В общем виде развитие научных дисциплин внутри каждого факультета соответствует замещению научного принуждения, которое является произвольным с социальной точки зрения, на социальное принуждение, произвольное с точки зрения науки (культурный произвол)[103]. Несмотря на то что наука стремится обрести социальное признание и тем самым социальную действенность, возрастающие по мере того, как научные ценности признаются все более широко (особенно под влиянием технологических изменений и работы системы образования), свою социальную силу она может получить лишь извне, в форме делегированного авторитета, способного обрести в научном принуждении, которое он социально обосновывает, легитимацию своего социального произвола. Однако этот статусный авторитет может поддерживать это же отношение круговой легитимации с искусством (вроде клинической практики) или с ученой традицией (вроде теологии, права или даже истории литературы или философии), фундаментально социальное принуждение которых основывается в конечном счете на «общем мнении докторов», которое само укоренено не только в рациональном принуждении к когерентности и согласованности с фактами, но и в социальном принуждении системы объективно согласованных диспозиций и культурного произвола, более или менее объективированного и кодифицированного, в котором эта система диспозиций находит свое выражение. Известно, что идеологические конструкции, которые артистические или политические группы или индивиды могут произвести для того, чтобы придать своим «выборам» в самых различных областях – политических, эстетических или этических – видимость связности, являются, по сути, комбинациями логически несвязных элементов, которые удерживаются вместе лишь интегрирующей силой общих диспозиций или позиций. Так что дисциплины вроде истории философии, искусств или литературы, рассматривающие в качестве автономных конструкции, которые не обладают пониманием ни всех причин, ни всего смысла своего существования, или вроде философии права, эстетики или этики, которые стремятся выдать за то, что основано на единстве разума, то, что на самом деле покоится на единстве верований или, одним словом, на ортодоксии группы, лишь усиливают эффект этих конструкций, который заключается в создании иллюзии чисто рационального и свободного от любой детерминации генезиса[104].

И если значение факторов, обеспечивающих как социальную сплоченность группы докторов, так и особенно всех форм кооптации (крайней формой которых является непотизм), предназначенных гарантировать долговременную однородность габитусов, увеличивается, когда мы переходим от физиков и математиков к клиницистам или юристам, то причина этого отчасти состоит в том, что необходимость закладывать интеллектуальное единство communis doctorum opinio в основание социального единства группы навязывается тем более, чем менее надежной является собственно научная согласованность ее членов и чем больше социальная ответственность корпуса[105]: как это особенно заметно в случае юристов, корпус «руководителей» не может, не компрометируя свой капитал авторитета, представлять себя беспорядочно, на манер интеллектуалов. Кроме этого он должен стереть из «писаного разума» [ «raison écrite»] противоречия, т. е. видимые следы конфликтов, из которых он произошел, и вопросы, способные привести к обнаружению его настоящих функций, он должен заранее исключить всех, кто мог бы угрожать порядку корпуса хранителей порядка.

Здесь стоило бы рассмотреть молчаливые соглашения о делегировании, которые обосновывают авторитет различных факультетов, предписывая их свободе тем более строгие границы, чем более значительной является признаваемая за ними социальная ответственность, а также подвергнуть анализу представления о функциях этих институтов, разделяемые привилегированными потребителями институций высшего образования, т. е. членами господствующего класса. Как ясно показывает анализ ответов, полученных в ходе национального опроса 1969 года, посвященного образованию, склонность отдавать приоритет социальным функциям Университета перед функциями собственно научными, например, «подготовке национальных кадров» перед прогрессом научного познания, растет при переходе от членов подчиненных фракций к членам господствующих. Та же тенденция наблюдается и при переходе от профессоров естественно-научных факультетов к профессорам факультетов права и медицины. Степень совпадения функций, которыми профессора наделяют свое педагогическое действие, и функций, которые ему приписывают его привилегированные адресаты, имеет тенденцию к увеличению согласно тому же принципу (и вместе с этим все менее вероятным становится своего рода отделение, в результате которого профессора могли бы воспользоваться своей относительной автономией для удовлетворения собственных интересов). Недоверие, всегда испытываемое и иногда демонстрируемое господствующими фракциями, особенно в период после 1968 года, по отношению к факультетам, местам «развращения молодежи», обращено прежде всего к факультетам гуманитарным и, во вторую очередь, к факультетам естественных наук – гораздо менее «надежным», ввиду эффектов «заражения» (как выразился во время интервью один руководитель предприятия), чем Высшие школы. Все обстояло так, как если бы они были готовы расторгнуть соглашение о делегировании всякий раз, как только возникала вероятность того, что осуществление технических функций технического образования будет угрожать или подрывать осуществление функций социальных.

