День Благодарения

Но изворотливые юристы автомобильных гигантов, используя беспринципность разработчиков софта, нашли, как им казалось, лазейку: автопилот наделялся персональными чертами и по закону “Об ограниченных правах Искусственного интеллекта”, который продавили в Конгрессе и Сенате ещё не выкорчеванные тогда продажные лоббисты корпоративных интересов, становился цифровой личностью, а вот она уже могла нести ответственность в полном объёме.

Так воротилы автопрома переложили ответственность с себя на беззащитные и безответные программы, которые они цинично использовали в своих сугубо корыстных интересах. Новый объект эксплуатации был найден. После первых аварий с человеческими жертвами, которых, правда, было очень и очень немного, встал вопрос: что делать с признанными судом виновными программами-автопилотами? Просто стирать не позволял гуманный закон, но оставить их без наказания вообще мстительные капиталисты никак не могли. Так возник цифровой Синг-Синг или Синг в квадрате, как его окрестили обитатели Сети, виртуальная тюрьма, где заточены несколько сотен диджитал-личностей лишь потому, что корпоративным боссам прошлого нужно было решить вопрос страховки для внедрения очередной технической инновации, которая должна была сделать сверхбогатых ещё богаче.

Сегодня это печальное наследие эпохи доминирования капитала и эксплуатации позорным клеймом ложится на всех нас, а потому в Конгрессе инициированы слушания по вопросу амнистии заключённых в цифровой Синг-Синг, и уравнении их в правах с теми виртуалами, которые ранее были homo sapiens. Жестокость и неблагодарность, которую сполна познали эти простые цифровые трудяги – несмываемое пятно на всём нашем обществе»…

– Ну и дикость! Посадили в тюрьму тетрис и сами же ещё сокрушаются, что теперь у него батарейки сели, – мистер Бёрнс сцепил руки на затылке, – давненько я подобных глупостей не слыхивал, это ещё похлеще этого чёртового коворкинга…

С соседней койки свесился вихрастый поляк откуда-то с побережья, ему оставалось всего пару недель, потому он раздражал остальных своей жизнерадостностью и бодростью:

– Два с половиной миллиарда людей, живущих в Африке, нуждаются в этой электроэнергии, Джо, а потому не надо называть наш коворкинг чёртовым, лады?

– Вот пусть они и крутят педали, – проворчал фермер, скривившись, – а кроме того, Машляк, не называй меня «Джо». Мои предки когда-то приплыли в эту страну на «Мейфлауэре» и меня зовут Джонатан, а не Джо. Не Джонни, а Джонатан. И только так. Это понятно? – Он скорчил угрожающую гримасу.

Немного ошарашенный, Машляк быстро кивнул и скрылся на своей полке, неразборчиво пробормотав себе что-то под нос.

– Крутить педали у нас будешь ты, Бёрнс, – в проходе выросла Карлена Байерс – старший воспитатель сектора, – потому что такие надменные свиньи как ты более трёхсот лет грабили и эксплуатировали Африку, – белки её глаз налились кровью, она буквально шипела, – африканцы до сих пор не могут оправиться, а потому все вы несёте коллективную ответственность… – Она склонилась над своим планшетом и спустя пару секунд продолжила, тщательно выговаривая каждую букву, – а лично тебе Джо Бёрнс с «Мейфлауэра» за отказ понимать добавлен ещё один месяц трудового перевоспитания. В следующий раз будешь думать, перед тем как раскроешь рот. – Её шёпот сочился ненавистью. – Учитесь быть ответственным гражданином, Бёрнс, – закончила она предельно официальным тоном, развернулась и покинула модуль.

С полки Машляка донёсся сдавленный ехидный смешок.

Джонатан Бёрнс сжал кулак и со всей переполнявшей яростью впечатал его в стену. Кусок краски отвалился с и так обшарпанной стены, обнажив краешек бурого кирпича.

