подаянием пришла, так говорил я тебе – к хозяйке ступай.

Маланья совсем перепугалась и только всхлипывала, утирая слезы. Ванюшка, видя, что мать плачет, тоже заревел, дергая мать за юбку:

– К тятьке пойдем, мамынька!

– Погодь ты, Степка, – остановил Патрикей Назарыч. – Ты не бойся, сердешная. Ничего тебе не будет. Ты, верно, у Карпа Лукича была, и тебе там Михайла…

Но Маланья опять решительно затрясла головой. Не понимала она, какой еще Карп Лукич. Патрикей Назарыч нетерпеливо потер сухие ладошки. Он тоже не знал, как приступиться к глупой бабе.

– Ну, сказывай сама, чего знаешь, – решил он, махнув рукой.

Маланья с трудом, глотая слезы, невнятно забормотала:

– Схватили его, сердешного, повалили, руки скрутили, поволокли.

– Михайлу? Да кто схватил-то?

– А кто их знает. Собаками меня травили, а он, стало быть, кинулся, собак расшвырял и меня ослобонил, и мальчишку вон.

– А где то было? Ведаешь?

– В Белом городе. Спросила я, чьи хоромы, сказывали – князя какого-то, а имя-то я и позабыла нагрех.

– Не Воротынского? – догадался Степка.

– Вот-вот, касатик. Немилостивый, говорят, князь. – Царица небесная! – вскричала вдруг Маланья, залившись долго сдерживаемыми слезами. – Забьют они его до смерти. За меня, за горькую. Старших двух волки задрали, а тут Михайлушку… Да лучше б меня тот пес в клочья разорвал, лучше б на свет мне не родиться! Михайлушка, родимый!.. Провожала, думала – навек. А тут свиделись, да не в добрый час.

Патрикей Назарыч и Степка с удивлением переглядывались. Они понятия не имели, что у Михайлы была семья. Он никогда не поминал об том.

– Ну, поживешь покуда у нас, и с мальчишкой, – решил Патрикей Назарыч, поняв, что сейчас от бабы больше ничего не вытянешь. – Михайла у нас что свой, – стало быть, и ты оставайся. Маланья низко поклонилась.

– Спаси тебя Христос. Я то ништо, вот Михайлушка-то как?

Патрикей Назарыч, махнув рукой, сказал бабе:

– Ну, ладно, иди покуда к моей хозяйке, покормит она вас, а там что бог даст.

Степка глядел в окно, непривычно задумавшись.

«Как же так? Марфушу все поминал Михайла, и она за ним присылала, как он с обозом приходил. А у него, выходит, на селе семейство было. И когда поспел он? Вовсе мальчишкой он был в тот раз. Трое сынов».

Когда баба вышла, Патрикей Назарыч хлопнул Степку по плечу.

– Чего раздумался, парень? Нам с тобой обдумать надобно, как нам Михайлу вызволить. Изведет его Воротынский князь. Ты с челядинцами его знакомство ведешь, – может, что разведаешь?

Степка сразу ободрился. Ведомо, без него кто ж такое дело обделает?

– То так, – сказал он, потирая гладкий подбородок, – повар ихний больно меня жалует. Нонче же я к нему на поварню проберусь, разведаю, чего там у ихнего князя затеяно. Може, и к Михалке он меня как ни то проведет.

– Ну, это вряд, – покачал головой Патрикей Назарыч. – Иди. А я покуда Карп Лукича повещу.

IV

Но на этот раз Степке не повезло. Повара во дворе не было, а дворецкий, вышедший на крыльцо, заметил Степку и сердито крикнул:

– Ты чего тут шмыгаешь, гаденыш? Высматриваешь, чего бы стянуть? Такой же, может, беглый, как твой приятель, что в железах сидит! Выкатывайся живо, покуда не намяли бока. Степка, не отвечая, кинулся к воротам и только оттуда, обернувшись, крикнул задорно:

– Ты за такие слова ответить можешь! Чай, я купецкий сын с Нижнего Новагорода.

