Долгая дорога в дюнах

– А что он может сделать? – пожал плечами Артур. – Цены устанавливает центральное правление.

– Тогда зачем мы его выбирали, если он ничего не может? Или не хочет? Держится за свое местечко, с Ригой ссориться не желает. Значит, своя выгода есть.

– Не знаю.

– Вот и я не знаю. Никто его фокусов не может понять. Об этом и разговор. Пошли!

Артур задумчиво вертел на пальце фуражку.

– Не пойду, – смущенно сказал он.

– Та-ак, – протянул Лаймон. – Значит, всю жизнь будешь отплясывать перед ним за свой долг. А может, еще причина есть?

– Думай, что говоришь, – нахмурился Артур.

– А ты-то думаешь, что Озолс мечтает с тобой породниться? – Лаймон хмыкнул, круто повернулся и с треском захлопнул за собою дверь.

Две цепочки следов протянулись по пустынной полосе влажного песка у моря. Большие и маленькие – у самой кромки прибоя. Волны, накатываясь на отмель, постепенно смывали их. Следы вдруг свернули в сторону.

Мужская рука опустилась в воду, отмывая кусок янтаря. Артур поднялся и протянул влажный камень Марте. Положив на ладонь, она смотрела сквозь него на уходящее за горизонт солнце: в причудливо ограненном природой куске застывшей смолы горел и плавился солнечный луч, открывая диковинный мир внутри самородка.

– Как ты его нашел? – не отрывая восхищенных глаз от янтаря, спросила Марта.

– Так же, как тебя. Искал – и нашел.

– Как светится! Я таких еще не встречала.

– И я не встречал. Ты одна такая.

– Да ну тебя, – смутилась Марта. – Давай лучше что-нибудь загадаем. Ты первый.

– Но я не умею. Надо какое-нибудь волшебное слово, наверное…

– Нет – просто загадай. Подумай о том, что тебе больше всего хочется, и загадай.

Артур нагнулся к лежащему в ее раскрытой ладони янтарю и осторожно подышал на него – лицо парня стало необыкновенно серьезным.

– Не хочу загадывать, – грустно проговорил он.

– Почему? – одними губами спросила Марта.

– Потому что, кроме тебя, мне никого не надо. – Артур осторожно обнял девушку, хотел поцеловать, но вдруг отстранился, прислушиваясь, – издалека донесся крик. Казалось, звали на помощь.

По пляжу, крича и размахивая руками, кто-то бежал. Это был Зигис, сын Аболтиньша, – в мокрой рубахе, босой.

– Артур! Эй, Артур!.. На помощь!..

Банга рванулся ему навстречу.

– Там Рихард! Яхту опрокинуло, он тонет, – подбегая, бессвязно выкрикивал Зигис. – Нас перевернуло. Я поплыл, а он… черт побери, не умеет.

– Ты что, бросил человека в море? – оттолкнув Аболтиньша и срывая с себя одежду, гневно крикнул Артур.

Подбежала Марта:

– Что случилось?

– Там Лосберг, тонет…

Судорожно вцепившись в борт опрокинутой яхты, Рихард из последних сил держался на воде. Волны захлестывали его, сбивали дыхание. Он отчаянно хватал воздух, то скрываясь под водой, то снова выныривая.

Артур все еще бежал навстречу волне, торопясь добраться до глубины. Ему показалось, что неподалеку мелькнуло что-то темное – может быть, борт опрокинутой яхты.

– Эй, там, держись! – Он поплыл, рассекая воду мощными взмахами рук.

Марта тревожно наблюдала за ним с берега, но скоро потеряла из виду – теперь она видела только пляшущие на волнах солнечные блики. Вдруг опомнилась, обернулась к дрожащему от холода молодому трактирщику, яростно крикнула:

– Что ты стоишь? Беги за лодкой… Людей зови…

Спохватившись, Зигис бросился к поселку.

