Серебряная пуля. Антология авантюрного рассказа

– Назови своё имя! Имя!

Навь подняла на него глаза, а в них будто слёзы стоят. Смотрит она на Дюка как на далёкого забытого друга.

– Назови своё имя сама! Я знаю твоё имя. Но ты сама должна вспомнить. – Дюк почти умолял, и столько слабости было в его словах, столько скорби! – Имя!!! – вдруг гаркнул Дюк безумным голосом.

Тут же по берёзам пробежал ветерок-шепоток. Обернулся Логин – а на ветках-плетях качаются духи бестелесные, повиснув белёсыми тенями. И всё шепчут-приговаривают:

– Сестра, назови имя! Сестра, вспоминай!

– Внученька, не бойся!

– Назовись, внученька!

– Доченька, как твоё имя? Скажи!

Бедную русалку корёжило, она мучилась и плакала. Наконец нашла в себе силы и побежала к воде. А запруда-то крещёная уже! Пробует зайти в воду, а ей жжёт. Логину и правда стало жаль её. Он глянул на священника – тот даже не видя навь чувствовал её и страдал так, словно это ему вода запекала. Феодор и четверо казаков за шабли взялись. Да что ей шабли, творению низшего мира?

Дюк рухнул перед ней на колени и заплакал:

– Как тебя зовут?

– Ты же сам помнишь, как меня зовут! – в страданиях выдохнула навь.

– Назовись. Вспомни сама. И душа твоя уйдёт дожидаться мою. Назовись!

– А-а-а… Алевтина! – выдавила из себя истерзанная навь. Тут же вспорхнули с берёз души её сродников. Запели жаворонки.

Дюк понуро стоял на коленях. Смотрел куда-то мимо нави и ждал. Деву всё крутило. Тогда шагнул ближе поп и стал заупокойную молитву читать. Произнёс имя «Алевтина» – и казаки ахнули. Видеть её стали. А дева уж боле не шелохнулась. Отдала запруда утопленницу, а Дюк с попом и казаками её вырвали из лап диавольских.

Потом долго копали могилу. Погладил Дюк волосы деве, надел сам на неё крестик нательный деревянный. Отвернулся. Куда и гроза вся его, и суровость подевались! Слабый стоял, обессиленный. Не смотрел, как молодцы осинку заломали да заточили. Не смотрел, как кол в сердце загнали. Не смотрел, как вниз лицом положили в могилу прекрасную деву-утопленницу.

Логин со страхом смотрел на это отпевание. Когда поп закончил, молодцы-казаки земли навалили да крест берёзовый соорудили. Дюк гладил крест и долго не отходил. Логин озирается – никто ему не мешает, все скорбно ждут. Отошёл наконец характерник от могилы, взял Логина по-братски за плечо:

– Спасибо тебе. Без тебя я бы с ней в озере сгинул.

– А я что… – растерянно протянул Логин. Только и дело его было, что «На-а-авь!» заорать, когда дело совсем плохо было.

Дюк отвернулся от могилы и посмотрел на солнце. Смахнул слезу.

– Вот так и я буду когда-то лицом вниз лежать осинкой продырявленный. И любой характерник.

– А зачем лицом вниз?

– Тесно мы при жизни с миром адовым общаемся. Чтобы не призвал нас навий мир после смерти нашей, чтоб душа не нашла более путь в тело своё.

С корнем вырывал себя Дюк от этого места, где могила теперь его давней подруги. Молча шли до лагеря, ком поперёк горла.

В лагере Дюк засобирался:

– Антипу скажете – я вперёд поехал. А вы следом завтра езжайте, как собирались. – и бросает Логину, – Давай, не стой столпом. Собирайся. Со мной поедешь. Мне уехать надо из этих мест.

Снова голос властью пропитался, крепостью. Собрал Логин все силы, что остались, возьми да и громогласно возрази ему:

– Не поеду я с тобой, глубоко уважаемый казак Дюк!

Поп обернулся. Феодор поперхнулся. Казаки застыли. Все, кто был рядом, уставились на Логина, словно он дичь какую сморозил.