В свете этого анализа становится более понятным истинное значение политических различий между факультетами, которые можно выявить на основе публичной информации или информации, полученной непосредственно от определенной (меняющейся в зависимости от факультета) фракции профессоров. Чаще всего чуждые политике и в любом случае не склонные занимать публичную позицию в этих делах, профессора естественных наук (даже если зачастую они не являются членами профсоюза), кажутся немного склоняющимися к левым взглядам. Вопреки общепринятому мнению профессора гуманитарных факультетов располагаются, несомненно, в целом правее, чем профессора естественных наук, т. е. чаще в правом центре или скорее справа, чем слева. И это несмотря на то, что на уровне публичных заявлений (вроде петиций или писем поддержки) левое меньшинство гораздо более представлено и, следовательно, в большей степени заметно (a fortiori если вновь включить весь преподавательский корпус, в том числе старших преподавателей и ассистентов). Это не вызывает удивления, если учесть, что на данном этапе истории интеллектуального поля социальное побуждение публично высказываться по политическим проблемам является тем более сильным, чем ближе кто-то расположен к «интеллектуальному» полюсу университетского поля, а значит левее. Профессора медицины, кроме медиков-исследователей, довольно часто склонные к политическому безразличию, свойственному тем, для кого социальный порядок является чем-то само собой разумеющимся, и мало предрасположенные к эксцентричности публичных демонстраций, почти все располагаются по центру или справа. Что до профессоров права, которые вовлечены в политику сильнее, чем профессора медицины, но, несомненно, не так плотно сосредоточены справа, то они более склонны занимать публичную позицию по политическим проблемам и особенно, быть может, когда они принадлежат к левому меньшинству[106].

Этот анализ предполагает и предлагает рефлексию о том, что следует понимать под политическим мнением агента, и об условиях его постижения и измерения, т. е. об отношении между политическим мнением, которое можно назвать частным (оно выражается в кругу близких друзей или в одиночестве кабинки для голосования), и публичным политическим мнением. Известно, и мы смогли это проверить, спрашивая информантов (студентов наших респондентов или их коллег) о политических мнениях той или иной совокупности профессоров, что мнения о политических мнениях других меняются в определенных пределах в зависимости от политических мнений тех, кто о них «судит» (следовательно, от системы явных или неявных критериев, которые используются для того, чтобы разделить агентов на левых и правых, и являются предметом разногласия среди самих левых и правых). Однако они меняются также в зависимости от определения (чаще всего неявного) того, что составляет «настоящее», «подлинное» политическое мнение, т. е., по сути, того, в каких обстоятельствах это мнение «по-настоящему» обнаруживает себя[107]. На самом деле если согласиться с тем, что политическое мнение является мнением, которое демонстрируется путем явного выражения (согласно платоновской формуле «высказывать мнение значит говорить»), то мы увидим, что оно в качестве такового будет определяться в отношении между диспозициями этическими или собственно политическими и рынком, на котором оно должно быть предложено. Почти всегда остаются без внимания вариации, проистекающие из эффекта рынка (одним из проявлений которого является эффект опроса, меняющийся в зависимости от социальных характеристик респондента), и, особенно когда речь идет об определенной группе, разрыв между тенденциями, которые проявляются в частных мнениях, высказанных на манер признаний в кругу близких друзей или, в ситуации опроса, под покровом анонимности и ценой различных форм эвфемизаций («центр» вместо «правого», например), и тенденциями, проистекающими из публично признаваемых мнений, манифестов и демонстраций, которые способны навязать себя в качестве нормального состояния или групповой нормы, в качестве умеренных и модных мнений, согласие с которыми, даже молчаливое или тайное, ощущается как обязанность. Внимание к такого рода разрывам является необходимым для того, чтобы не приписывать неожиданным переменам и внезапным обращениям те утверждения [prise de position] (например, выражение приверженности позиции одной из сторон во время кризиса, связанное с общим усилением склонности к обнародованию мнений), которые отчасти можно объяснить эффектами рынка[108].