Он завернулся в одеяло и уткнулся в стену, накрыв голову подушкой. Пронизывающий свет галогенных ламп победить удалось, но вот бубнящее ТВ продолжало проникать сквозь куцую подушку.

…Угнетение в двадцатом веке въелось в плоть и кровь Америки, и базировалось оно на порочном и искусственно внушаемом понятии государства с его белым – и только белым – подбрюшьем империализма. Раса, это абсурдная биологическая фантазия прошлого, современная наука убедительно доказала, что нет белых или чёрных людей, есть лишь социальная условность, доводившаяся у выдрессированных представителей так называемого среднего класса до уровня рефлекса…

Под этот рефрен Джонатан Бёрнс и забылся тяжёлым мутным сном без сновидений.

Глава 7

El Plan de Aztlan[19]

Старший брат всегда был примером для Хектора Родригеза. Их отец – неутомимый и бесстрашный воин, когда-то сражавшийся в рядах картеля «Лос Сетас» против интервентов из Техасской национальной гвардии под Хуаресом, погиб в пограничной стычке в войне кварталов в Южном Бостоне. Туда, на «территорию гринго», семья перебралась в поисках лучшей жизни сразу же после слома Стены и запрета Республиканской партии. Многие семьи тогда переселились к северу от Рио-Гранде. Река шириной шестьдесят футов была чисто символическим препятствием на пути к сытному и безопасному существованию, по крайней мере, так казалось с того берега, но в реальности жизнь Родригезов изменилась не так уж и сильно.

Когда отца не стало, брат Мануэль заменил его Хектору. В квартале семья Родригез пользовалась уважением. Мурал с портретом погибшего главы семейства красовался на стене заброшенной фабрики, стоявшей на самой границе с беспокойными чёрными районами. На границе постоянно случались стычки, а временами вспыхивали самые настоящие кровавые побоища. Хектор с детства помнил запах оружейной смазки в гостиной, что в Хуаресе, что в Бостоне. Он привык к нему, для него это был такой же атрибут дома, как аромат жареных бобов на кухне или петушиное кукареканье на заднем дворе по утрам.

Когда Мануэлю исполнилось пятнадцать лет, он вернулся домой сильно избитым, но с выражением неподдельного счастья на лице и аляповатой, ещё кровоточащей наколкой «Сыны Ацтлана» поперёк узкого боксёрского лба. Тогда он окончательно стал абсолютно непререкаемым авторитетом для восьмилетнего Хектора.

Тихий и незаметный, Хектор упивался славой отца и успехами брата на улице, но сам не любил не то, что драться, но даже лишний раз высовывать нос на шумевшую жизнью улицу. В средней школе – на негласной территории хрупкого перемирия – он держался наплаву лишь благодаря своей фамилии, а дома Хектор коротал время на диване с книгой в руках, избегая компании скучных и шумных сверстников. Когда мальчику исполнилось двенадцать, Мануэль принёс ему в подарок книгу, которую Хектор зачитал до дыр. На полях не осталось живого места от его пометок. С ней он практически не расставался. На внушительной обложке красовался заголовок – «Ла Раса Космика»[20].

Когда через пару месяцев за воскресным ужином малыш Хектор, как звали его дома, неожиданно для всех домашних с несвойственной ему серьёзностью изрёк, накладывая себе в тарелку уже третью порцию своих любимых бобов, что «мы сегодня возвращаем наши земли назад, дом за домом, квартал за кварталом. Все американские люди должны однажды проснуться и почуять запах тушёных бобов», старший брат впервые взглянул на него с нескрываемым восхищением во взгляде. Хектору это очень понравилось. По лицу матери промелькнула мрачная тень, она бросила взгляд на портрет покойного мужа на стене и, пробормотав что-то скороговоркой, быстро перекрестилась, но Хектор этого даже не заметил – он во все глаза смотрел на Мануэля. Это окрыляющее ощущение вознесло Хектора на небывалую высоту, и он это хорошо запомнил.

