Эта башня во мне

– Вы скрипачка? – спросил Вадим Никонорыч. – Да не бойтесь, Аля, садитесь. Я даже браслет ваш не трону, хотя очень велик соблазн. Оберег, отданный добровольно, да еще и самим Воронцовым, – это в наши дни дорогого стоит. Чем же вы его зацепили?

Я пожала плечами. Откуда я знаю? Тем, что хваталась за него и канючила, весь тренч залила слезами. Тем, что очки разбила туфлей. Жалко, хорошие были очки…

– Обухов, пойди-ка сюда, сынок!

В коридоре что-то негромко лязгнуло, будто открылась дверь в камеру. В кабинет заглянул симпатичный парень примерно моего возраста. Я с интересом уставилась на таинственного метателя карт.

Темноволосый, подтянутый, ростом чуть ниже Грига, но плечи широкие, как у пловца. Короткая модная стрижка, брови густые, прямой тонкий нос. Глаза карие, дерзкие, непокорные. Смотрят на мир с прищуром, с вечным вызовом дуре-судьбе. Такому плевать, с кем драться. Хоть пьяному навалять, чтоб не лез, хоть с Григом силой померяться.

– Сгоняй-ка, голубчик, на ВДНХ, купи пожевать трем полуночникам. Барышня как к фаст-фуду относится? В этот час только бургер с картошкой…

– Пойдет. Все, что угодно, схомячу. На свадьбе меня ели, а не кормили.

– Ну а как вас не кушать, радость моя? – начал было сволочной Фролов.

Но Обухов его перебил:

– А как же гауптвахта, Вадим Никонорыч?

Фролов потешно замахал руками:

– Да ступай уже с богом, голубчик. Это ж я перед Григом строгость развел. Мол, виновный наказан, и делу конец. Ты ж, шельмец, его зацепил! А чего сорвался, скажи на милость? Григорий, считай, единственный, кто способен вести переговоры.

– Фара же лопнула, – буркнул Обухов, разве что ножкой не шаркнул. Мол, признаю, накосячил, но по объективным причинам. – Я потом смекнул, что это она. Психанула, значит, из-за любовника.

– Из-за кого? – подскочила я, хватая со стула шоппер.

– Брысь отсюда, – вмешался Фролов. – Успеете подраться, малые дети. Жрать охота. И спать охота. Не только вам, звезда неземная. Мы тоже целый день на ногах. Данилка, не экономь, родимый, ночь сегодня вдвое растянется.

Обухов козырнул и скрылся. Только грохнула входная дверь.

– Уф, – подытожил Вадим Никонорович. – Аля, устраивайтесь, отдыхайте. Может, хотите прилечь? В соседнем кабинете диванчик имеется.

Я проигнорила его вопрос. Достала телефон, отключила. С тоской подумала о горячей ванне.

– А телек в вашем хозяйстве есть? Нужно звук врубить на полную громкость.

– Воронцов посоветовал? – уточнил Фролов. Очень серьезно, мигом собравшись и растеряв полусонную мягкость. – Это дело, это он молодец. Включу-ка я глушители от греха. Сейчас жалею, что мы так с ним столкнулись. Но кто ж мог подумать, что Григ… Понимаете, со стороны… В общем, страшно смотрелось. У Обухова сестра так погибла, вот курсант и сорвался на ровном месте. Я чаек поставлю, не возражаете?

Фролов вышел куда-то с электрическим чайником, вернулся, зашуршал пакетом с конфетами. Вручил мне «Мишку на севере».

– Обязательно расскажите мне, Аля, чем Григория так достали. Не теперь, когда поедим. Говорить на голодный желудок вредно, а думать – еще и противно. Но он был вздрюченный, как никогда. Словно вызов бросал кому-то, вытаскивая вас из болота. Я бы подумал про амурные стрелы, но сердце Грига – холодное, как, простите, кусок дерьма мамонта, сохранившийся в мерзлоте.

Интересное сравнение, есть над чем поразмыслить. Спасибо, Вадим Никонорович, вы разнообразили этот вечер!