Но дворецкий даже не глянул на Степку.

Слезы обиды саднили в горле у Степки, когда он брел назад в Китай-город.

«Верно говорил Михалка, что от тех бояр да княжат добра не жди, ругался он про себя. – Ну, покажу я им беглого холопа! И что я Патрикею Назарычу скажу?»

Очень не хотелось Степке признаваться, что ничего ему не удалось разузнать.

– Степан Дорофеич, а Степан Дорофеич! – окликнул его вдруг незнакомый голос.

Ни разу еще не называл никто так Степку, и он не сразу сообразил, что это его окликают, a когда сообразил, погладил подбородок и оглянулся через плечо.

Его догонял нескладный деревенский парень, размахивая длинной рукой. Степка никак не мог припомнить его.

Степка важно кивнул ему в ответ на его поклон и стоял, ожидая, что тот скажет.

– Не признаешь, Степан Дорофеич? Да оно и правда, время-то немало сошло с той поры, как мы с обозом к твоему батюшке приходили.

– А, так ты из тех обозчиков, – обрадовался Степка. – Князя Воротынского, стало быть, холоп. И Михалку знаешь?

– Вот-вот, – охотно подтвердил малый. – Савёлкой меня звать.

– Так вы же в тот раз сбежали от князя, к Болотникову, сказывали, – заметил Степка.

– Вот-вот, – опять с готовностью подтвердил Савёлка. – А там, как забрал царь Василий Болотникова, мы с Михалкой вместях побрели – царя Дмитрия Ивановича разыскивать. Наши-то домой подались.

– Ну? – нетерпеливо торопил Степка. Все это его мало интересовало.

– Ну, Михалку-то по пути трясовица схватила, я и покинул его в деревне в одной. Я так полагал – не встать ему. Больно круто била его.

– А как сюда-то ты попал? К Дмитрию Иванычу, сказываешь, шел? – спросил Степка. Савёлка поскреб в затылке.

– Да вишь ты, как Михалка-то свалился, одному мне будто как неспособно стало итти. А тут я наших мужиков, Невежку да Нефёда, нагнал, ну, и пошел с ими до дому. Так там и жили по сию пору. Князь-то на Москве был. Нас и не тронул никто. А ноне князь велел приказчику обоз с разной домашностью на Москву справить, а как я завсегда в обозчиках ходил, меня и снарядили тоже.

– Ну, слушай, Савелка… Так тебя звать? А ноне про Михалку ничего не слыхал?

– Как не слыхать, Степан Дорофенч. На крестьбинах еще за им, гляди, погоня была, как он, стало быть, беглый. Да утек он в те поры, слава господу. А тут двух седьмиц не прошло, гляжу – волокут его по двору, избитый весь. И прямо в подполье под поварней, и колодку там, слышно, на его набили. Там и сидит по сию пору. То и нагнал я тебя, чтобы повестить. А князь-то наш истинно зверь. Велел заутро ему сто плетей дать. Вряд жив будет. Княгиня, сказывают, тоже сильно злобится за казну. Рассказал ей князь, что как обоз Михайла вел, так с казной сбежал.

Он неуверенно поглядел на Степку.

– А може, вызволить его как ни то можно? – проговорил Степка.

– Оно бы можно, – подхватил парень сразу. – Сторожит его там тоже с нашей деревни парень. Да так то поопасается. Вот кабы поднести ему чарочку либо две, оно бы, может, и вышло. Да, вишь, в мошне-то у меня пустым-пусто. Деньги немалые надо – алтынов пять, а то и шесть. Степка оживился.

– Ну, казну-то я принесу. С собой лишь нет, – проговорил он с важностью, хотя у него тоже не было ни одной деньги.

Но он надеялся на Патрикей Назарыча. Теперь ему было что рассказать тому.

Савёлка обрадовался.

– Ну, коли казна есть, мы это дело живо обладим. Ты только, как смеркаться станет, приходи в кабак к Евстигней Пудычу, коло Тверских ворот.

– Ладно, – сказал Степка. – Не обмани лишь.