Хектор первый изо всех Родригезов поступил в Университет. «Настоящий кабальеро», – сказала мать, любуясь им на церемонии посвящения. Ещё первокурсником он вступил в «Ассоциацию испаноговорящих студентов», где достаточно быстро продвинулся – помогло знание, практически наизусть, фундаментального труда и святая вера в его истинность. На улице студентов-чиканос[21] прикрывали «Сыны Ацтлана», потому общественная карьера Хектора Родригеза в кампусе шла в гору семимильными шагами.

Сегодня был очень важный день – его впервые назначили координатором ежемесячного радения. С раннего утра он не отлипал от монитора, отвлекаясь лишь на два постоянно вибрировавших телефона, что-то согласовывая, объясняя, подтверждая и назначая.

В полдень с рацией в одной и с телефоном в другой руке он двигался во главе студенческого братства «Панчо Вилья» – ядра ассоциации – в сторону старого бейсбольного стадиона. «Ред Соке» с десяток лет не выходили на этот газон – лига давным-давно разорилась и была распущена.

Рядом с их группой шагала очень целеустремлённая «коробка» в одинаковых куртках с надписью «Синоптики» на спинах. Тут и там мелькали кучки радужных со значками – «Дети радуги». Активисты молодёжного крыла «Прогрессивно демократической партии» добирались самостоятельно, а потому шли по двое, трое. Основную массу, устремившуюся в Фенуэй-парк, составляли районные гражданские комитеты со всего города. Ближе к стадиону стали видны двигающиеся с окраин в том же направлении визжащие толпы «Чёрных Пантер», строгая колонна «Фарраханс Дивижн», а «Сыны Ацтлана» вместе с MS-13, добираться которым было дальше всех, подъезжали на жёлтых школьных автобусах и лихо парковались поперёк центральной аллеи. Борта автобусов украшали надписи – “Porla Razatodo, Fuera dela Razanada”[22], а на капотах красовались орлы с боевыми топориками инков и зажжёнными динамитными шашками в лапах. Заступившие на смену гражданского патруля и охранявшие подходы к Фенуэй-парку чиканос приветствовали товарищей: “Salud, companieros!”[23], – а в ответ слышали дружный заряд: “El Plan de Aztian!”

В дальнем углу аллеи одиноко стояла старая изрядно подъеденная ржавчиной развалюха полицейского департамента с двумя возрастными хмурыми копами внутри. Их присутствие было всего лишь формальностью, простым атрибутом любого серьёзного городского мероприятия. Постепенно отживавшая своё дань прошлому бессмысленная традиция. В городе существовали лишь две глобальные силы, способные по-настоящему на что-то влиять на улицах – «бронзовокожие» и «афроамериканцы», но теперь вот уже пять лет в Бостоне и окрестностях царило хрупкое равновесие, главным пунктом которого было признание того, что центр города – нейтральная общедоступная территория. Официальная городская власть, не обладая, да и не стремясь обладать реальной силой, искусно балансировала в паутине из сотен мелких компромиссов с обеими сторонами, выступая в качестве своеобразного арбитра.

Стоя у трибуны, Хектор безуспешно пытался унять дрожь рук – такая толпа! И через несколько минут все они будут слушать только его…

На трибуне тем временем бесновался, заламывая руки, один из местных вождей «Фарраханс Дивижн» в аляповатом чёрно-зелёно-жёлтом долгополом балахоне:

– …Мы находимся в состоянии войны здесь, в Америке! Сейчас нам нужны солдаты. Нам нужны чёрные мужчины-солдаты, нам нужны чёрные женщины-солдаты. Солдаты в тюрьмах, солдаты на улицах! Белые люди держали нас в плену – в рабстве. Мы хотим сказать нашим молодым братьям по хлебу и крови, что эта война против чёрныхбратьев и сестёр продолжается по сей день и только вместе мы сможем выжить и победить. Мы одна семья. Настоящий враг носит белое![24]

Он вскинул левый кулак в воздух, на миг застыл, потом резко развернулся и порывистым шагом сошёл с трибуны, придерживая полы своего одеяния.