Анализ случайной выборки членов Национального профсоюза высшего образования (SNESup)[109] в 1969 году установил, что процент вступивших в профсоюз профессоров естественных и гуманитарных наук, медицины и права составляет соответственно 15, 30, 6 (почти все были рекрутированы из рядов «медиков-исследователей») и 1 %. Процент участия в более правом Независимом профсоюзе[110], несомненно, менялось в обратной пропорции. (В мае 1968 года примыкающие к SNESup преподаватели были распределены по различным факультетам следующим образом: право – 1,2 %; медицина и фармакология – 3 и 1,2 %; гуманитарные науки – 26,1 %, из которых 1,9 % принадлежит социологии, 1,1 % – педагогике, 1,3 % – психологии, 1,9 % – философии, 4,8 % – литературе, 2,7 % – истории, 2,5 % – географии, 1,6 % – лингвистике и 7,8 % – языкам; естественные науки – 56,3 %, из которых 16 % принадлежат математике, 16,4 % – физике, 1,6 % – геологии, 7,1 % – химии, 15,1 % – биологии и 1 % машиностроению и гражданскому строительству.) Наш анализ результатов национального опроса, проведенного AEERS[111] в 1969 году, позволяет даже утверждать, вопреки присущим спонтанной выборке ограничениям, что точки зрения на систему образования профессоров различных факультетов, идет ли речь, например, о введении политических и профсоюзных свобод в Университете или об изменении системы рекрутирования профессоров, также строго гомологичны позициям их факультета в системе институций высшего образования (принимая в расчет, что мнения об университетской системе и ее изменениях никогда не определяются непосредственно социальным происхождением, они определяются в отношении между позицией и диспозицией: так, например, «чудом спасшиеся», которые всем обязаны системе, при прочих равных являются одними из самых неуступчивых защитников системы и ее иерархий).

Установленная Кантом оппозиция между двумя категориями факультетов, где первые подчинены светскому порядку, которому они служат, а вторые, напротив, свободны от любой светской дисциплины и ограничений, находит свое осуществление и предел в отношении между юридическими дисциплинами и социальными науками. Последние переносят характерную для низших со светской точки зрения факультетов свободу и даже безответственность на почву, выделенную высшим факультетам, и тем самым постепенно приходят к тому, чтобы оспорить их монополию на осмысление и легитимный дискурс о социальном мире. С одной стороны, существует наука о порядке и власти, стремящаяся к рационализации в двойном смысле слова существующего порядка. С другой – наука о порядке и власти, которая стремится не упорядочить публичные интересы, а осмыслить их как таковые, понять, чем являются социальный порядок и государство, сводя их посредством исторического сравнения или воображаемой вариации к простому частному случаю из пространства возможностей, осуществленных или осуществимых[112]. Эта операция не так уж безобидна, как может показаться, поскольку предполагает приостановку простого участия в порядке вещей, что в глазах хранителей порядка уже является критическим разрывом и даже свидетельством безответственности.

Глава 3 Виды капитала и формы власти

Главное, не отказывайтесь от Академии; ровно через две недели я завтракаю у Леруа-Болье, без которого ни одни выборы не обходятся, а потом мы с ним отправимся на важное заседание; я уже говорил с ним о вас – ваше имя ему, разумеется, известно. У него были возражения. Но теперь, оказывается, ему нужна поддержка моей группы на ближайших выборах, и я поговорю с ним еще раз; я ему скажу с полной откровенностью, какие у нас с вами добрые отношения, я от него не утаю, что если вы выставите свою кандидатуру, то я попрошу за вас всех моих друзей ‹…› а что у меня есть друзья – это он знает. Если я смогу рассчитывать на его содействие, значит, шансы у вас будут благоприятные.

Марсель Пруст. В поисках утраченного времени[113]

Благодаря тому что гуманитарные факультеты (образца 1967 года) занимают в пространстве факультетов позицию между «светским» полюсом, представленным факультетами права и медицины, и полюсом «научным», представленным естественно-научными факультетами, они, без сомнения, являются самым подходящим местом для наблюдения за борьбой между двумя видами университетской власти, каждая из которых на разных полюсах этого поля стремится навязать себя почти безраздельно. В случае медицины, как и в случае права, преобладание университетской власти, основанной на накоплении позиций, которые позволяют контролировать другие позиции и тех, кто их занимает, является настолько выраженным, что «чистые исследователи», медики-исследователи, оказываются до некоторой степени «не в своей тарелке» и вытесняются в другой порядок, порядок факультетов естественных наук, где, за редким исключением, получают меньшее признание, чем «чистые ученые». Напротив, в случае естественно-научных факультетов научный престиж, основанный на успешной инвестиции исключительно в исследовательскую деятельность, стремится представить подчиненный вид власти, который в самом месте не-власти [non-pouvoir] осуществляется ректорами, деканами и другими научными администраторами как компенсаторный субститут (несмотря на то что в качестве возражения всегда можно привести несколько случаев получения администраторами научного признания).

