Полная версия
Внутренняя красота
Марина Беликова
Внутренняя красота
Глава первая
Гусеницы и бабочки
Россия, город N-ск
Начало нулевых
– Мороженое! Покупайте мороженое!
Продавщица соблазняла детей сказочными сладостями, как ведьма из Пряничного домика. Голубой уличный лоток притаился между цветочной лужайкой и пышной елью. Он выглядел так заманчиво, что я остановилась в нерешительности, бросив взгляд на наручные часы с розовым пластиковым ремешком. Времени оставалось совсем мало. Тяжело вздохнув, прошла мимо стаканчиков пломбира и клубничного фруктового льда.
После больничных процедур ноги предательски размякли, стали ватными и слабыми. «Хорошо для тонуса», – говорил мне лечащий врач-невропатолог. Но какой к чёрту тонус, если постоянно опаздываешь?
Я медленно брела по аллее, окружённой невысокими деревьями. Солнечные лучи рассеивались сквозь них, падали на хорошо прогретый асфальт. Свет смешивался с тенью, как причудливая детская мозаика на полу. От него рябило в глазах, и я пожалела, что не взяла с собой любимые солнцезащитные очки. Чёрные стёкла, яркая сине-розовая оправа в стиле «черепашки-ниндзя». Очки выглядели немного по-детски, но мне не хотелось с ними расставаться. К некоторым вещам порой привязываешься сильнее, чем к людям.
Стояла невыносимая жара – даром, что сентябрь. Утром я надела джинсы и плотную вязаную кофту. Как оказалось, зря. Волосы растрепались и намокли, отросшая чёлка лезла в глаза. Я ощущала, как капли пота ползут по спине – противные, точно мошки. Тело, пропитанное массажным маслом Johnson's Baby, всё ещё оставалось липким. Массажистка в больнице использовала именно эту марку. Она считала, что нет ничего лучше Johnson's Baby, потому что так говорили в рекламе. Я разницы не ощущала. По крайней мере, от меня приятно пахло. Не «змеиным бальзамом», – и на том спасибо. От него запах впитывается в одежду намертво, а окружающие с подозрением принюхиваются, как будто вопрошая, кто принёс в комнату копчёную скумбрию и позабыл о ней на три дня.
Идущая мимо женщина украдкой посмотрела на меня. О, этот взгляд мне хорошо знаком!
Жалость. Гадкая, оскорбительная жалость.
Минус проживания в маленьком провинциальном городе заключается в том, что все друг друга знают, если не прямо – так через третье-пятое рукопожатие. Худшее, что может с тобой случиться – это быть слишком приметной. Приговор похлеще того, что вписан в мою историю болезни.
Сама по себе инвалидность не так уж страшна. Рано или поздно проблемы со здоровьем настигнут всех. В конце концов, вся наша жизнь ведёт лишь к увяданию и смерти. Эта мысль пришла мне в голову лет в восемь. Мне хотелось её записать в милый альбом афоризмов с куклой Барби, но в этот момент меня засунули в какую-то капсулу, будто из фантастического фильма, и велели там лежать полчаса. Кажется, то была томография головного мозга. Или обследование шейного отдела? Я уж всего и не упомню.
Мысль потерялась, а суть осталась. Страдание неизбежно. Оно похоже на вдох. Глубокий мучительный вдох, за которым следует короткий счастливый выдох. Потом снова вдох – и так по кругу. Мои счастливые выдохи омрачались сочувствующими взглядами тех, кому попросту до зарезу нужно проявить доброту к бедняжке, с трудом волокущую парализованную наполовину ногу. Точно такими же взглядами награждают собаку о трёх ногах или одноглазого котика. Ах, как жалко! Как жалко… При этом упитанный котик может уплетать вкусную сосиску и чувствовать себя вполне недурственно, а собака, хоть и не без труда, с радостью носиться по парку.
Больше всего мне хотелось, чтобы от меня отстали. Не таращили глаза, не шептались за спиной, не смеялись как слабоумные и не комментировали мою походку любым способом. Хуже всего было, если со мной пытались заговорить. Я старалась сохранить хотя бы крошечные остатки любви к ближним, но Господь испытывал моё терпение, которым вдобавок не то чтобы щедро наделил. Отмерил, как соду на кончике ножа – в тесто на блины, не более.