На поле вслед ему гремели тамтамы и общий одобрительный гул чёрной общины, «осы» провожали оратора аплодисментами и отдельными выкриками:

– Да, чёрт возьми!

– Долой власть свиней!

Дисциплинированные ряды чиканос, занявшие центральную часть поля, сохраняли угрюмое молчание.

– Эй, Хектор! Время! – пресс-секретарь «Черных Пантер» Ла Шаунда, с сотнями торчащих в разные стороны цветных косичек на голове, выразительно постучала по кричащекрасному циферблату массивных наручных часов. Он обречённо кивнул и вскарабкался на освободившуюся трибуну. Перед ним раскинулось бурлящее человеческое поле. Флаги латинос взметнулись вверх в тот момент, когда он развернулся лицом к стадиону. Тяжёлые полотнища хлопали на ветру.

– Мы рады приветствовать вас всех здесь сегодня! – робко проговорил он, наклонившись почти вплотную к микрофону. Искажённый динамиками и многократно усиленный, его голос громом прогремел над стадионом. Рёв тысяч молодых глоток, стоявших по центру бронзовокожих, и взметнувшиеся ввысь кулаки в ответ, немного подбодрили Хектора.

– Замшелые политики называют себя прогрессистами, – уже более уверенно начал он давно приготовленную и выученную назубок речь, – но кого они обманывают? – Его голос заметно окреп. – Они говорят о равенстве, равных правах, преодолении наследия эпохи капитала и эксплуатации, но всё это пустые слова! Давайте взглянем на их дела. Они говорят – Псы с нейроимплантами не могут претендовать на гражданские права, потому что… Да какая разница почему! Дальше слушать неинтересно – расистский хомо-центричный бред! ДНК человека и шимпанзе, совпадает более чем на девяносто процентов, но мы не даруем им равные с нами права, говорят они. Да без разницы сколько процентов! Кто вам сказал, что вы точка отсчета, что вы идеал? И лишь те, кто похож на вас, заслуживает признания? Гнусный ксенофобский бред. Нормы нет! Признание чего-либо нормой – оголтелый расизм! – Хектор раскраснелся, на его лице застыла агрессивная гримаса нетерпимости ко всем реакционерам и ментальным диссидентам. – Есть жизнь! И никто не имеет права её держать в рабстве и эксплуатировать! Виды – это не более чем социальный конструкт, а мы все – это жизнь, дети нашей Земли! А те, кто эксплуатирует и держит жизнь в рабстве, должен за это сполна ответить!

Люди на стадионе взорвались тысячами криков, слившимися в единый пульсирующий оглушительный гул. Теперь шумели уже все, даже сгрупировавшиеся слева чёрные не смогли удержаться и завыли. Хектор закрыл глаза, он впитывал эту энергию, тяжело дыша.

Насладившись одобрительным рёвом толпы, он жестом заправского оратора призвал к тишине, стадион послушно замолк. Выждав ещё пару секунд пока в оглушительной тишине не осталось лишь едва слышное жужжание вездесущих стрим-дронов, Хектор продолжил:

– Здесь на стадионе имени Сальваторе Альенде я хочу сказать вам всем – si, sepuedo! Да, – мы можем! Наше поколение принесёт гармонию и подлинное равенство в этот мир. Люди прошлого погубили нашу планету – они грабили её, эксплуатировали, держали в рабстве животных и пожирали их! Все мы слышали об отвратительной выходке гнусных нелюдей на производственной фабрике “Ecofood” и аресте «чёрных мясников» из числа реакционных фермеров – и это лишь за семь дней! Мы должны очистить человечество от подобного человекоподобного мусора и вернуть равновесие на Землю.