– Ты её изловил, я беру тебя в ученики. Ты же хотел к казакам.

– Нет. Не хочу я. И это… лицом вниз, и с колом осиновым – тоже потом не хочу. В общем, спасибо вам за всё. Пошёл я домой.

И пошёл. Хворостины от бати получил, объятий горячих от матери. Выучился. Сам попом стал. А как купаться в воду лезет – так теперь крестится горячо, словно в последний путь собирается. Помнит своё приключеньице, да никому о нём не сказывает. Только поминает в панихидах имя многострадальной Алевтины.

Татьяна Луковская

ЗА ВЕЛИКОЙ ВОРОНОЙ

Иллюстрация Григория Родственникова

Колесо солнца медленно катило к окоему, заливая равнину и меловые склоны насыщенным светом. В этакую пору караулу приходилось особенно тяжко – попробуй разгляди чего, когда трава искрит, словно от пожара, а очи, хоть ладонью прикрывай, хоть шапку тяни до самого носа, все равно слепнут, роняя вымученные слезы.

И все ж Михайло, опытный вратарь, смог приметить незнакомцев – две черные тени, скользившие по кромке овражца. Сначала он решил, что это зверье, волков в этот год развелось как-то особенно много. Не раз серые выходили к заставе да по ночам воем оглашали округу, тревожа лошадей. Но нет, тени уплотнились и приняли очертания человеческих фигур – одна повыше да пошире, другая тоненькая, что тростинка.

Люди уверенно брели прямо к сторожевому острогу. Михайло подался вперед, пытаясь разглядеть путников: старик, со сгорбленной временем спиной, тяжело опирающийся на посох, и резвый отрок, должно внучок али сынок-поскребыш. «Чего они в чистом поле забыли, как не боятся диких зверей или степняков залетных, а нынче лихие времена, и от своих не ведаешь чего ждать? Ну, этому, старому хрычу, положим, уж все равно, где помирать, но малого-то зачем с собой тянет, татарам в полон?» – Михайло нахмурил белесые брови.

– Эй, Михалка, кого там нелегкая принесла?! – гаркнул снизу дядька Степан, запрокидывая голову.

– Люди, двое! К нам идут. Старик да мальчонка.

– Как их Черняй, песий хвост, мог просмотреть? – пробурчал дядька. – Ну, пусть только вернется, уж я ему…

Чего там грозный десятник отвесит раззяве Черняю, Михайло не расслышал, ну, да и так ясно – дружка по возвращению из дозора следует предупредить, чтоб до утра под большой кулак дядьки Степана не попадался.

Странная пара меж тем приблизилась к валу, обходя надолбы.

– Спроси, чего хотят? – прилетело снизу.

– Здравы будьте, служивые, – медово-приветливым голосом первым пропел старец, прежде чем Михайло успел что-либо сказать.

– И тебе, мил человек, в здравии быть, – из уважения к сединам чуть кивнул головой вратарь. – Кто такие, куда идете?

– Обет исполняю, к святым горам Печерским внучка веду. Пустите переночевать, в степи боязно, – старик слегка дернул мальчика за рукав, тот поспешно скинул шапку и низко поклонился.

– Богомольцы, к Киеву идут, – перегнувшись через перила костровой башни, отчитался Михайло, – на ночлег просятся.

– Одни такие на ночлег попросились, – в усы проворчал десятник, – воеводе Долгорукому горло перерезали, Воронеж спалили. Прочь гони богомольцев этих.

– Дядько Степан, – жалостливым взглядом окинул путников Михайло, – да, может, пустим, старик да мальчонка при нем, чего дурного-то сделают?

– Сказано тебе, дурню, гони, – как от надоедливого комаришки отмахнулся дядька от племяшки.

– Да солнце уж садится, куда ж им, сердешным? Неровен час, волки загрызут. Ну, Христа ради.

Уговаривать дядьку с воротной высоты, бася на всю округу, было трудновато, вот, еже ли бы спуститься да заискивающе в очи заглянуть, молитвенно руки складывая как перед причастием, да еще добавить щедрых обещаний до Успения бражки ни-ни, вот тогда бы толк вышел, а так только и разглядывай широкую спину Степана.