Особенность факультетов гуманитарных и социальных наук заключается в том, что отношения между различными принципами иерархизации там более сбалансированы. В самом деле, с одной стороны, эти факультеты связаны с полем науки (и, следовательно, с исследовательской логикой) и с интеллектуальным полем[114], из-за чего интеллектуальная известность составляет единственный принадлежащий им вид капитала и прибыли, которым они могут распоряжаться. С другой стороны, в качестве институции, обязанной передавать легитимную культуру и в силу этого наделенной социальной функцией освящения и сохранения, гуманитарные факультеты являются местом собственно социальных видов власти, которые наравне с властью профессоров права и медицины имеют отношение к наиболее фундаментальным структурам социального порядка. Короче говоря, в основе внутреннего деления этих факультетов лежит тот же принцип, согласно которому организовано пространство факультетов в целом: это оппозиция между агентами и институциями, которые обращены скорее к исследованию и научным ставкам (или к интеллектуальному полю и ставкам собственно культурным), и теми, кто в большей степени ориентирован на воспроизводство культурного порядка и корпуса тех, кто будет его воспроизводить, и на интересы, связанные с осуществлением светской власти в культурном порядке. Данная оппозиция, следовательно, гомологична той, что устанавливается внутри университетского поля в целом между факультетами, господствующими в культурном порядке, и факультетами, господствующими в порядке светском.

Таким образом, на примере гуманитарных факультетов мы можем в уменьшенном масштабе наблюдать и описывать отношения между структурой пространства позиций, определяющих поле, и борьбой, стремящейся сохранить или разрушить эту структуру – т. е. отношения между «объективной» классификацией, сконструированной исходя из действующих в поле свойств, и борьбой классификаций, которая стремится сохранить или изменить эту классификацию, сохраняя или изменяя иерархию критериев классификации[115].

Допуская, что из-за сильно иерархизированной и централизованной организации французского Университета наиболее «могущественные» профессора гуманитарных и социальных наук, за редким исключением, должны принадлежать к парижским факультетам, в качестве исходной популяции для исследования власти была выбрана совокупность штатных профессоров крупных парижских учреждений высшего образования в 1967 году (что привело к исключению «свободных» интеллектуалов или тех, кто занимает позиции вне университета, например, Ж. Лакана): Коллеж де Франс (за исключением ученых-естественников), Сорбонны, факультета Нантера[116], Высшей практической школы (IV, V и VI секции), Школы искусств и ремесел, Школы восточных языков и Школы хартий. Учреждения вроде Музея естественной истории, Обсерватории, Бюро географических координат, INRA[117] или Дворца научных открытий были исключены, так как в них не оказалось штатных профессоров гуманитарных и социальных дисциплин. В Школе хартий, где корпус профессоров очень ограничен, и в Школе восточных языков лишь по одному профессору, преподававшему помимо этого в Высшей практической школе, обладали необходимыми свойствами (определение которых будет дано ниже). Факультет Нантера, который насчитывал значительную долю доцентов, представлен очень слабо. Для того чтобы закодировать основную [институциональную] принадлежность профессоров, связанных с несколькими попавшими в генеральную совокупность учреждениями, была использована принятая социальная иерархия: так, например, мы приписывали к Коллеж де Франс (или Сорбонне) тех, кто принадлежит одновременно и к Коллеж де Франс (или Сорбонне), и к Высшей практической школе. Эта операция заключает в себе, без сомнения, точку зрения на иерархию, которая сама является ставкой в дискуссии. Поэтому Высшая практическая школа оказывается представлена исключительно теми, кто преподает только там, а это не отдает должного одному из наиболее редких свойств институции – идет ли речь о V секции, специализирующейся на исследовании религии, о IV секции с ее филологическими и историческими исследованиями и тесной связью одновременно и с Сорбонной, и с Коллеж де Франс, или о VI секции[118]

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

Я полностью осознал эту проблему, когда несколько моих первых читателей попросили меня «привести примеры», иллюстрирующие тот или иной анализ, из которого я сознательно исключил любую «анекдотическую» информацию – даже наиболее известную в «хорошо осведомленных кругах» – ту самую информацию, которую торопятся раскрыть журналистика или ориентированная на сенсацию эссеистика.