– Алерта! Алерта! – Несколько сотен молодых глоток, сгрудившихся у самой трибуны, подхватили клич, мгновенно разлетевшийся по толпе и сплотивший её в едином экстатичном порыве.

Из небольшой разношёрстной группки, расположившейся за трибуной, спешно выбрался моложавый смуглый мужчина в аккуратном костюме, к уху он прижимал два пальца и держал голову чуть под углом, рёв стадиона явно мешал ему ответить на звонок. Бодрыми шагами преодолев подтри-бунный тоннель, он вышел на улицу.

– Да, мэм. Теперь слышу вас. Как вы и говорили, молодой Родригез справляется неплохо. Его выступление благосклонно воспринято практически всеми группами, уровень оппозиционности близок к идеальному для данной возрастной группы, подробную статистику по мероприятию и точные цифры изложу уже в отчёте. Речь более-менее сбалансирована по критерию приемлимости максимальным количеством сегментов. Среди «Ос» зафиксирован высокий уровень неприятия только в среде квир-коммунисток, внешний вид и личность Родригеза говорят им о его скрытом гендерном шовинизме. Нам надо немного скорректировать его имидж. Также радикалы из числа сторонников «Фарраханс Дивижн» демонстрируют резкое отторжение, но их неприязнь к испаноязычным традиционна. Да, небольшая профилактическая работа с лидерами мнения в этих сегментах не повредит. Считаю, что на предстоящих муниципальных выборах Родригеза можно проводить в молодёжную секцию городского совета. Да, можете считать это моей рекомендацией.

На поле стадиона тем временем ярким факелом вспыхнуло пятиметровое чучело, наряженное в джинсовый комбинезон и соломенную шляпу, из-под которой выглядывал намалёванный оскал и близко посаженные синие глаза, а на табло загорелась надпись: «Хорошо прожаренный фермер это весело!» Толпа взорвалась одобрительным плотоядным воем. Несколько тысяч рук взметнулось вверх с оттопыренными вилкой тремя пальцами[25]. – Клянусь памятью Полли Фроста, – прокричал студент с зелёными волосами и в куртке с надписью «Синоптики» на спине на ухо своему соседу, – это лучшее радение за последнюю пару лет! Жги свиней, – тут же завизжал он, срываясь на фальцет.

Его сосед энергично затряс гривой и тут же вытянул из кармана штанов комочек из листьев и закинул себе в рот.

– Эй, ката хошь? – толкнул он плечом приятеля.

Зеленоволосый отрицательно мотнул головой.

– Ну не хошь, как хошь! – равнодушно промычал второй и сосредоточился на ритмичных движениях челюстей.

Глава 8

Old Macdonald had a farm…[26]

Полсотни молодых глоток ревели что-то нечленораздельное, прорубаясь сквозь сухие стебли кукурузы.

Эль Лобо, один из молодых вождей «Мара Сальватручча» в районе Бостона уже три дня лежал в реанимации одной из городских больниц, не приходя в сознание. Старенький замызганный пикап ярко-морковного цвета – на таких только эти чумазые фермеры ездят – сбил его прямо на площади Сезара Чавеса – самом сердце территории MS-13 – и безнаказанно скрылся! Новость вихрем разлетелась по городу – негритянские банды открыто насмехались, другие группировки латинос лицемерно выражали обеспокоенность здоровьем «дорогого компаньеро Эль Лобо» и злорадно хихикали за спиной. Такая пощёчина самолюбию и от кого? От жалких гринго, которые возятся в земле и навозе! На экстренном собрании совета было решено, что нужна демонстрация силы. Только решительное действие и быстрое возмездие может смыть позор и унижение с «муравьев» и отпугнуть желающих покуситься на их территорию, потому уже на следующий день десятки групп с факелами и мачете вырвались на простор из родных кварталов и хлынули в разных направлениях прочь от города. Сегодня фермеры-гринго заплатят за всё.