– Зачем обманывать? Я за Михалку что за брата родного. За старшого он у нас был. Иван Исаич вот как его отличал.

* * *

Тем временем к Патрикей Назарычу заявился второй нежданый гость – Олуйка Вдовкин. Вспомнив, что говорил про него Михайла, Патрикей Назарыч встретил его не очень приветливо, хотя, из осторожности, не подал вида, что ему известно про донос Олуйки на Михайлу.

Олуйка сразу стал жаловаться на плохие времена.

– Торговлишка вовсе стала, – говорил он.

– А ты разве вновь торговлей занялся? – с удивлением спросил Патрикей Назарыч. – Как мы тебя у Болотникова видали, ты будто от нашего дела вовсе отстал.

– То так, Патрикей Назарыч, – подтвердил Олуйка, – время было не тихое. А там на Москву я подался, думал за прежнее приняться. Товарец у меня кой-какой припрятан был. Ну, поначалу будто как налаживаться стало. А там вновь завируха пошла. Главное дел – вору тому калужскому неймется. Засылает сюда гонцов, а те народ мутят, чтоб Шуйского скинуть, а к ихнему вору приклониться. И слушает черный народ. Гадает – при воре легче станет. Вот и я по тому самому делу к тебе пришел, Патрикей Назарыч.

– Да я-то тут что могу?

– Сам-то ты, ведомо, не можешь. Черный народ, он посадским, особливо кои побогаче, мало веры дает. Все одно что боярам.

– Ну? – с недоумением прервал его Патрикей Назарыч. – Чего ж ты ко мне с тем пришел?

– Да вишь ты, Патрикей Назарыч. Коли вор Москву заберет, всем нам пропадать. Коло его ноне почитай что одни казаки, а они – смекаешь? – почище ляхов будут особливо для богатеев. Живо растрясут мошны – что боярам, то и посадским.

– Ну? – еще сердитей оборвал его Патрикей Назарыч.

Он сам это хорошо знал и не мог понять, с чего Олуйке вздумалось ему про то поминать.

– Смекаешь, стало быть, – с удовольствием повторил Олуйка. – Ну вот. С черным народом говорить надо умеючи. Нас с тобой они и слушать не станут, да и Карпа Лукича тоже. А вот своего брата слушают. Только мало у кого из ихнего брата голова на плечах. Вот кабы такого найти, что поговорить может, а особливо коли он того вора знает и веры ему на грош не дает, вот бы то нам клад был. Ну, понятное дело, все ему наперед обсказать надо.

– Откуда же этакого взять? – перебил его Патрикей Назарыч. – Чего зря лясы точить.

– А, может, и не зря, Патрикей Назарыч, – продолжал, не смущаясь, Олуйка. – Вот Михалка – чем плох на такое дело?

– Михалка! – сердито крикнул Патрикей Назарыч. – Так ведь нет же его. Воротынский князь его поймал и в железа посадил.

– Ну, это дело малое, – проговорил уверенно Олуйка. – Я у князя Воротынского на дому стою. Мне ему слово лишь сказать, он живо его свободить велит. Ему ведь тоже от калужского вора добра не видать. А уж ноне того легче. У них там промеж князя с княгиней нелады пошли. Княгиня-то, вишь, нудит его, чтобы он Шуйского скинул да сам престола добился. Хочется царицей стать, как Буйносова, что за Шуйским. Чем де Буйносова краше Скуратовой [Жена Воротынского была дочерью свирепого опричника Ивана Грозного Малюты Скуратова – Прим. ред.]? А князь упирается. Духу нехватает. Так они вовсе врозь глядят. А на Михалку-то пуще всего княгиня злобится. За казну. Больно она на деньги жадная. Князь-то об том не так помышляет, а как я ему скажу, что Михалка вора не терпит и может против того народу говорить, так он его с охотой отпустит. Чего ему тот Михалка?

– Ну, так что же, коли ты до Михалки нужду имеешь, а князь тебя слушает, выпусти его на волю, и вся недолга.