Рихард изнемогал. Он все чаще погружался в воду, захлебывался, едва не терял сознание. Наконец, настолько ослабел, что руки разжались и волна безжалостно отбросила его от яхты. Безумным усилием, отчаянно барахтаясь, он попытался вновь подгрести к посудине, ухватиться за спасительную твердь, но вдруг почувствовал: судорога свела ноги. Не выдержав, закричал дико, хрипло… И в этот момент увидел Бангу, плывущего в толчее волн.

– Держись! – Артур подплыл к яхте. Несколько секунд он яростно боролся с волнами, нащупывая что-то под пляшущим бортом.

– Круг! – крикнул он Рихарду. – Где круг?

Но Лосберг не слышал. Он только мотал головой, отплевывая воду. Банге удалось нащупать круг. Он лихорадочно дергал, выдирая его из гнезда. Выдернул, наконец. Держась за борт, с трудом успокоил дыхание.

– Хватайся! – подгреб с кругом к Рихарду, но заметил его бессмысленный, обезумевший взгляд и гневно прикрикнул: – Держись! Хоть зубами, чем хочешь, только держись!

Они поплыли. Волна подхватила их, кинула в сторону берега.

Зента поставила перед Артуром миску с едой и уселась в углу с вязаньем.

– Ты бы поосторожнее с Мартой, сынок, – мягко заметила она. – Все-таки, не дети уже.

Артур на секунду оторвал взгляд от книги, из которой выписывал что-то в тетрадь.

– А что я? – смущенно пробормотал он. – Мы же занимаемся. Она мне вон книжки дает. Не могу же я каждый раз учителю надоедать.

– Книжки-то – книжки, – вздохнула мать. – Только все же поосторожней бы надо. Не забывай, что Озолс для нас сделал.

– А он-то при чем тут? Разве я Марту обидеть хочу?

– Вот и не обижай. Уж послушай меня, сынок, – не вбивай лишнего в голову ни себе, ни ей.

– Да с чего ты взяла!

– Ладно тебе… Разве я была бы против. Только люди-то верно говорят: руби дерево по себе, чересчур не замахивайся. Не забывай, кто мы, кто они.

– А кто мы? – запальчиво крикнул Артур. – Кто мы? Не люди, что ли?

В доме у Озолса Эрна накрывала стол к обеду на четверых. Вошел хозяин – хмурый, озабоченный. Хотел было пройти к своему месту, но вдруг ухмыльнулся, аппетитно хлопнул кухарку по обширному заду. Та испуганно оглянулась:

– Ты что, Якоб? Мой и так косится…

– С чего бы это?

– Вот именно, – лукаво откликнулась она.

Эта улыбка, словно магнит, притянула его к женщине. Забывшись, Озолс облапил кухарку, с силой привлек к себе, неуклюже зашарил рукой по талии, явно намереваясь расстегнуть юбку.

– Якоб! – испуганно озираясь на дверь, Эрна уперлась ему локтями в грудь. – Якоб, опомнись! Якоб… – попыталась было оттолкнуть, но вдруг поняла, что из этого ничего не выйдет – уж слишком неравными были их силы, – заговорила ласковым, медовым голосом: – Вечером, миленький, вечером.

Смысл ее слов медленно, с трудом дошел до сознания Озолса: он нехотя отпустил женщину, багровый и потный сел на стул, какое-то время разглядывал ее исподлобья затуманенными глазами.

– Смотри же, вечером! Не забудь.

– Не забуду, – Эрна дрожащими руками расставляла на столе тарелки.

– Не забудешь? – И вдруг расхохотался, словно сказал что-то необыкновенно остроумное.

Вошла Марта. Отец пугливо покосился в сторону девушки и, стараясь скрыть смущение, пробурчал:

– Моя дочь вечно опаздывает. Как и твой муж, Эрна. Где хлеб?

Кухарка торопливо протянула ему темно-коричневый каравай, раздраженно крикнула в распахнутую дверь:

– Петерис, ну что ты там копаешься? – Подождала, пока тот займет свое место, разлила суп, присела рядом с супругом. Некоторое время слышались лишь стук ложек да аппетитное чавканье мужчин.