Если меня замечали знакомые родителей, то начинались неловкие беседы. Неловкие, долгие, однотипные по содержанию. «А, Ульяна! Ты же дочка таких-растаких, внучка этих и тех. Э, У, А (тётя, давай без алфавита, сразу к делу). Можно тебя на минутку? (а у меня есть выбор?) Я давно заметила, что ты эээ… ну… вот так ходишь (да-да, хромаю как подстреленная косуля, тёть, давай ближе к делу). Возможно, тебе поможет один хирург… Он принимает в больнице номер сто двадцать пять…»
Далее мне передавали контакты хирурга, терапевта, невропатолога и, на всякий случай, – психиатра-нарколога, потому что тот однажды помог закодировать мужа двоюродного деверя тёти Галы. Вдруг и тебе поможет?
Бывало, что давали контакты более тонкого плана. Гомеопаты, остеопаты, энергетики, целительницы и иглоукалыватели… Кого я только не повидала! Всю «Битву экстрасенсов» собрала. Больше всего мне запомнилась заряжательница воды. Мы с матерью отстояли долгую отчаянную очередь. У волшебной женщины собралось немало больных. Все они пришли с ёмкостями: кто с бутылками, а кто и вовсе с железными бидонами. Наконец, нас пригласили в покосившийся предбанник частного дома. Над моей головой поводили церковной свечой. Это была очень православная магия, – или, как говорят в таких случаях, «белый обряд». После ритуала женщина сказала выпить стакан воды. Мать дала ей денег, за что той вернули «заряженную» пятилитровую бутылку. Мне посоветовали пить много чистой воды. Отличный совет, между прочим. Каждый день ему следую.
Иногда сердобольные женщины переходили на зловещий шёпот и советовали «обряды посильнее» у ведьмы в пятом поколении. После этих разговоров родители долго колебались, но так и не решились отдать меня Тёмной Стороне. То было огромное упущение с их стороны. Мне до сих пор интересно, как бы та слепая бабка провела чернокнижный магический обряд. Отвела бы меня в полночь на кладбище и заставила плясать голышом, предварительно обмазав в крови чёрного петуха? Здоровья эти вещи, конечно, не прибавят, но, как бы сказала наша англичанка, such an experience!
Те же женщины настаивали, что нужно ходить в храм. Полагаю, сразу же после обрядов на кладбище.
– Ты же крещёная? – вопрошали они так строго, что мои внутренние бесы сжимались в комочек.
– Да! – честно отвечала я.
Я росла в религиозной семье. Условно религиозной. В нашей квартире был отдельный уголок с иконами. Ежедневно я исправно молилась, а потом по очереди целовала Николая Чудотворца, Божью Матерь, Иисуса и жирную зелёную жабу с золотой монетой во рту. Иконы стояли в правом углу, а жабья статуэтка-копилка, гарантирующая привлечение денег в семью по фэншую, – в левом.
Убедившись, что я нормальная (в смысле, православная), советовали не отчаиваться. Рассказывали о женщинах с хрупким здоровьем, – тех, что родили и разом позабыли про все болезни. Если не умерли при родах.
– Сколько тебе лет, Уля?
– Тринадцать.
Женщины качали головами и всё же вынуждены были согласиться, что «пока рановато». Но через годик-другой…
К счастью, тётка не узнала меня, и на этот раз я спокойно пошла своей дорогой.
***
Дома никого не было. Я умылась, переоделась, расчесала волосы. Собрать их в аккуратный хвост не получилось. Тонкие светлые волосы плохо держат форму, поэтому большую часть времени я, по словам матери, «ходила растрёпой». Мне было на это совершенно наплевать, а вот она переживала и старалась «привить мне вкус» то в прямом смысле слова завивая кудри на плойку, то укладывая удлинённое каре «под пажа».
– Ты будешь похожа на Мирей Матьё!
– Не надо на Матьё. Я хочу быть похожа на Наталию Орейро. Или на Шакиру. Сделай мне такие кудри, мам, – я тыкала в альбом с наклейками с поп-дивами в смелых нарядах.
– Какая ты миленькая теперь! – говорила она тоном человека, выигравшего в лотерею.
Я смотрела на своё отражение в зеркале и её восторгов не разделяла. Ни Шакиры, ни Орейры из меня не получалось.
Мать была на работе, поэтому причёской пришлось заниматься самостоятельно. Светло-русые волосы отросли до плеч, и мне впервые за долгое время удалось соорудить из них два низких хвостика.