Обухов вернулся неожиданно быстро, с двумя огромными пакетами вкусностей. Долетел на реактивном ранце? Или карты вместо стелек подложил в кроссовки?

Мозг сбоил, бунтовал, и сознание отказывалось воспринимать чертовщину, навалившуюся за долгий день. Я устала, устала, устала! Не было уже сил пугаться, удивляться, отрицать увиденное. Я отыграла программу на свадьбе, где меня собирались съесть, если верить словам Фролова. Я видела, как один крутой парень метал, будто дротики, обычные карты, и те светились во тьме, как демонические артефакты из фэнтезийных фильмов. А другой крутой парень из-под ногтей выпустил сияющий нотный стан! И погасил фонари в округе.

Какое-то агентство «Брюс», затерянный в реальности павильон…

– Барышня, – подал голос Фролов, – кажется, вы собирались хомячить? Налетайте, пока не остыло. Друг сердечный Обухов, а зачем так много?

– Я вызвал Люську и Патрика, – курсант выдал лыбу на пол-лица. – Вы устали, я в карцере на двадцать суток. Кому отбиваться от Кондашова?

– Не дерзи, – осадил наглеца Фролов. И обернулся ко мне: – Стоит признать, что Петр Иванович – это серьезное испытание. То, что вы живы, прелестная Аля, – диво дивное, не стану врать. Ох, господин Воронцов! Что же вы сотворили такое? И главное, шельмец, соскочил красиво. Вроде как нанял нас для охраны. А, Данилка? Классно подставил?

– Должен будет, – с набитым ртом проворчал неугомонный курсант.

– Нет, голубчик, его не припашешь. Это мы ему в обратку должны. Он нам свидетеля со свадьбы сберег, хотя хата Григория с краю. Как и всегда, если подумать. Аля, что-то хотите спросить?

Я торопливо прожевала бургер, вытерла рот салфеткой:

– Вадим Никонорович, а Григ – он кто? Оборотень или вампир? И те остальные на свадьбе? Упыри-вурдалаки?

Обухов подавился картошкой. Фролов почесал затылок:

– Вот насмотрятся по телеку всякой дряни! Сумерки у них, понимаешь, романтика. Вампир спасает прекрасную деву!

Курсант хрюкнул молочным коктейлем и мрачно буркнул под нос:

– Гад он, тварь бессердечная. Если сравнивать, Ганнибал Лектер рядом с Григом чистый младенец!

Фролов покачал головой:

– И этот телека насмотрелся. Обухов, не сгущай. Понятно, что Воронцов не подарок, но с ним можно дело иметь. Удивляет порой, я бы сказал. Ну а если серьезно, Аля, Григорий Андреевич рок-музыкант, кстати, довольно известный. Знаете, это все: клипы, контракты, поклонницы. Погуглите на досуге.

– У него в Крокус-холле скоро концерт, реклама по всей Москве, с каждого столба разукрашенный лик, – добавил Данила Обухов.

– Ладно, курсант Навигацкой школы, – замахал руками Фролов. – Сбереги немного еды для товарищей и перестань отсвечивать. Аля, я чаю покрепче налью. Кладите сахар, ешьте конфеты. Для снятия стресса – самое то. И давайте уже разговаривать. Вопрос первый, естественно, о наболевшем: как вы познакомились с Григом? Второй: как оказались на свадьбе, кто пригласил, зачем именно вас?

Я отхлебнула чаю. Он оказался настолько крепким, что я от возмущения даже проснулась. С упреком посмотрела на садиста Фролова. Сделала новый глоток. От терпкости занемел язык, но стресс действительно отступил, отошел в сторонку, притаился на время. Подмигнул будто старой знакомой. Мой вечный спутник и друг.

Я рассказала Фролову, что знала. Про эпическую встречу в метро. Про случайную заботу Грига. Умолчала о музыкальной теме подземки, которую Григ тоже услышал.