– Ты, Петерис, к жене своей претензий не имеешь? – неожиданно спросил Озолс.

Петерис так и застыл с ложкой у рта, испуганно обмерла и Эрна. А Озолс продолжал:

– А я имею. Опять суп недосоленный.

Эрна облегченно вздохнула, подала солонку:

– На всех не угодишь, хозяин.

Озолс высыпал в тарелку щепоть соли. Марта заметила:

– Я читала, папа, что в твоем возрасте солью злоупотреблять не надо.

Озолс набычился:

– В моем возрасте… Дай бог всем быть такими в моем возрасте.

Снова наступила пауза, которую теперь уже нарушил Петерис:

– А твой парень-то – хват, – обратился он к Марте. – В поселке только и разговоров про него.

Девушка невольно улыбнулась, а Петерис продолжал:

– Гляди, еще медаль получит.

Озолс окинул толстяка ненавидящим взглядом, бросил Эрне:

– Мясо давай! Заснула, что ли?

Кухарка бросилась к плите, подала блюдо с жарким, Она делала мужу какие-то предостерегающие знаки, но тот, словно ничего не замечая, продолжал:

– Говорят, молодой Лосберг хочет в газете напечатать про твоего Артура.

Хозяин с грохотом отшвырнул тарелку:

– Что ты заладил, как попугай, – твой Артур, твой Артур! В сваты, что ли, нанялся?

Петерис пожал плечами:

– Да я что? Люди говорят.

– Люди, – зло передразнил Озолс. – Поменьше сплетен таскай.

– Кто, я?

– Ты, именно ты. Дурак!

Петерис изменился в лице, отодвинул тарелку, медленно поднялся:

– Ну, спасибо, хозяин, накормил.

– Дурак и есть дурак, – уже не владея собой, повторил Озолс.

Петерис хотел что-то ответить, открыл было рот, но решительно вмешалась Эрна: подошла к мужу вплотную, едва слышно проговорила:

– Убирайся!

Тот побагровел, посмотрел на жену налитыми кровью глазами, грубо оттолкнул в сторону.

Муж уже давно был за порогом, а Эрна все стояла, охваченная предчувствием беды – гнетущая тишина воцарилась в комнате. Наконец, ни на кого не глядя, глухо проговорила:

– Ладно, мне коровник чистить.

– Иди, – так же глухо согласился Озолс. Он подождал, пока захлопнется дверь, раздраженно повернулся к дочери: – Ну вот что, дочь… мне все это надоело!

– Что именно, отец? – Марта побледнела, но говорила спокойно и с достоинством.

– Пора бы за ум взяться – не девчонка уже. Ладно, детьми бегали…

– А что изменилось?

– Соображать надо. Даже глупая птица, и та свою пару знает. Не сватается ворон к голубке.

– Артур не ворон, отец. Он человек, и ты напрасно…

– Да делай что хочешь! Ты уже взрослая. Только сердце кровью обливается. Думаешь, мне добра жалко? Мне тебя, дурочку, жалко. Да и не простит он тебе ни ума твоего, ни богатства. Сам же первый когда-нибудь и попрекнет.

– Не меряй всех на свою мерку, отец. – Девушка порывисто поднялась из-за стола и бросилась вон из комнаты. Озолс испуганно крикнул вслед:

– Марта, вернись!

Она выбежала на крыльцо и едва не столкнулась с Рихардом.

– А, спасительница. Здравствуйте! – приветливо кивнул он. – Я теперь в молитвах поминаю вас вместе с Артуром. – Заметил ее расстроенное лицо, смущенно умолк. – Простите…

Марта молча прошла мимо, направилась в сад. Рихард растерянно топтался на крыльце.

– Вы ко мне, господин Лосберг? – спросил вышедший вслед за Мартой Озолс.

– Да, но… я, кажется, некстати?

– Ничего, проходите.