– Сойдёт, – буркнула я, кое-как затянув торчащие в разные стороны волосы под власть резинки, и заковыляла на кухню.
Заглянула в холодильник. Соорудила себе два бутерброда с колбасой, выпила чаю. Часы намекали, что пора собираться в школу. Я подхватила рюкзак, закрыла квартиру на ключ и с грохотом спустилась вниз по старым деревянным ступенькам.
– Привет, тупица!
В подъезде я встретила брата. Он был старше меня на два года. Мы с ним общались как нормальные брат и сестра.
– Привет, дебил!
– Есть чё похавать дома?
– Я оставила тебе колбасы.
– Спасибо. Я твою долю сникерса не ел. Оставил на второй полке сверху.
– Хорошо, я вечером съем. Ну давай, мне пора.
В «сытые нулевые» мы не то чтобы ели досыта. Во всяком случае, в родительском доме. Вся еда была рассчитана порционно на каждого члена семьи. И самым страшным грехом считалось вовсе не создание себе кумира (или что там обычно пишут в Библии?), а пожирание чужого куска. За этого следовала выволочка от бати с ором и подзатыльниками. Мы с Денисом в этом вопросе были вышколенными и благовоспитанными детьми и чужого не брали.
Школа находилась в двух шагах от дома. У меня дорога занимала минут пятнадцать-двадцать. Брату хватало всего пяти минут на дорогу, но не хватало и десяти часов, чтобы сесть за уроки. В отличие от него я хорошо училась. А если не скромничать, то очень хорошо. Прозвище «вундеркинд» просто так не дают.
Я не любила школу. Школьная программа казалась элементарной, а одноклассники – необучаемыми стоеросовыми дубинами. На уроках мне было так скучно, что иногда я не выдерживала и начинала объяснять им что-то вместо охрипших от бесконечных повторений учителей. Те не ругали – напротив, просили прислушаться к тому, что говорит «умница Ульяна», с благодарностью принимая эту передышку. У меня постоянно списывали. Учителя делали вид, что ничего не замечают, потому что мои подсказки повышали успеваемость слабого «А» класса. Если класс блестяще справлялся с контрольной, то все знали, откуда дует ветер. Если же в этот день я болела, то контрольную любезно переносили на день моего возвращения.
Мысли о домашнем обучении часто приходили мне в голову. Раз в день как минимум. Я прогоняла их лишь потому, что не хотела всё время находиться дома, с семьёй. Из двух зол я выбирала школу. К одноклассникам хотя бы можно было отнестись с пониманием. В конце концов, неспособность усвоить школьную программу – это тоже своего рода инвалидность.
Я пропускала школу. Для одноклассников подобные прогулы были счастьем, для меня же – катастрофой. Внутренне я ощущала, что лишаюсь чего-то по-настоящему важного. Болезнь забрала моё детство, превратила в маленькую озлобленную старушку с зоркими глазками – ту, что покрикивает в поликлинике, не давая «толькоспросилам» протиснуться без очереди. Я взрослела в очередях, и это оставило свой отпечаток, сделало меня крикливой, скандальной, злющей. В особенности к тем, кто в это время скучал за партой на уроке литературы и не осознавал своего счастья. У меня не было по-настоящему близких друзей, – тех, с кем я могла бы поговорить на равных. Болезнь провела между мной и другими детьми невидимую черту.
По утрам я шла не на кружок рисования или в класс сольфеджио, а в поликлинику. Сама, без сопровождения, потому что родителям было не до меня, – они работали. Брала номерки в регистратуре, а потом часами ждала врача в длинной нервной очереди. Атмосфера в детской поликлинике давила на психику. Кто провёл там годы, никогда не забудет той удручающей обстановки, словно дементоры высосали всю радость. Бежево-коричневые стены, унылые и обшарпанные. Разбитая плитка на полу – липком, противном, покрытым грязными разводами, серостью, пылью. Тяжёлый запах спирта и лекарств. Суета, младенческие крики, скандалы в очередях. Кабинет детской хирургии, куда потоком стекались травмированные дети – с растяжениями, переломами и бытовыми травмами, – на них порой невозможно было смотреть без содрогания. И постоянный детский плач – протяжный, заунывный и мучительный. В такие моменты воображение рисует картины нечеловеческой жестокости в камере пыток. Самое худшее – знать, что ты следующая. Я сидела одна у процедурного кабинета и слушала этот кошмарный плач, страшась того, что ожидает меня за закрытыми дверями.