– Вот откуда коллапс в метро! – Обухов вклинился в разговор, забыв о приказе молчать. – Сегодня поезда шли с интервалами, кого-то затоптали в толпе, на скорой увезли в Склифосовского. А это Григ развлекался! Ох, впаять бы ему, мерзавцу…

– Обухов, иди в карцер! – устало погрозил пальцем Фролов.

Курсант заткнулся, но никуда не ушел.

Я рассказала про свадьбу. Как меня пригласила подруга, про всю эту готику, странный плей-лист, что хотели послушать во время банкета. Вспомнила остальных музыкантов, тенора и театральную труппу.

– Проверяй! – приказал Фролов.

Обухов спешно полез в смартфон.

– А вы, барышня, куртку снимите. Давайте уже, не стесняйтесь. Вообразите, что я – добрый доктор!

– Какой же вы добрый? – отшутилась я. – Хоть слышите, как вы звучите?

Фролов полоснул по мне острым взглядом, будто препарировал по живому, потом закашлялся, увидев тату. Черт возьми, я сегодня звезда! Мужики штабелями ложатся!

Пейте чаек, Вадим Никонорович, полезная штука при стрессе.

Даже Данила отвлекся, перестал ковыряться в смартфоне.

– Ух ты ж! – восторженно выдал курсант.

Фролов высказал комплимент покрепче, да так, что уши свернулись в трубочку.

– Можете ослабить браслетик? Хочу посмотреть на ваш шрам, дорогая.

Я чуть сдвинула полоску плетеной кожи.

Фролов тронул пальцем мое запястье, с видимым усилием, будто гору столкнул. Даже пот выступил на висках и потек солеными струйками за воротник рубашки.

– Григ вас тоже пометил, да? Кровью стер след Кондашова. А говорят: не знакомьтесь в метро! Прячьте руку, скорее, Аля. Больше с осмотром не лезу. А то сам попаду с инфарктом в больничку. Обухов, где ты, любезный друг? Доброму доктору нужно выпить. До чего же забористы артефакты грозного ордена Субаш!

Обухов отложил телефон, сунулся в ящик стола, вынул бутыль коньяка из заначки:

– Плохо, Вадим Никонорыч?

Фролов опрокинул стакан коньяку, будто паршивую газировку. Заел конфетой «Мишка на севере».

– Знал, тварюга, что полезу смотреть. Нарочно добавил один узелок. Ох, господин Воронцов, вредное вы существо! А я к вам со всем уважением…

Фролов вытер лоб цветастым платком и посмотрел на курсанта.

– Одного уже нашли, Вадим Никонорыч, – торопливо отчитался Обухов. – Дмитрий Ерохин, солист «Новой оперы», найден мертвым возле гостиницы. Спрыгнул со смотровой площадки. Повреждены голосовые связки, следов насилия на теле нет.

Фролов молча налил еще.

Красивые свадьбы игрались в Москве. Поражали размахом и креативом.

4.

Черный байк мчал по полночным улицам притихшей сонной Москвы.

Гроза отгремела и отошла, оставив после себя блестящие от влаги, скользкие улицы и режущий ноздри запах озона, смешанный с нотами мокрой пыли и отцветающей в парках сирени.

Григ вернулся к гостинице «Ленинградская», вслушался в нарастающий панический гул – чьи-то крики и стоны, сирены скорой и истошный вой полицейских машин. Слух музыканта уловил и другое: четкую работу парней из Бюро, парой нехитрых формул усыпивших и постояльцев, и не в меру любопытный персонал отеля.

Припозднились гардемарины, не тех полночи ловили на дремотных московских улицах. Интересно, где же вы были, когда кланы планировали торжество, когда выбрали темную мощь гостиницы для подписания тройного союза? Теперь поздно, опустела бальная зала. Нет здесь Кондашовых, и Гордонов нет. Сыграна кровавая свадьба!

Григ невольно напел «В пещере», тихонечко, про себя, отбивая языком по нёбу ритм. Бывают же такие ночи! Судьба играет против тебя, заманивает в ловушку, подставляет перед Изнанкой Москвы, но вместо гибели и позора ты получаешь всё! Столько лет безнадежных поисков, пыль архивов, сотни смертей. Отчаяние, разъевшее сердце, утопившее его в чужой крови…

Не увлекайся, Григ, не теперь! Не верь в появившийся шанс на спасение. Не ведись на болотные огни надежды.