Они вошли в кабинет Озолса.

– Нелегко растить девочку без матери, – вздохнул хозяин. – Так чем могу быть полезен?

– Да все история с этой яхтой. Вытащить мы ее вытащили, а идти на ней нельзя, мачта сломана. Отбуксировать надо в яхт-клуб. Не дадите на пару дней моторку?

– О чем разговор? Мы же соседи. Как здоровье вашего отца?

– Спасибо, немного лучше. Все-таки морской воздух ему на пользу. Так когда можно взять лодку?

– Хоть сейчас.

– Вы очень любезны. – Заметил на столе фотографию Марты, потянулся к ней. – Вы позволите? У вас очень красивая дочь, господин Озолс.

Якоб взял фотографию из рук гостя, вгляделся, растроганно ответил:

– Молодые все красивые, – самодовольно улыбнулся. – А ведь похожа на меня, а?

Тишину и теплынь подарила в тот год рыбакам ночь праздника Лиго. По берегу реки пылали костры, озаряя воду багряной рябью, вокруг них веселились кто как мог. Пели, пили, плясали, с визгом и хохотом гонялись за девчатами, чтобы по обычаю похлестать их стеблями осоки по голым ядреным икрам.

Старики кучками стояли поодаль, качали головами, похмыкивали завистливо, сожалели о своей ушедшей поре. Возле одного костра затеяли хоровод, заталкивая в круг парочки, обрученные поселковой молвой. Там сейчас выплясывал Лаймон со своей Бирутой – быстроглазой, бедовой дочкой Фрициса Спуре. Бирута незаметно подмигнула ему, он ей – оба кинулись в стороны, втащили в круг Марту и Артура. И еще неистовей заскакал, загорланил хоровод, проча жениху с невестой совет да любовь, да еще дюжину детей впридачу.

– Вот Озолс везучий, черт! – посмеивались старики. – Какую красавицу вырастил.

– Да уж… На женихе не прогадает. Будьте уверены, такого отхватит…

– Так вон же он, жених. Гляди, как выплясывает.

– Выплясывает-то лихо. А вот выпляшет ли – вопрос. Плесни-ка лучше пивка.

С тихой, задумчивой улыбкой любовалась сыном Зента и печалилась, наверное, что не видит его отец. А там, у костра, уж новая затея: парни с гиканьем прыгали через огонь. Красивая эта забава – удалая, широкая. Будто на крыльях взлетают над пламенем парни, а в награду им – восторженный визг, восхищенные девичьи взгляды, а кому и поцелуй в двух шагах от костра, где ночь надежно спрячет этот маленький грешок.

– Эй, Марцис, чего стоишь? Бороду опалить боишься?

– Отяжелел после свадьбы. Бывало, перед своей Элгой орлом летал.

– Да разве это костер! – презрительно сплюнул Марцис. – Мальчишкам прыгать.

– Ах, тебе мало? Ладно, уважим.

В костер полетели сучья, обломки досок, плавник – в минуту пламя взметнулось до неба.

– Заставь дураков богу молиться, – насмешливо заметил Марцис. – Теперь на этом огне только грешников жарить.

– Все вы такие, – засмеялись девчата. – До свадьбы – хоть в огонь, а уж после…

– А ты? – азартно шепнула Лаймону Бирута. – Мог бы?

– Конечно, – серьезно ответил он. – Только как бы к ангелам не угодить: – И обернулся тревожно, заметив, что Артур отошел в сторону, напружинился для разбега. – Эй, ты! – Лаймон загородил дорогу. – Жить надоело? Иди утопись – не так жарко будет.

– Да я пошутил, – отмахнулся Артур.

Он пошел обратно – расслабленно, медленно, и Лаймон успокоенно отвернулся. Но тут Банга сорвался с места и в сумасшедшем разбеге понесся к пылавшему костру.