Как-то раз на уроке музыки мы пели песню про весёлого гномика. Я тогда только перешла во второй класс. На дом нам дали задание: нарисовать иллюстрацию к песне.
– Четыре?! – воскликнула я в приступе негодования, получив свою первую и единственную четвёрку по пению.
По пению даже самым слабым ученикам ставили пятёрки. И тут – четвёрка! Та ещё пощёчина по самолюбию.
– У тебя получился слишком мрачный гномик, – ласково ответила учительница.
Я посмотрела на неё как дикий волчонок, которого люди забрали из лесу и теперь делают всё возможное, чтобы приручить, и молча вернулась на место.
– Дети, поём!
Хор детишек подхватил задорный мотив.
Раз сидел весёлый гном на пеньке под ёлкой,
И латал свой колпачок хвойною иголкой,
Тилалада, тилала, на пеньке под ёлкой,
И латал свой колпачок хвойною иголкой.
Мне хотелось заткнуть уши, чтобы не слышать это слащавое «тилалада-тилала». Я не отводила взгляд от картины, нарисованной неумелой детской рукой. Картинка получилась довольно красочной: жёлтое солнце, голубое небо, много зелени (в лесу же сидел!). А на коричневом пне расположился гном – единственное серое пятно. Я нарисовала его простым карандашом, выделив лишь длинную седую бороду и чёрные глаза. Он штопал рваный колпак кроваво-красного цвета. Вид у него и правда был зловещий – именно такие гномы в сказках прячут сокровища и проклинают Прекрасных Принцев, потревоживших их покой.
Петь мне не хотелось.
– Вопросы есть? – спросила учительница за пару минут до окончания урока. – Да, Улечка?
– Скажите, а почему мы поём эту песню в до-мажоре? Она же грустная.
– Почему она грустная? – не поняла учительница.
– А вы пробовали зашить колпак хвойной иголкой? Ясно же, у него ничего не получится. Эта песня о страданиях старого гнома. У него порвался единственный колпак. Другого нет. Ему больно и обидно. Не понимаю, чего все так радуются.
На счастье учительницы, прозвенел звонок.
После того случая мне ставили пятёрки за любые творческие работы, не вдаваясь в подробности, почему я опять вырезала из картона чёрную розу и вылепила одинокого дракона из чёрного пластилина. Учителям не хотелось беседовать за мной на темы, от которых хмурый день становился не светлее, а напротив, наполнялся сложными вопросами экзистенциального характера.
Гномик у меня, видите ли, вышел мрачный. Посидели бы вы с моё у тех жутких кабинетов, ваш гном бы, может, вообще на еловой ветке повесился. «Тилалада-тилала» – спели бы зайки и белочки на его похоронах.
А после процедур я шла в обычную школу, где учились обычные дети, и не могла отделаться от ощущения, что я чужая на этом празднике жизни. Они играли на детской площадке, смеялись, а после звонка сидели за школьными партами со светлыми, по-детски глупыми лицами. Они не знали, что в жизни так много боли и ужаса. Мой мир находился на запредельно далёкой орбите от этих детей, чьей главным страхом было пойти к доске и получить двойку за то, что не выучил урок.
Я училась, чтобы отвлечься. Интересные задачи заполняли мой беспокойный ум, отвлекали от мыслей о смерти или, ещё хуже, – об угрозе существования в парализованном теле. Это пугало меня больше всего. Я старалась сбежать от этих страшных прогнозов в миры научных фактов и художественных грёз.
Больше всего я любила биологию. Предмет был достаточно трудный, но я изучала его с упоением, всерьёз задумываясь о карьере врача-хирурга. Я надеялась поставить себе правильным диагноз и найти, наконец, способ избавиться от мучений.
Отделаться от мрачных мыслей иногда помогали и ребята в школе. С некоторыми из них можно было посмеяться на уроках, поболтать о какой-нибудь чепухе. И пусть мы не были друзьями в полном смысле этого слова, но я всё равно была благодарна им за то, что они есть – простые, лёгкие, весёлые.
– Здесь ошибка, – шептала я слабому соседу по парте на диктанте. – И здесь.
Он благодарил меня, получая «тройку» вместо обидной двойки с минусом.