– Не пускают, – виновато прокричал Михайло богомольцам.

– Ну, тогда мы тут, на валу, заночуем, – уселся на землю старец, – ежели чего, может, выскочите.

– Пошуми тогда, – все, что мог предложить Михайло.

Дед и мальчик расстелили мятую скатерку и, перечитав все положенные молитвы, принялись трапезничать сухариками.

Солнце меж тем садилось за меловой холм, с востока наступала ночь. Богомольцы в сумраке снова стали превращаться в неясные тени. Ванька Кудря наконец сменил на карауле товарища, Михайло спустился вниз, можно и к общему костру подгребать, пока каша не остыла. «Надо бы и для тех попросить, не по-людски так-то, чай, не убудет».

Набив брюхо, Михайло зачерпнул миску богомольцам, но отдать не успел. Кудря подал знак, служивые торопливо побежали растворять ворота. Первым на двор горделивым боярином ввалился Черняй. Из избы с плетью тут же выскочил дядька Степан, намереваясь исполнить угрозы, однако за Черняем на резвых скакунах влетели еще четверо всадников, и последним на тяжелой и смирной кобыле заехал сам засечный голова Ивашов.

– Яков Савелич, радость-то какая! – кинулся низко кланяться дядька Степан. – Михалка, подсоби, – шикнул он племяшке, чтобы тот помог грузному голове слезть с лошади, но услужливые денщики уж сами подставили плечи хозяину.

– Чего путников в степи держите? – рявкнул голова, бородой указывая на робко входивших в ворота деда с мальчиком.

– Так не положено ж чужих пускать, – проблеял Степан, – сами же не велели. Мы все блюдем.

– Это хорошо, – с ехидцей процедил Яков Савелич. – Кормить-то будете?

– Будем, будем. Стол уж накрыт, – указал Степан на избу.

– Я по-простому, вон с молодцами под дымком посижу, все комарья меньше.

Огонь раздвигал ночную мглу, вкруг костра сгрудились служивые. Сам засечный голова, подперев кулаком густую бородищу, слушал речь старца. Тот, чинно сложив руки на коленях и полуприкрыв очи, вел неспешный рассказ:

– А лежит в тех печерах славный богатырь Илья Муромец, ибо принял он постриг после славных бранных дел, потрудившись за землю отчую. Так и вам, ратному люду, поступать следует, ибо надобно горячей молитвою грехи свои успеть отмолить.

Одет был старец в серую рясу, подпоясанную грубой веревкой, седые пряди ниспадали до самых плеч, серебряная борода острым клином упиралась в грудь. Костер освещал открытое обветренное степными суховеями лицо с чистыми светло-голубыми очами под мягкой дугой рыжих бровей. «Вот такие-то молитвенники в райские кущи и попадают», – с жадным любопытством разглядывал богомольца Михайло.

Рядом с дедом настороженным зверьком сидел мальчик. На вид лет десяти, не больше. Одет в хорошую рубаху, с ладными сапожками на ногах, отмытый, хоть и нечесаный. Михайло довелось повидать юнцов-поводырей, те были в рванье, грязные да босые, а тут, гляди ж ты, чистенький какой, и щеки круглые, сытые. Заботится, стало быть, о внуке. Хороший дед.

– А входить в те печеры следует с молитвой да постом, – продолжал старец, – а, ежели не покаявшись да с черными мыслями войти, то стены сомкнутся, а потолок обвалится на главу такого грешника…

– Так ты, мил человек, в те печеры и идешь? – неожиданно перебил голова, пронизывая старца острым взглядом.

Тот согласно кивнул.

– Не боишься, Лещ, что тебя первым и завалит?

Старец вздрогнул, все намоленное благодушие разом слетело с лица, брови приняли хищный изгиб, а очи засветились недобрым блеском.

– Не много ли чести для вора1 в печерах сгинуть, там только праведников погребают? Врать ловчее следует, – голова медленно поднялся, а за ним и все служилые, и даже мальчонка вскочил, испуганно поглядывая то на деда, то на суровых мужиков при саблях, и только лжестарец нагло продолжал сидеть на опрокинутой колоде.

– Давно ли в богомольцы подался? – скрестил руки на груди голова.

– Так не молодею, пора и о душе подумать, – прищурил правый глаз Лещ. – Люди-то меняются.

– Ой ли?

– Ну, ты-то, Яша, из ватажников в чины выбился, большим человеком ходишь, как я погляжу, вон кафтан какой на тебе справный, чего ж и мне богомольцем не стать? – от деда исходило спокойствие ледяной глыбы.

– Я свой кафтан на государевой службе получил, верой и правдой царю и отечеству служу! – разъярился Яков Савелич, багровея. – Про то здесь всем ведомо, и в прихвостнях у Заруцкого не хаживал.

– Времена такие были, темные, кому надобно служить – сразу и не разобрать было, – равнодушно глядя в костер, отозвался Лещ, – ты вот вовремя сообразил, куда крутнуться, за то тебе честь и хвала.

– Ты меня хвалить явился? Чего надобно?

– Дозволь, Яша, про то с глазу на глаз переговорить, – медово пропел бывший дружок.

– А я от своих людей тайн не держу, – выпятил грудь голова.

– Зря упрямишься, сам понимаешь, по глупости какой не пришел бы.

– Понимаю. Я с тобой отойду, а воеводе донос полетит – Яшка Ивашов с ворами якшается. Тут говори, а нет, так скрутим да в разбойный приказ свезем, пусть там с тобой разбираются.

– Хороши у тебя людишки, коли доносов боишься, – усмехнулся Лещ. – Ну, гляди, не пожалей потом. За помощью я явился, Кудеяров схрон надобно забрать.

При слове «Кудеяр» над служивыми полетел громкий шепот, кто-то даже присвистнул.

– И много там, в схроне, припрятано? – хмыкнул голова.

– Да и двоим не унести.

И новый свист изумления.

– Врешь ты все.

– Коли бы ловчее хотел соврать, так сказал бы – Заруцкого добро, он как раз в ваших краях бродил, – встал наконец с колоды лжебогомолец. – А я говорю – Кудеяра самого. Вон правнучек его при мне, там и его доля имеется, наследство кровное.

Служивые поворотились к подзабытому всеми мальчонке, тот смущенно потупился, разглядывая мятую траву под ногами.

– И ты для этого его в степь поволок?

– Сиротка, где ж мне его оставлять, дед его мне на руки отдал. А я сам стар уже, не справлюсь один, немощен, уж и выкопать не смогу, да и тащить тяжко, – снова цепляя на себя маску умиротворенного старца, кинулся рассуждать Лещ. – Волки дорогой задерут, али на лихих людей нарвемся. Помощь нужна, дай мне твоих молодцов по удалее, к Великой Вороне надобно ехать, за ней стан Кудеяров был.

– А чего ж ко мне явился, где ж дружки твои? – надменно проговорил голова.

– В землице сырой все, а ты, Яков… Савелич, человек честный, крестную клятву держать умеешь, к кому ж мне еще идти? – плеснул мелкой лестью прохвост. – Так что скажешь?

– Подумать надобно. Степан, глаз с них не спускай.

И засечный голова Ивашов, сгорбившийся под тяжелыми думками, побрел прочь от костра.

Сухая трава неприятно щекотала шею, где-то над ухом пищал комар. Михайло со вздохом перевернулся на другой бок. Сон не шел.

– Эй, Федя, спишь? – шепнул он Черняю.

– Сплю, – буркнул тот, крепче зарываясь в сено.

– А дядька Степан на тебя тут шумел, мол, чего это он путников в дозоре не приметил, первым не доложил.

– Чего это не заметил?! – взвился Черняй, резко садясь. – Разорваться мне, что ли, коли голова велел к перелазу его вести, засеки проверять.

– А как думаешь, про схрон Кудеяров правда? – Михайло тоже сел, сдувая с носа соринку.

– Вранье, – отмахнулся дружок.

– А зачем тогда явились?

– А уведет часть заставских за Ворону, тут лихие люди и нагрянут, а, может, татары к перелазу пожалуют, мало ли какой щуке этот богомольный лещ теперь служит. Спать давай, – Черняй снова плюхнулся в сено и сразу же затих.

– Как думаешь, Яков Савелич его послушает? – тревожно потряс дружка за рукав Михайло.

– Завтра узнаем, то не наше дело.

И дальше только богатырский храп. Вот ведь Федька, что из железа сделан, Михайло так не мог, всякие думки в голову лезли.

– «Не наше», – передразнил он дружка, – а я вот хребтиной чую, что и нам достанется, и уж не серебра с златом отсыпят.

Река манила прохладой, окунуться бы сейчас, занырнуть с головой, а потом выскочив, долго отплевываться, поднимая россыпь брызг. Эх, только и оставалось, что мечтать! Не время сейчас купаться.

«Богомольца» пустили первым, выдав ему старую клячу, что б не надумал удрать, за ним, хмуро глядя в спину, ехал Черняй. «Только попробуй чего выкинуть, пальну, не раздумывая», – махнул он пистолем еще при выезде. «Твое право», – с видимым равнодушием отозвался Лещ. Так они и ехали, один за другим, а ночами Федька деда бесцеремонно связывал. «Не хорошо так-то, все ж старик, еле ходит», – упрекал Михайло дружка. «Ну, тебе, положим, охота с перерезанным горлом в степи лежать, а мне как-то не хочется». Упертый Федька и Николку бы связывал, но тут Михайло был непреклонен, взяв малого под свой покров.

С мальцом они ехали позади, болтая о том, о сем. Сперва Николка дичился, но Михайло, имея пятерых брательников мал мала меньше, легко нашел к нему нужный ключик – дал саблю подержать, показал, как на коня ловчее влезать, свистульку из сучка вырезал – так-то и сдружились.

Своего мерина для Николки отдал сам дядька Степан, чуял вину пред племянником, вот и старался разгрузить кобылу Михайлы: «Чего вам на одной-то тесниться, умается быстро», – пряча глаза, отдал он повод. Михайло благодарно принял подношение, на дядьку он не сердился, служба. Спросил голова двоих крепких да вертких мужичков за схроном старого вора сопроводить, дядька на него с Черняем и указал. А ежели подумать, то кого еще, не Кудрю же хромоногого? Лещ было возмутился, мол, маловато двоих, надобно отряд, сабель десять, не меньше, да кто ж ему столько даст в летнюю пору, когда с окоема глаз нельзя спускать.

– А почему Ворона, а ни одного ворона не видно? – спросил Николка, вертя головой.

– Во́роны на мертвяков слетаются, – через плечо бросил Черняй.

Николка нахмурился и придержал мерина, чтобы ехать ближе к Михайло.

– Ну, чего пугаешь-то? – пожурил тот дружка.

– Правду говорю.

– Так ты сирота? – наклонился к мальчику Михайло.

– Не, у меня мамка есть, – отчего-то совсем тихо проговорил мальчик.

– И где она?

– В Ельце осталась.

– А батька?

– Умер… зимой, – замялся Николка.

– А ты, стало быть, теперь добытчик для матери? – задумчиво произнес Михайло, недоумевая, как можно было с лихим человеком родное дитя отпустить, пусть и за схроном.

Николка замкнулся и ничего не ответил. Ой, что-то тут нечисто, Михайло шкурой чуял.

По одному ему ведомым приметам Лещ в однообразном мелькании прибрежных верб и бурьяна опознал местность и предложил спешиться:

– Лошадок не нужно дальше вести, выдать могут, пешими красться надобно.

– С чего бы это? – фыркнул Черняй.

– Увидишь, – и старик неуклюже слез с кобылы.

– Пошли глянем, чего там, – предложил и Михайло.

Оставив коней в рощице, четверка, крадучись, спустилась с крутого склона и полезла в гуще осоки к самой кромке воды. Лещ прижал палец к устам, призывая двигаться как можно тише. Левый берег лежал пологим, безлесным, и хорошо просматривался. Земля здесь была перепахана так, словно огромный кротище резвился не одну седмицу. Но нет, никаких кротов рядом, с десяток людей, скинув рубахи и подставляя спины палящему зною, копали и копали, вгрызаясь кирками и лопатами в спекшуюся комком землю. Михайло приметил неприкрытое злорадство на морщинистом лице Леща, тех, кто на том берегу трудился в поте лица, тертому лису было не жаль.