См.: Gillispie C. C. Science and Policy in France at the End of the Old Regime. Princeton: Princeton University Press, 1980, p. 290–330.

Можно процитировать, среди прочих, самого недавнего представителя этой тенденции Эрве Куто-Бегари, чей анализ школы Анналов со всей наивностью обнаруживает вытесненное насилие интеллектуального исключения, удвоенного провинциализмом: «Таким образом, новые историки представляют последовательный проект, идеологически адаптированный к публике, для которой он был предназначен… Именно это расширение объясняет их успех. Далее, им удалось привлечь внимание издателей и СМИ с целью получить то, что Режи Дебре называет „социальной видимостью“.» (Couteau-Begarie H. La phénomène nouvelle histoire. Paris: Economica, 1983, p. 247–248).

Французский еженедельный культурно-политический журнал. – Прим. пер.

Бернар Пиво (р. 1936) – французский писатель, журналист и литературный критик. С 1974 по 1990 год вел на канале France 2 еженедельное телевизионное шоу «Апострофы», посвященное литературе и дискуссиям о культуре. – Прим. пер.

Bouvresse J. Le philosophe chez les autophages. Paris: Ed. de Minuit, 1984, p. 93.

На манер своего рода символического аутодафе (без сомнения, не согласованного заранее) все венские газеты хранили абсолютное молчание вокруг Die Fackel на протяжении всей жизни Карла Крауса.

Известно, что «Толкование сновидений», которое Фрейд считал своей наиболее важной работой, помимо явной логики научного трактата заключает в себе глубинный дискурс, в котором через ряд личных снов Фрейд дает анализ своих запутанных отношений c отцом, политикой и университетом. См., например: Schorske Carl E. Fin de Siècle Vienna, Politics and Culture. New York: Alfred A. Knopf, 1980, p. 181–207.

Далее, в главе 3, можно найти детальное описание принципов конструирования этой совокупности. Характеристики репрезентативной выборки, послужившей основой для анализа совокупности факультетов (за исключением фармакологического), описаны в главе 2. Источники, использованные в обоих исследованиях, описаны в Приложении 1.

Консультативный комитет университетов (Comité Consultatif des Universités, CCU) является инстанцией, консультирующей правительство по поводу университетской политики. Кроме того, он контролирует рекрутирование и карьерный рост преподавателей. – Прим. пер.

Конкурс на замещение должности преподавателя лицея или, реже, высшего учебного заведения. Будучи учрежден в 1766 году, он принимает свой современный вид в 1885 году и включает 4-7-часовое письменное сочинение и устный экзамен в форме лекции. – Прим. пер.

Я никогда не перестану сожалеть о том, что не сохранил журнал исследования, который лучше, чем любые рассуждения, мог бы показать роль эмпирической работы в постепенном осуществлении разрыва с первичным опытом. Тем не менее знакомство со списком использованных источников (см. Приложение 1) могло бы дать представление о контролируемом восстановлении прошлых событий, составляющем основное отличие научного познания от обыденного опыта.

Institut national de la statistique et des études économiques (INSEE) – Национальный институт статистики и экономических исследований, аналог Госкомстата. Функцией института является производство и анализ официальной статистики, предназначенной для нужд государственного управления. – Прим. пер.

Необходимо подвергнуть обстоятельной критике эффект натурализации, которому особенно подвержена демография и который придает некоторым параметрам (возраст, пол или даже семейное положение) и работам, бесцеремонно ими манипулируя, видимость «абсолютной» объективности. В более общем плане (и тем не менее не надеясь отбить охоту навязчиво воспроизводить работы, стремящиеся свести историю к биологической, географической или любой другой природе) было бы неплохо описать форму, которую принимает этот эффект деисторизации в каждой из социальных наук, – начиная с этнологии, когда она воздает должное вербальным аналогиям с естественными науками, и заканчивая самой историей, когда она ищет в «неподвижной истории» почвы или климата ту субстанцию, по отношению к которой исторические движения были бы лишь случайностями.

<1...5 6 7 8 9 >

На страницу:

Перейти

7 из 9