– Спасибо, что подсказала, – благодарил он на перемене.
– Не за что. Смотри, – я показывала ему на строчку в учебнике и в двух словах объясняла, как запомнить это запутанное, с его слов, правило. – Теперь понятно?
– Да! – его лицо озаряла светлая мысль. – Я понял! Спасибо, Уля!
При всём моём снобизме, я не жалела сил ради помощи тем, кто слабее. Я слишком хорошо знала, что означает унизительное бессилие.
***
На четвёртом уроке к нам зашла стройная миловидная женщина. Она представилась и сказала, что с этого года будет вести уроки танцев для девочек.
– Все желающие могут записаться, – подытожила Елена Сергеевна.
Танцы всегда завораживали меня. Я часами могла смотреть музыкальные клипы, повторяя движения за любимыми исполнительницами.
– А когда будут проходить занятия? – поинтересовалась я.
– По субботам и по четвергам.
Сидевшая у меня за спиной Аня Арсеньева громко хмыкнула.
– Ленина, а тебе-то что?
Чуть ли не с первого класса у нас с Арсеньевой возникла стойкая антипатия, с годами переросшая во взаимную вражду.
Я обернулась к ней и сказала:
– Хочу записаться на танцы.
– Ты?
В этом коротком слове содержалось столько издёвки, что мне захотелось провалиться сквозь землю. Последовали шепотки и насмешки девчонок, сидевших рядом с Арсеньевой. Эти девочки понятия не имели, какую боль мне причиняли их унизительные замечания о моей неполноценности. Хотелось убежать из класса, забиться где-нибудь в уборной и прорыдать там полчаса. Но вместо этого я расправила плечи, подняла голову и сказала:
– Я записываюсь на танцы, – и с улыбочкой посмотрела в сторону неприятной одноклассницы.
«Съела, собака сутулая!» – говорил мой выразительный взгляд.
Арсеньева фыркнула и отвернулась. Одноклассница походила на озлобленную гавкучую таксу. У неё было худое вытянутое лицо, чересчур длинный нос, тёмные волосы до лопаток и большие чёрные глаза, густо подведённые угольно-чёрным карандашом. Выглядело это странно, будто сначала ей наложили на лицо грим, а потом окатили ведром воды. Она не расставалась с пудреницей, замазывала прыщи тональным кремом, что ничуть не скрывало проблему, а напротив, лишь подчёркивало её наличие. К счастью, хотя бы эта подростковая кара меня миновала. Я гордилась своей чистой белой кожей без единого изъяна. В колоде карт под названием «красота» мне выпало три крупных козыря: стройность при любви к булкам, жгучие тёмно-карие глаза и кожа Белоснежки – матово-белая, нежная, с милым румянцем на щеках. А вот тонкие волосы и большие выпирающие вперёд зубы, напротив, снижали градус моей привлекательности. Хромота же ставила на ней крест. Трудно вспомнить хотя бы одну известную красавицу с подобным недоразумением. Хромающая красавица. Звучит как оксюморон.
Не только я записалась на танцы. Моя подруга Дашка из параллельного класса тоже собиралась составить мне компанию.
– Круто! Будем вместе ходить!
Не сказать, что мы с Дашей были очень близки, но мы определённо ладили. Наши классы занимались вместе на физкультуре. Обычно капитаны выбирали участников в команду. То была позорная практика для таких, как мы с Дашей.
Сначала расхватывали самых лучших игроков. Потом наступал черёд тех, у кого физическая форма похуже. И ещё хуже. И ещё. И ещё. И так пока не оставались я, Уля Хромоножка из седьмого «А», и Толстуха Дашка из седьмого «Б». Мы были из лиги изгоев, поэтому старались держаться вместе.
– Ну и пошли они, – говорила я расстроенной Даше в моменты отчаяния. – Пойдём в столовую. Съедим по пончику. А этим козлам ничего не достанется.
– Да кто нас отпустит с урока? – округляла глаза Даша.
– А кто будет спрашивать?
Обычно мы внаглую сваливали с урока физкультуры. Даже если учитель останавливал нас, мы врали про туалетные потребности и уходили. Так мы сделали и в тот день.
– А ещё я в бассейн записалась. Мне от соцзащиты дали бесплатный абонемент. Свободное посещение. Могу ходить, когда захочу.
– Здорово! Слышь, Уль: а ты сделала задание в синей тетрадке по истории?