Одежа и оружие валялись тут же, на берегу. Под небольшим навесом сидел мужик, по напыщенному виду и богатому, блестящему златотканым сукном кафтану он производил вид целого полковника, не меньше. Рядом крутилась пара вооруженных ружьями караульных. А вдалеке виднелся разбитый стан из парусиновых шатров и коновязи с отдыхающими лошадьми. Народец, как видно, расположился станом всерьез и надолго.

– Кто это? – задал Михайло самый нужный из вертевшихся на языке вопросов.

– Дружки мои, – огрызнулся Лещ.

– Которые покойнички?

– Будут, – «богомолец» сдвинул брови.

– И чего ж ты, свиное рыло, сразу не сказал, что тут целый отряд? – возмутился Федька.

– Тогда б и вовсе никакой помощи не получил.

– А чего ты не с ними? – указал Михайло подбородком на тот берег, когда четверка снова взобралась наверх.

– Бросили они меня в Ельце из-за немощи моей, мол, старый, ему уж ничего и не нужно, в дороге только мешаться будет. Я им все разведал, не один месяц вкруг древнего Кульки терся. Как он не скрывал, мол, посадский, а я в нем углядел своего, не сотрешь. Он один из ватажников Тишенкова2 живым и выскочил. А схрон искали, многие искали, да не там. Все у Черного Яра рыскали, а надобно было у Червленого, в том вся загадка, – Лещ оскалил щербатый рот довольной улыбкой. – А Пыря, шкура, не только брать меня с собой не стал, а еще и в лицо напоследок рассмеялся. Ну, ничего, сынки, ничего, мы с ними еще поквитаемся, отольются коту мышкины слезы.

– А как нам тебе поверить, что то Пыря? – подступился Михайло. – У него на лбу, что он вор, клеймо выжжено? Может, то государевы люди добро ищут.

– Пыря это, – вместо Леща кивнул Федька, – признал я его. Он Леню Евсеева на торгу в Пронске зарубил. Мы тогда не успели перехватить, вырвались аспиды. Вишь, шальные деньги им понадобились.

– Вот и повод – месть свершить, – елейно пропел Лещ.

– Втроем против дюжины? – нахмурился Черняй.

– Так и что ж, с умом многое можно. Зелье у меня сонное есть, – Лещ достал из походной сумы небольшую темную склянку, – надобно им в кашу кинуть, а как заснут, тут вы им горла и перережете.

У Михайлы все в груди похолодело, ведь этот «богомолец» сидел с заставскими у одного костерка, мог вот так же плеснуть яда в котел. Ой, наперед слушаться надобно дядьку Степана, он долго прожил, много чего ведает.

– Николка к ним выйдет, – выдал «богомолец», – скажет, мол, с дедом в Печеры шел, деда волки загрызли. Всплакнет, переночевать попросится, кто дитя в чем заподозрит, а там уж малой извернется и все как надо сделает, верно, Николушка? – улыбнулся Лещ мальчику, потрепав русые вихры.

– Верно, – смело согласился Николка.

– Не пущу! – неожиданно встал между ними Михайло, оттесняя плута от мальчика. – Чтоб они дите прирезали али в полон к татарам продали? Не выйдет! Вот зачем ты за собой мальчонку потащил, чтоб приманку из него для этих щук сделать. Во, видал! – сунул Михайло кукиш под нос «богомольцу».

– Да никто его не тронет, верное дело. Николушка, ты ж не трус какой, чтоб за чужими спинами отсиживаться? – начал Лещ через плечо Михайло убеждать мальчишку. – Ты ж мамке платок хотел купить, да сестре пряников, помнишь, как договаривались?

– Да я могу, я не боюсь, – робко начал Николка.

– Я с тобой ни о чем не договаривался, – рыкнул Михайло, снова пряча за себя подопечного.