Просто карты сегодня оцарапали щеку. Но до этого легли щедрым веером, и в прикупе упали в руку два джокера. Созвучие. И талисман.

Байк прорезал Москву, как слоеный пирог, с хрустом ломая бульвары и улицы, вспарывая мост через ленту реки. Воздух – вязкий черничный джем. Ночное солнце – ломтик цуката, лимонная цедра с ванилью. Горьковский парк, Нескучный сад. Вкусная аура тления от могил Донского монастыря.

Воронцов припарковался в привычном месте, кратким движением изящных пальцев с подсвеченными алым ногтями укрыл чоппер от любопытных глаз. Прошелся пешком, огибая лужи, наслаждаясь мирной прогулкой. Легко вспрыгнул на монастырскую стену, схожий с хищной стремительной птицей. Прислушался к тишине.

Девочка из метро в безопасности. Пусть он отдал ее врагам, но лучшую защиту сложно найти. Ее цепко держит лицевой мир со всеми проблемами и неудачами, но скрипачка чувствует музыку сущего. Людей, предметов, явлений. В шипах девочки запуталась птица, умирает с пронзенным сердцем и поет кровавую песню. Кто-то пытался ее уберечь, спрятать изнаночные петли души, а они пробивают ткань жизни, выворачивают наизнанку. Не зря Кондашов так завелся, и Фролова ждет интересная ночь.

Но Бюро не выдаст скрипачку.

Она первая, кто расслышал Грига. Вписала собственные дерзкие ноты в творимую им мелодию. За столько лет холода и одиночества нашлась созвучная Воронцову душа!

Григ кратко вздохнул, нахмурился. Довольно лирических отступлений.

День завершен, на задворках ночи уже чувствуется рассвет, кровавый, как вскрытое горло. Тройной союз заключен. Пора держать ответ пред главой.

Он спрыгнул со стены и очутился под узорчатым двойным окном, чуждым Донскому монастырю. Возле памятной таблички, пояснявшей невеждам, что наличники сняты с Сухаревой башни. То немногое, что осталось от дома. От былой мощи ордена Субаш.

Зыбкое марево окутало Грига, будто растащило на молекулы тело. Миг – и под монастырской стеной остался лишь отзвук мелодии, похожей на гул рассерженных ос.

Нервы сдали, и я расплакалась, совершенно по-детски сорвавшись.

Меня снова догнал липкий страх, накрыло ощущением близкой смерти. От того, что погиб талантливый парень, спевший на свадьбе арию Демона, сделалось так тоскливо, будто он умер из-за меня, подставился под пули, закрыл от кинжалов. Принял удар, предназначенный мне. Если бы не Григ Воронцов…

Называйте его кем хотите: гадом, бедствием, холодной тварью! А он спас меня, слышите, вы! Не хотел, но вывез в безопасное место!

В прорвавшей все барьеры истерике я кричала этот вздор в лицо Фролову. Давясь слезами, вспоминала девиц, ждавших меня в коридоре. Если бы не Григ, где б я была? Ублажала Петра Ивановича? Поиграла бы на скрипочке, покричала в койке, захлебываясь болью и унижением. А потом, как несчастный Ерохин, сорвалась со смотровой площадки гостиницы?

Говорите что хотите, плевать. Агитируйте, умоляйте одуматься. Называйте демоном во плоти. Этот человек – мой ангел-хранитель! И я верю ему, уяснили, Фролов?

– Может, у нас таблеточки есть? – озабоченно бормотал Вадим Никонорыч, роясь в какой-то коробке. – Конкретно накрыло барышню, жаль. Надеялся на конструктив. Ну же, звезда небесная. Немедленно прекратите рыдать! Почему Григорий оказался на свадьбе? Он же не камикадзе, Аля, и из одной симпатии к вам не сунулся бы в этот гадюшник!

– Он и не должен был, – всхлипнула я, отпихивая Обухова с пачкой салфеток. – Ждали Тамару, сестру Воронцова.

– Ого, – как-то хищно оживился Фролов. – Вы и про Тами знаете? Аля, у вас девять жизней? Зовете Тами по имени! Не боитесь с ней встретиться в полночный час и проверить душу на прочность?

– Как услышала, так и зову, – я вяло огрызнулась и шмыгнула носом. Стало немного легче, все-таки есть польза в женской истерике, а то слишком много эмоций скопилось, и хоть бы одна положительная. – Можно мне еще чаю?

Обухов вышел с чайником, а Фролов снова подсунул конфету. За одну не слишком долгую ночь я умяла недельную норму сладкого. Ну и фиг с ним, для кого мне беречь фигуру? Кому я нужна, кроме чудовищ?

– Воронцова приезжала на церемонию, чтоб подписать ваш дурацкий союз, – я швырнула фантиком во Фролова. – Как подруга невесты.

Наверное, я предавала Грига, выдавала что-то не слишком приятное, какую-то мрачную семейную тайну. Но он сдал меня, как ненужную вещь, передоверил агентству. Мысли путались, спотыкались, цеплялись друг за дружку, глаза слипались. У меня не осталось сил. Я так устала, словно жизнь забирали, выцеживали по капле, и скоро сосуд опустеет. Мне хотелось выложить все, что знаю. И уйти отсюда на свежий воздух…

– Аля, очнитесь, голубушка! – мягко позвал Фролов, зажигая какую-то свечечку. – Вы сказали, что Тами прислали письмо? Одна строчка – и все? А конверт?

– Просто конверт без адреса. Разве можно напугать родным братом?

– А это смотря какой брат, – вяло отшутился Фролов. – Ай, как скверно-то, кто б мог подумать. Тройной союз нужен всей Москве, как гарантия от беспредела. Это мирное соглашение, Аля. Пять лет кропотливой работы лучших переговорщиков нашей столицы. Кондашовы пожертвовали счастьем наследницы, орден Субаш, наконец, дал согласие. Тами – идеальный парламентер, но она похотлива и суетна. А ее последний любовник вызывает изжогу у Грига. Выходец из Южной Кореи, тот выкрал у ордена артефакт…

– Мне пора, – неприязненно выдала я, чувствуя зуд в ногах. Если честно, уже задыхалась от нехватки кислорода и от мерзких тайн, что выливал на меня Фролов.

– Вот и чай, – перебил Вадим Никонорович. – Как не выпить чайку на дорожку? Ну и славно, хорошая девочка. Вы же сами хотели узнать про Грига. А теперь гнушаетесь слушать! Разумеется, Тами сбежала, едва прочитала записку. Ради сестры Григ Москву спалит, что ему жизнь одного негодяя.

– Кто б мог подумать, – пробурчал Обухов, вновь подсовывая мне конфету, – что холодный Григорий способен на чувство.

– Брось, курсант, – отмахнулся Фролов. – Даже мертвой душе нужен свет во тьме.

– Снова восхищаетесь Воронцовым? – послышался незнакомый голос, звонкий, таящий насмешку. – Ай-ай, Вадим Никонорыч, хватит петь дифирамбы врагу.

Я едва повернула голову, чтоб рассмотреть вошедшую. Молодая женщина лет тридцати, полноватая и курносая, мокрые волосы липнут к плечам. И звучит необычно, неправильно, будто украла чужую мелодию. Словно кто-то хрустит каблуком по фарфору, добивая осколки судьбы. Так могла бы звучать я сама…

Она – эхо? Существо без мелодии? Разве такое возможно?

– Людмила, – представилась незнакомка. – Командор, на улице жесть…

Фролов заговорщицки подмигнул и прижал палец к губам.

– Да подумаешь, мадридские тайны, – надула губы Людмила. – Гроза началась, я вся вымокла. Так что дайте скорее еды.

Она хотела налить себе чаю, но курсант отчего-то ей не позволил. Данила ловко выхватил чайник прямо из рук Людмилы, сунул пакетик остывшей картошки и вновь удрал в недра конторы, обещая Люсьен кипяточку покруче.

Я посмотрела на чашку, которую крутила в слабеющих пальцах, потом – внимательней – на Фролова. Тот, не особо скрываясь, прятал конфеты в карман.

– Как же не вовремя ты появилась, – погрозил обиженной Люсе. А мне протянул лист бумаги: – Аля, голубушка, последний вопрос, и я отпущу вас на волю. Вы сказали, на бумаге был вензель. Сможете вспомнить, какой? Нарисуйте, хотя бы в общих штрихах. Вдруг зацепка появится? Я должен понять, кто мутит воду и срывает мирный договор Изнанки. Кто смеет расставлять ловушки Григорию и злить самого Кондашова.

Я послушно взяла карандаш и задумалась. Нарисовала петлю, вторую, добавила завиток. И вдруг поняла, что это змея. Даже услышала шелест бумаги, схожий с шипением разозленной рептилии. Стебли травы и тело змеи, скрытые в изящном наборе линий, но, не вслушавшись в эту мелодию, полную угрозы и яда, ни за что не угадаешь тайный смысл вензеля.

– Мамочки! – ужаснулась Людмила. – Только этого нам не хватало. Отпуск отменяется, да, начальник? А я уже билеты купила…

Фролов гневно пристукнул рукой, так, что опрокинулась чашка, и отравленный чай потек по столешнице. Его лицо потемнело, как темнеет предгрозовое небо, а глаза, наоборот, побелели, словно вобрали речные туманы, и зрачки почти растворились в вязком кисельном крахмале. Он будто ослеп, руководитель агентства, моментально, по щелчку пальцев. Волосы растрепались, зашевелились на нездешнем ветру. Запахло солью и йодом, водорослями и смолой, порохом и кровью далекого боя. Во лбу Фролова загорелся знак, похожий на розу ветров.

– В камеру ее, – приказал Фролов, и я снова услышала музыку: рокот волн, треск парусины и дерева, гибельное дыхание девятого вала. – Будет сопротивляться, прикрутите цепями к койке. Не калечить, за это особый спрос. Обухова в охрану.

Я подскочила с места, тратя последние силы на дерзкую попытку побега. Не удалось. Даже шагу не сделала. Кто-то стиснул мои плечи, встряхнул. Оторвал от пола и потащил, унизительно сунув куда-то под мышку, будто сверток с ненужным хламом.

Видимо, подоспел и Патрик, которого вызвал Данила.

– Григ! – отчаянно крикнула я, пытаясь пнуть мерзавца коленом. – Григ, на помощь, они… они…

Людмила перекрестилась:

– Да не к ночи помянут будь демон! Дура, кого зовешь? Нас же и так атакуют!

– Голубушка, постарайтесь уснуть, – проворковал Фролов, вновь обретая манеры барина позапрошлого века. – Тут уж без вас разберемся, бабьи загибы нам ни к чему. Только туфли ей не давайте в руки, Обухов, проследи, родной!

5.

Камера где-то в подвале. Сломанный замок на решетке и курсант, привалившийся к стене напротив с зажатой в пальцах последней картой. Там, наверху, еще шел бой, слышались заклятья, стоны и крики, там Бюро отбивало атаки бесчисленных слуг Кондашова. А по подземелью гулял сквозняк и растекалась вонь из-за пробитой каменной кладки. Должно быть, там проходила труба, отводившая нечистоты из усадьбы в Останкино, и по забытому всеми коллектору призраки Изнанки проникли в Бюро.

Данила Обухов иссыхал, обращался в мумию, истончался. Его голову опутывали клейкие нити, похожие на паутину. Сначала они загасили карты, потом забрали энергию тела. Последними погасли глаза, но Данила упрямо смотрел на меня, пугая стеклянным взглядом. На щеках курсанта стыли злые слезы, оставляя белесые полосы.

Кондашов стоял рядом, невозмутимый среди тюремных руин. Нити тянулись от его пальцев, словно он – свихнувшийся кукловод, потерявший интерес к сломанной кукле, пытавшейся его обыграть. Петр Иванович улыбнулся страшной сытой улыбкой, добирая остатки энергии, допивая последние капли таланта. Обухов дернулся и затих, на губах проступила пена. Паутина втянулась обратно в ладони, куда-то под тонкую кожу, под линии ума и сердца.

– Натерпелась, бедняжка, – проворковал Кондашов, подходя ко мне мягким звериным шагом. – Ничего, скоро будем дома, и ты сыграешь мне Вагнера…

В ужасе я отползла подальше, насколько позволили цепи. Это Патрик меня приковал. За что? Даже сбежать не могу! Я посмотрела на кандалы, плотно обхватившие оба запястья. Где-то под металлом скрывался браслет…

– Григ! – шепнула я в темноту. Как молитву, как вызов судьбе. Как самое мощное заклинание, оберегающее от кошмаров.

Кондашов отшатнулся, как от пощечины. Сдержано рассмеялся:

– Грига мы тоже схватили. Если пойдешь со мной добровольно, я пощажу Воронцова. Ты ведь в долгу перед ним, Альберта, время оплачивать долг. Просто скажи мне «да», и договор будет подписан.

Я в ужасе смотрела, как слуги мерзавца вытаскивают из дыры в стене избитого в кровь Воронцова. Как Кондашов подходит к нему, тянет полную паутины ладонь к спутанным волосам…

– Нет! – это вырвалось против воли. «Нет» вместо нужного «да», способного выручить красивого парня, ввязавшегося в драку из-за меня.

Воронцов поднял голову, подмигнул: все правильно, девочка из метро.

А вонь утихла, растаяла, воздух пропитался ароматом травы, вплетенной в кожу браслета. Кровавые брызги сорвались с руки, из шрама на запястье проросли побеги, утыканные шипами, стебли роз зазмеились по камере, ударили по Кондашову…

– Нет! – снова крикнула я, пытаясь взмахнуть рукой. – Будь ты проклят, подлец, получай!

В ответ слабо звякнули цепи. Раздалось ворчанье курсанта:

– Вот лучше б карцер на двадцать суток. Что я, сиделка при истеричке? Аля, очнитесь. Или лучше уж спите. Вы не мельница, хватит руками махать.

Я открыла глаза, проморгалась. Посмотрела на Обухова рядом с койкой. Бледный курсант зевал во весь рот и потирал затылок, но был жив и здоров, счастье какое!

Кажется, наверху шел бой, кто-то шипел заклятьями, пахло порохом и соленым ветром. Карты светились в пальцах Данилы, но курсант сидел, прислонившись к нарам, и меланхолично тасовал колоду.

– Снова туз пик! – крикнул во тьму.

– Да и хрен бы с ним, – ответили басом.

Патрик. И этот сидит в подземелье. А кто наверху? Фролов и Людмила? Что творится в вашем проклятом Бюро, если бьются женщина со стариком, а здоровые лбы скучают в укрытии?

– Рядом проходит коллектор, – я снова звякнула цепью.

– Мы знаем, – хохотнул Патрик. – Дамочка, мы тут, по-вашему, кто?

– Спасибо, Аля, – улыбнулся Данила. – Вы так мило о нас заботитесь.

– Эти стены разве тараном пробьешь, – хвастливо пояснил богатырь. – Тройная кладка, заговоренный цемент!

Он стукнул кулачищем по кирпичам и вдруг отшатнулся в испуге.

– Что за звук? – заволновался Данила. – Патрикей, почему гудит?

– Там пустота, – успел шепнуть Патрик.

И его разметало взрывом, погребло под обломками кладки, которой хвалился минуту назад. Обухов подскочил, метнул в пролом всю колоду разом. Но оттуда уже протянулись нити, похожие на паутину, коснулись лица, заползли в ноздри, в рот, заполнили серой мутью глаза…

Кто-то порвал мои цепи, поднял на руки, потащил наружу…

– Нет! – я надрывалась криком, он выходил, будто гной, отравляя собой все живое.

– Аля, – ласково позвал Кондашов. – Чем они тебя опоили?