– Да. Тебе дать списать?
– Ой, спасибо!
Даша была единственным ребёнком в любящей обеспеченной семье. Учёба давалась ей с трудом. Дополнительные занятия с репетиторами, на которые мать записала её чуть ли не с третьего класса, ситуацию не спасали. Сейчас в этом нет ничего необычного. Но в нулевые в простой провинциальной школе репетиторов семикласснику нанимали в двух случаях: либо его целенаправленно готовили к поступлению в крутой ВУЗ, либо он был настолько слаб, что самостоятельно не мог учиться даже на тройки.
То был как раз Дашин случай.
Вдобавок бедняге ещё и с внешностью не повезло. Маленький рост, полнота, кривые ноги и заурядное лицо с пухлыми щеками в рамке невнятно-русых волос.
– Страшненькая девочка, – сказала о ней моя мать. – Дружи с ней. На её фоне всегда будешь выгодно выделяться. Даже с твоей походкой.
Я тогда ничего не сказала вслух, но подумала, что точно не хотела бы, чтобы кто-то дружил со мной по такому принципу. С Дашей было приятно общаться. А для меня это был главный критерий при выборе подруги.
Я протянула Даше исписанную тетрадь.
– Ого! Вы что, уже это всё проходили? А мы на третьем параграфе.
– Нет, это я сама…
– А, понятно. Можно тогда я ещё и десятую страницу перепишу?
– Да хоть всё. Не хочешь пойти со мной в бассейн?
– Не, – Даша поморщилась. – Не люблю плавать. А вот на танцы попробую. Мама давно уговаривает куда-нибудь податься, чтобы похудеть.
***
– Делать тебе больше нечего! – сказала за ужином мать, когда я сообщила о своём решении заниматься танцами. – Ульяна, ну какие тебе танцы?
– Ты считаешь, что я не могу танцевать? – я насупилась. – Спасибо за поддержку. Говоришь как Арсеньева.
– Я не думаю, что ты не можешь танцевать, – она смягчила тон. – Просто я считаю, что для тебя и так многовато нагрузки. А тебе надо думать о здоровье.
Последнюю фразу я знала наизусть. Всё, что я только и делала – это думала о здоровье. А хотелось хоть немного пожить, думая о том, что занимает любого нормального подростка. Но мать как будто не понимала, что у меня есть личные желания. На всё происходящее со мной она смотрела с удушающей позиции: «только не навреди здоровью».
– Мам, ты помнишь, что сказал мне врач, у которого мы были в прошлый раз? Больше физической нагрузки. Велосипед, плавание, гимнастика, бег. Нужно укреплять спину и ноги. Вот я и укрепляю. На танцах дают много упражнений на растяжку. То, что мне нужно. И это бесплатно.
– Ну ладно, – последний аргумент действовал безотказно.
Иногда в семьях начинаются финансовые трудности. Что до нашей семьи, то эти трудности и не заканчивались вовсе. Оба моих родителя работали. Отец трудился строителем, а мать работала в ближайшем от дома цветочном магазине. Но денег катастрофически не хватало. Случалось, что отцу месяцами не платили зарплату. Мать занимала деньги на жизнь у друзей и родственников. Ещё родители постоянно брали кредиты в банках. Процент был грабительский, и расплачивались они с трудом, окончательно увязая в болоте кредитной бедности.
Я регулярно заговаривала об интересных дополнительных занятиях, но быстро поняла, что это бесполезно.
«Денег нет», – вот и весь ответ.
А в этом году мне повезло дважды. Бесплатный бассейн и бесплатные танцы. Что ещё надо для счастья?
Разве что немного карманных денег.
Летом я неплохо заработала, когда помогала бабушке продавать семечки. Правда, вышла одна некрасивая история, и мне пришлось бросить ту подработку. С другой стороны, я хотя бы легко отделалась.
Мы жили рядом со стадионом, где регулярно проводились футбольные матчи. Все жители нашего небольшого многоквартирного дома ненавидели футбол. Даже мужчины презирали этот вид спорта. И на то были весомые причины. Всё лето на стадионе включали громкую музыку, с раннего утра и до глубокого вечера. Годами я просыпалась в семь утра под песню Аллы Пугачёвой «Беги, беглец, беги» и силилась понять её смысл. Эти глупые песни крутили постоянно. Постоянно!