Марта не вскрикнула, только губу закусила. Все замерли, будто оцепенели, Артур взлетел и, даже казалось, на мгновение завис над бушующим огнем. В следующую секунду раздался дружный восторженный вопль – все бросились к герою. Кто-то хлопал его по дымившей рубахе, кто-то совал кружку.

– Награду ему! Награду!

– Да ну вас, – со смехом отталкивал кружку парень. – Еще загорюсь от такой награды, пожар будет. – А сам искал взглядом Марту.

– Да он не за ту награду старался. Только получить боится.

Марта смотрела на Артура – и такое восхищение светилось в ее взгляде, такой призыв, что Бирута не выдержала, с усмешкой шепнула:

– Прикрути фитиль. Сама сейчас вспыхнешь, – незаметно показала глазами на стоявшего неподалеку Озолса. Марта нехотя потупилась.

И все же Артур получил свою награду, когда все разбежались по лесу искать загадочно неуловимый цветок папоротника. Вздрагивая от каждого шороха, озираясь на перекликающихся в темноте парней и девчат, они с Мартой прижались к сосне, замерли в пугливом, трепетном поцелуе.

Может, потому и не отыскивается никогда этот удивительный цветок, что вместо него люди видят только глаза любимых.

Глава 3

Красное авто промчалось по аллее и остановилось возле дачи Лосбергов. Это был солидный, внушительный двухэтажный особняк с просторной верандой, выстроенный в суровом вкусе Курземского побережья: необработанный булыжник, черепица, дерево крутого янтарного цвета.

Из большого окна, раскрытого в кабинете на втором этаже, было видно, как Рихард прощался с тремя вышедшими из машины айсаргами – теми, что были на поминках в доме Банги. Старик Лосберг недовольно поморщился, глядя на них, и отъехал в кресле-каталке от окна.

– Что у тебя может быть общего с тем субъектом, который тебя чуть не утопил? – сердито встретил старик вошедшего Рихарда. – Он же позорит форму айсарга. Ничего себе, защитник порядка! – Несмотря на болезнь, лицо Карла Лосберга светилось насмешливым умом и властной силой.

Рихард ласково коснулся отцовского плеча:

– Они помогут мне перегнать яхту в клуб.

– Слава богу, что ты ее сломал. Лезть в море, не умея плавать! Легкомыслие, достойное желторотого юнца. А ты… Пять лет провел в Мюнхенском университете. Чему ты там учился? Дай мне сигару!

– Твой врач взял с меня слово…

– Лучше бы он взял слово, что ты не будешь волновать отца. Сигару!

Рихард достал из ящика сигару, протянул отцу.

– И объясни, наконец, почему ты до сих пор околачиваешься здесь, когда в Риге столько дел? – спросил раздраженно отец.

– Не волнуйся, с продажей прядильной фабрики я все уладил. Хотя и считаю, что это очередная ошибка.

Карл Лосберг переменился в лице:

– Ты еще молод судить о моих ошибках.

Но Рихард досадливо перебил:

– Это хуже, чем ошибка. Сворачивать производство, вывозить капитал за границу – прости, папа, но… сегодня это предательство.

Впервые старик с интересом и в то же время сочувственно посмотрел на сына:

– Оставим громкие слова, сынок. Я хорошо помню девятнадцатый год, когда эти оборванцы захватили власть. Не хочу еще раз остаться нищим.

– И я не хочу. Но не собираюсь и бежать. Готов драться, если понадобится.

– Боюсь, уже поздно, сынок. Когда корабль тонет – бессмысленно тонуть вместе с ним, хотя жест может получиться красивым.

– Вот тут ты, пожалуй, прав. Если капитан – растяпа, недолго и угодить на дно. У нашего уважаемого президента Ульманиса замашки маленького фюрера, но, увы… только замашки. Сейчас Латвии, как никогда, нужна крепкая власть. Железный кулак.

– Понятно, – кивнул старик. – Курс корабля тебя устраивает, но не нравится капитан.

– А кому он нравится? Я имею в виду людей мыслящих…

– Ты ошибаешься, мой мальчик. И очень. Доктор Ульманис далеко не так прост, как кажется тебе и… – Карл Лосберг выдержал паузу, закончил: —…и некоторым твоим «мыслящим» друзьям, с которыми ты встречаешься в доме адвоката Крейзиса.

Рихард изумленно взглянул на отца, с усмешкой покачал головой:

– Ты неплохо информирован, папа…

– Приходится приглядывать за ребенком. Так вот, о капитане… Не так он прост, наш уважаемый господин Ульманис, если сумел затронуть самую звучную струну у латышей – их национальные чувства.

– Ну, затронуть каждый дурак сумеет, дело нехитрое.

– Не скажи… – Старик, наконец, раскурил сигару. – Он не только затронул – он играет. Дешево, балаганно, но многим эта музыка ласкает слух. Как же – президент в гостях у крестьян, пьет у них на свадьбе. Любой латыш может позвонить президенту по телефону домой. Театральная, конечно, роль, но достаточно эффектная. Под аплодисменты.

Рихард брезгливо скривился:

– А если попросить этого актера со сцены?

– Боюсь, не получится. Те, кто мог бы это сделать, за вами не пойдут. Они ведь тоже «мыслящие», им не нужен второй Ульманис. Остальные… Мне очень жаль, сынок, что ты снова оказался в компании этого прохвоста, адвоката Крейзиса. Будь осторожен, Рихард. Их «Гром и Крест» [4] – опасная политическая авантюра. Держись подальше! – старик начинал заметно волноваться.

– Поговорить с умными людьми всегда интересно. Тем более, что…

– Держись подальше! – все более раздражался отец. – Твое призвание – честная коммерция. И – все!

– А мне этого мало, отец. Понимаешь? Набивать деньгами мешки… и потом ломать голову, куда их запрятать… Прости, но я убежден, что способен не только на это.

Отец гневно стукнул кулаком по подлокотнику кресла:

– Какие мешки? Сопляк! Да ты хоть один лат заработал? Сам, без моей помощи? Как ты смеешь!..

Он вдруг задохнулся, схватился за грудь. Рихард испуганно кинулся к нему:

– Папа! Что с тобой? Папа…

Лицо Карла Лосберга все наливалось и наливалось мертвенной бледностью, пальцы рук, что вцепились было в подлокотники, – Рихарду почему-то вдруг припомнилось, как он хватался за борт тонувшей яхты, – все слабели и слабели пока, наконец, не отпустили свою последнюю опору, голова безвольно откинулась набок.

Стычки с отцом повторялись все чаще, становились с каждым разом все круче и нетерпимей. Старый Лосберг упрямо не желал прислушиваться к новомодным разглагольствованиям сына о будущем латышского народа и его личной исторической роли в судьбе нации. С самых ранних лет Карлу Лосбергу вдалбливали понятные и простые истины: лучше быть волком, нежели беззащитной овцой; лишний кусок никогда не мешает; в споре слабого с сильным не принимай сторону слабого. Особенно остро он это почувствовал в девятнадцатом, когда на какое-то время сделался нищим. С тех пор люто возненавидел слово «демократия», которое у него ассоциировалось с понятием «грабеж».

Вернув утраченное состояние, Лосберг вначале удвоил капитал, а затем и утроил. У него появилась новая прядильная фабрика, несколько доходных домов, вклады в швейцарских банках. Он был в ладу с правительством, поддерживал добрые отношения со всеми политическими партиями, за исключением, разумеется, тех, что кричали о демократии и свободе. Рисковал Лосберг только в крайних случаях и всегда держал нос по ветру. Не промахнуться бы, не стать на сторону слабого.

В этом же духе воспитывал он и Рихарда, единственного сына и наследника. Когда назрела пора дать ему фундаментальное образование – к тому времени Рихард уже учился на первом курсе Рижского университета, – решил, что это лучше всего будет сделать в Германии. Среди людей его круга преобладала пронемецкая ориентация. Собственно, к немцам у Карла Лосберга почтительное отношение было всегда. Деловиты, расчетливы, организованны… Еще бы силы побольше. Теперь все как будто склонялось именно к этому. Не случайно некоторые из его знакомых Озолиньшей вдруг преобразились в Озолингов, а Берзиньши стали именоваться Берзингами. Сам Карл Лосберг не спешил с ответом, когда его спрашивали, нет ли в нем немецкой крови. Загадочно улыбался, предоставляя думать о себе что угодно. Мало ли как потом могло обернуться дело.

Итак, Рихарду было сказано: он поедет к дяде Генриху продолжать учебу в Мюнхенском университете. Так уж случилось, что младший брат Карла Лосберга, сбежав от революции в девятнадцатом, навсегда поселился в Германии. С одной стороны, сказалось сильное нервное потрясение, которое пережил Генрих, – его чуть не убили на собственном заводе, с другой – вмешалась любовь, Генрих женился на немке, дочери состоятельного баварского пивовара. Не бескорыстно, конечно, но и не так, чтобы только на деньгах. Чувства были. Постепенно, с помощью жены, при участии старшего брата, Лосберг довольно быстро наладил собственное пивное производство, которое со временем стало приносить немалые дивиденды.

Братья резко разнились: Карл был немногословный, худой, аскетичный; Генрих – говорливый, кругленький, жизнерадостный. Но деловой хваткой, способностью учуять добычу и подобраться к ней они как бы дополняли друг друга. Тщательно анализировали обстановку, обменивались информацией, не упускали из поля зрения ни малейшего нюанса. Пришел фашизм и посулил выгоды. Братьев нисколько не смутило, что от него за версту несло кровью. Главное – не просчитаться, не упустить своего.

Рихард был принят в Мюнхене с распростертыми объятиями. И не столь дядей, сколько его супругой. Дородная, похожая на дюжего фельдфебеля, с редкими рыжими усиками и маленькими добрыми глазками на ярко-красном круглом лице, она всю свою любовь и нежность бездетной женщины выплеснула на племянника.

Германия и Мюнхен поразили молодого Лосберга, впервые выехавшего за пределы Латвии. Многое выглядело именно таким, каким рисовалось в его юношеском воображении. Он словно бы попал на другую планету, в иной мир, где было и радостно, и тревожно. Новые впечатления, новые друзья, студенческие пирушки, споры до утра… Данте, Кант, Гегель, Фейербах… Рихарда подавляла безграничность человеческого гения, блеск мысли и глубина разума. Ламброзо, Ницше… С этими было проще, с этими он разговаривал как бы на равных. Во всяком случае, здесь не было ничего заумного и непонятного. Неожиданно, откровенно, захватывающе и… все жизненно. Без фокусов и выкрутасов. Наследственность? Конечно. Добродетель так же, как и пороки, передаются от матери к дочери, от отца к сыну. У вора рождается вор, у проститутки – проститутка. Рихард мог привести сколько угодно примеров из жизни. Неравенство среди людей? Чистота расы? Господи, даже у животных существует своя извечная и непреложная иерархия. Стадом повелевает вожак, выживает и побеждает сильный. Естественный отбор. За миллиарды лет сама природа выработала и утвердила свои законы. Они имеют отношение ко всему живому на земле, в том числе и к человеку, который постоянно борется за свое существование.

Но если богу было угодно благословить именно такой порядок бытия в подлунном мире, то почему бы не попробовать направить развитие естественных и крайне важных законов природы по более разумному и организованному пути? Не приспела ли пора подумать о породе самого человека? Потрясенный, Рихард не утерпел, обратился к одному из своих новых приятелей, Манфреду Зингруберу.

– Но это же нереально.

– Почему? – снисходительно усмехнулся тот. – Любая операция кажется нереальной до тех пор, пока нет достойного хирурга. Ничего сложного. Так же, как выводят скот. Селекция и селекция. Какая-нибудь сотня лет – и на земле будут жить люди, достойные этого звания, а не двуногие млекопитающие.