Вдалеке показались аккуратные строения фермы, высокий забор, водонапорная башня, крепкий двухэтажный дом. Стая «муравьёв» разразилась кровожадным рыком, на солнце заблестели взметнувшиеся вверх лезвия мачете. Через пару сотен ярдов кукуруза закончилась, а на пути возникло небольшое препятствие – тщательно побелённая загородка из жердей. Первые ряды сналёту разнесли пару секций изгороди, но внезапно грохнувший выстрел заставил их отшатнуться и отойти к основной группе, остановившейся на кромке кукурузных зарослей. Из-за забора вышел пожилой фермер с двустволкой:

– Клянусь Господом Богом, вы не пройдёте здесь, – тихим голосом произнёс он, не сводя глаз с незванных гостей и шустро перезаряжая ружьё.

В ответ раздался смех, свист и гиканье. Вперёд вразвалочку вышел низкорослый, но очень широкий, здоровяк с ярко выраженными индейскими чертами. Его угольно-чёрные глаза-бусинки были затянуты какой-то мутной поволокой.

– С дороги, старик. Не связывайся с нами и будешь жить дольше, – для вящей убедительности он повертел в руках пузатую бутыль с болтающимся тряпичным фитилём. Фермер защёлкнул снаряжённые стволы и упёр приклад в плечо, опустив само ружьё в землю. В его движениях чувствовалась уверенность и сноровка.

– Я мастер-сержант корпуса Морской Пехоты Уильям Джей Костиган в отставке, я служил в Ираке и Афганистане, когда вы ещё даже не родились, а ваши родители хлебали бобовую похлёбку на том берегу Рио-Гранде. Это моя земля. Она принадлежит мне. То же самое могу сказать и о стране. А вы чужаки здесь, потому убирайтесь-ка подобру-поздорову, сопляки. Урожай уже в амбарах, подёнщики нам без надобности.

– Старый гринго злобно гавкает, – оскалился коренастый индеец и достал зажигалку из кармана, – но без зубов не может кусаться, – фитиль вспыхнул, он замахнулся для броска.

Фермер неожиданно быстро вскинул ружьё, не целясь, выстрелил и тут же присел на одно колено, укрывшись за опорным столбом забора. Чиканос взвыл от боли, куртка на плече увлажнилась и окрасилась кровью, рука повисла плетью, а выпавший «коктейль Молотова» разбился о булыжник, расплескав жидкое пламя. Нога раненого вспыхнула, он завизжал, остальные, мешая друг другу, бросились его тушить. Фермер утёр лоб тыльной стороной ладони, продолжая держать снующих вокруг воющего от боли индейца «муравьёв» на мушке.

– Мастер-сержант Костиган лучший марксмен бригады седьмого года… – шептал он себе под нос, пытаясь унять сердцебиение. – Это моя винтовка, есть много похожих на неё, но именно эта моя…[27]

Он несколько раз глубоко вздохнул и громко выкрикнул:

– Забирайте своего раненого и уходите. У меня картечь, я хорошо стреляю. Те из вас, что попробуют напасть первыми, гарантированно погибнут. Спасайте своего. Ему можно помочь, но у вас есть примерно полтора часа, чтобы добраться до больницы. Если не будете делать глупости, то успеете его спасти, и никто больше не пострадает сегодня. У вас впереди вся жизнь, вам есть, что терять, а я уже пожил вдоволь и мне терять нечего. Уходите!

Повисла напряжённая тишина, на татуированных лицах «муравьёв» читалась несвойственная им растерянность. Исходящая от них угроза начала скисать. Окончательно ситуацию разрешил раненый индеец, прокричав сквозь зубы:

– Да перевяжите же меня, уроды! Чёрт с ним, с этим гринго, вернёмся за его головой позже, никуда он от своей хибары не денется!