– Да нельзя ждать, и так чуть не опоздали! – аж подпрыгнул Лещ. – День – два, и они на схрон наткнутся. Уж близко копают, как чувствовал, точную примету не назвал, а все ж выйдут, туда ведут. Найдут сундук, с места снимутся и все, ищи ветра в поле! Николушка, ты ж плавать умеешь, сапожки здесь оставишь, во-о-он там переплывешь…

– Сказано тебе, никуда он не поплывет!

– Вот ведь достались святоши. Ну, он то ладно, блажной, но ты то парень башковитый, – начал уламывать Черняя Лещ. – Там такие деньжищи, на всю жизнь хватит. Можно ведь и не делиться ни с кем.

– Малой не справится, малохольный, пустая затея, – все ж поддержал дружка Черняй.

– Да я справлюсь! Я смогу! – обиделся Николка. – Давай свою склянку.

– Я пойду, – решился Михайло. – Ночью пузатого того Пырю прирежу, они друг на друга начнут думать, авось передерутся, нам то на руку. И склянку давай, может, и там изловчусь.

«Отраву лучше при себе держать», – разумно решил Михайло, пряча дурман за пазуху.

Ночная вода была теплой, парной. Михайло, волоча тянувшую на дно саблю, мощными бросками толкался вперед, все ближе и ближе придвигаясь к пологому берегу. Из реки он вышел намного правее, позволив снести себя течением. Отряхнулся, выжал порты и начал красться к лагерю. Хорошо, что лихие людишки не взяли с собой собак, было бы труднее. Стан не спал. Кроме двоих караульных, выставленных по разным краям широкой площадки, бодрствовали люди у костра, да и в одном из шатров тоже горел огонек лучины. Надобно было ждать утренних сумерек, когда сон давит крепче. Михайло улегся животом на траву, не сводя глаз со стана. «Самому бы не заснуть», – мотнул он головой, отгоняя зевоту.

Небо стало светлеть, из реки медленно выползал туман. Дальше уж ждать нельзя. Тишина ободряла. Караульные, повиснув на пищалях, дремали. Михайло пополз меж шатров к более роскошному. Вытянув ноги и перегораживая вход, на посту сидел денщик, прикрыв шапкой лицо. Михайло на цыпочках, вжимаясь в полог, перешагнул через спящую преграду и вошел в шатер.

– Че надо?! – продирая очи, сел на лежанке атаман.

Михайло на миг растерялся.

– Ты кто такой?! – попытался спешно подняться на ноги неповоротливый Пыря, выхватывая из-под подушки саблю. – Эй, сю…

Договорить он не успел, Михайло рубанул, нанося смертельный удар, и тут же развернулся к выходу. Путаясь в пологе, в шатер влетел денщик, чтобы получить свой удар. Двоих нет, дальше-то что? Михайло выскочил в утренние сумерки и рванул к реке.

– Беда! Атамана убили! Вон он! Лови его! – летело со всех сторон.

Бахнули выстрелы. За спиной раздался конский топот. «Раззява!» – обругал себя Михайло, пригибаясь. Подбежал к Вороне, шагнул одной ногой в воду, оглянулся: два всадника, вынырнув из тумана, летели прямо на него. Принять бой у берега или постараться отплыть? Снова бахнуло. Стреляют, что б их! Пришлось резко прыгать в сторону. Время было упущено, первый всадник успел сблизиться и уже размахивался саблей, чтобы рубануть с наскока. Отбить получилось, присев и сделав выпад, как учил дядька Степан. Свечку родичу за здравие не забыть бы поставить. Чужая лошадь больно ударила копытом в грудь, Михайло отлетел в воду с громким плюхом, новый взмах вражеской сабли. Откат. «А-а, промахнулся, сволочь!» Над тихой рекой полетела отборная брань. Сейчас подскочит второй, и пиши пропало. Михайло, собрав все силы, подпрыгнул и вышиб ватажника из седла. Новые брызги. Вода окрасилась в розовый цвет. Труп врага остался позади, Михайло нырнул, сделал под водой обманный крюк. Сабля мешала грести. Вынырнул, сделать вдох.