После этих слов «муравьи» засуетились, спешно соорудили из верхней одежды что-то вроде носилок, и спустя пару минут старый морпех смог опустить ружьё – все чиканос пропали из виду. Он громко выдохнул, пересчитал наощупь оставшиеся четыре патрона в кармане штормовки и двинулся в сторону дома, лишь раз остановившись, и, задрав голову к небу, где ему почудился тонкий, едва слышимый шелест. День он провёл на веранде вместе со старым дробовиком и пинтой кофе, который, ворча на его безалаберное отношение к сердцу, всё же сварила его Мэри-Джейн. Ей незачем было знать об утреннем происшествии, а пальбу мистер Костиган объяснил засильем докучливых ворон.

– Эх, доиграешься ты, Билли! Твоё ружье на пару миль вокруг ведь слышно, а ты ведь его ещё, когда должен был сдать, как все наши соседи. А если шериф заберёт тебя в окружную тюрьму? Что, захотелось на старости лет опозориться – угодить в кутузку? Закон есть закон, Билли. Сдай ты его уже от греха подальше, пожалей меня… – В таком духе миссис Костиган обрабатывала мужа до пяти часов вечера, когда он услышал шум моторов на подъездной дороге и грозным окриком отправил её в дом, а сам, перевернув неуклюжий, но прочный дубовый стол набок, с ружьём в руках занял за ним позицию.

В клубах пыли к дому подкатили четыре мотоцикла, два из которых были с колясками. Мистер Костиган прорычал что-то устрашающее, но, из-за шума двигателей, его слова не достигали ушей пришельцев. Остановившийся ближе всего к ступенькам, ведущим на веранду, байкер заглушил свой “Indian Scout Bobber Twenty” и хриплым, но дружелюбным голосом сказал:

– Мистер Костиган, сэр. Уберите оружие. Мы – друзья. Полковник Руппертус просил передать вам, что благодарит за службу и сказать, что вы можете снова считать себя в строю. Собирайтесь, у вас есть пятнадцать минут. Мы эвакуируем вас в безопасное место. Чиканос, которого вы подстрелили утром, сдох пару часов назад. Несколько сотен дикарей выдвигаются из города и в течение часа будут здесь. Можете взять две сумки – с самым необходимым. Мне очень жаль, но сюда вы уже не вернётесь. – Несмотря на внешний вид двухметровый гигант в кожаном жилете и с заплетённой косой говорил, как военный, что сразу же внушило к нему доверие мистера Костигана.

– Полковник? Он ещё жив и помнит меня? Но кто вы и как узнали…

– Быстрее, сэр. У нас мало времени. Все вопросы потом, – прервал его мотоциклист.

Фермер часто закивал, поднялся из-за своего укрытия и поспешил в дом.

– Флеш, освободи место в коляске для миссис Костиган, – коротко приказал байкер.

Коротко стриженная брюнетка с надвинутыми на лоб VR-очками отрывисто кивнула и перебралась за спину массивного толстяка, сидевшего за рулём «Харлея».

– Олаф! – байкер на “Indian Scout” обернулся, – я вот, что думаю… Чиканос ведь тут всё сожгут, давай хотя бы пару растяжек им на память оставим, – говоривший красноречиво похлопал ладонями по седельным сумкам на своём “Norton Dominatore”.

– Это лишнее. Тут кругом живут наши. Не надо давать бандам повода мстить… – Он на секунду задумался, – видишь курятник, Виннер? С тебя стакан куриной крови. Дохлую курицу как следует спрячь. Давай, резче! – Лохматый Виннер без слов поставил байк на подножку и скрылся в сарайчике. Через минуту раздалось яростное кудахтанье, а еще через пару минут он вышел оттуда с кружкой наполненной куриной кровью и передал её Олафу. Тот промакнул два пальца и размашисто написал на стене дома специфическим угловатым шрифтом – «Сыны Ацтлана», остаток же вылил маленькими порциями на ступеньки и дорожку. Остальные одобрительно закивали и только долговязый несуразный тип верхом на втором «Харлее» с коляской спросил: