Третья планета от солнца

И когда на следующий день царь Иосиф в сопровождении воинов-арсиев, испытывая непонятный трепет от встречи с каганом, коего он и привёл к власти, перед входом во дворец отстегнул меч и снял сапоги, дабы босым и безоружным предстать пред ликом Посвящённого, каган воспарил душой к небесам, где обитал Яхве, и, сидя на золотом троне, любовался лежащим ниц у его ног всемогущим царём, подумав: «А ведь получается, что именно я, каган, оберегаю страну от бедствий. Мне поклоняется народ как живому Богу, именно я объединяю разноплеменных людей в единый народ».

– О, равный Богам, – униженно возопил Иосиф, стоя на коленях перед троном, – пришло известие из русского города Киева, что на будущий год князь Святослав надумал пойти на нас войной вместе с печенегами. Призови Божественную свою силу и защити Хазарию. Благослови рабов своих на победу, и подскажи, о, великий…

«Вон как запел, когда стало припекать», – с трудом сдержал довольную улыбку каган – ведь он был всего-навсего человек с его слабостями, а не Бог.

… Что мне делать, подскажи, всемогущий.

Каган бросил ему золотую монету, что подобрал в синагоге.

– Купи либо печенегов, либо руссов. Нет, лучше печенегов. Пусть их хан убьёт Святослава. Божественная сила кагана с тобой, царь Хазарии. На небесах бог Иегова, а хазары воины Его, – полюбовался, как гордый Иосиф пополз задом к выходу из зала: « Обычай соблюден. Теперь судьба Хазарии в руках царя – он правитель, а мне остаётся молиться и ждать Исхода. Если Хазария победит – кагана ждёт безмерное восхищение народа. Если проиграет – кагана ждёт ненависть подданных и смерть… Такова жизнь, – философски заключил он поднимаясь с трона, – и ничего с этим не сделает даже Яхве».

*      *      *

«Вот и сентябрь-листопадник наступил», – стоя в центре двора в платье пурпурного цвета ромейского шитья с широкими рукавами и в остроносых красных сафьяновых башмачках, думала княгиня Ольга, с нетерпением ожидая встречу с сыном.

Ей уже доложили, что он с дружиной подъезжает к детинцу.

За спиной княгини стояла жена Святослава с детьми – княжичами Ярополком и Олегом. За ней – ключница Малуша, наложница князя, с сыном Владимиром.

«Ну, где же он? Что так медленно едет?» – притопнула княгиня, и, почувствовав озноб, велела нарядно одетому слуге накинуть ей на плечи суконную чёрную епанчу.

Сердце её счастливо замерло, когда увидела въезжающего на вороном жеребце в широко распахнутые ворота, сына в запылённой кольчуге и в блестевшем на солнце шлеме. За ним двор заполнили усталые, но довольные дружинники.

Святослав, улыбаясь матери, не сошёл как раньше, а будто печенег, стёк с коня и, сняв шелом, поклонился матушке, у которой закружилась голова и судорожно сжались губы, когда увидела бритую голову сына со свисающим за ухо клоком волос.

Сдержавшись, чтоб не обругать двадцатичетырёхлетнего неразумного дитятю, к тому же отца трёх детей, она, выдавив улыбку, обняла и поцеловала пахнущего потом, кожей и пылью сына, едва сдержав слёзы: слава Богу, жив и здоров.

– С женой поздоровайся и детей обними, – в приказном тоне велела непутёвому, на её взгляд, отпрыску: «Так и есть – непутёвый», – вновь недовольно поджала губы, видя, как сын, по-быстрому чмокнув в щёчку пышно разодетую жену и погладив по головам двух старших детей, бросился к пышногрудой ключнице, сияющими голубыми глазами ласкающей любимого и прижимающей к себе рослого шестилетнего мальчика.

Обняв и расцеловав Малушу, а затем младшего сына, смеясь и что-то рассказывая им, повёл за руки в залу терема, не обратив внимания, как нахмурилась мать и насупилась жена.

Сумев превозмочь досаду, княгиня приветливо поклонилась Свенельду, его сыну Люту и спешившейся дружине.

– Здрава будь, княгиня, – вразнобой забасила гридь, сняв шеломы и кланяясь ей.

Княгиня с раздражением заметила, что некоторые гриди, подобно Святославу, обрили головы, оставив лишь пучки волос на макушках.

Вечером, оставшись вдвоём в гриднице, мать стала выговаривать сумасбродному дитяте:

– Святослав, ты будто не русский князь, а печенег какой, – строго глядела на сына, сидя в кресле напротив.

Между ними стоял стол с тремя горящими свечами, отбрасывающими тени на развешенные по стенам щиты и оружие.

– Как уничтожу хазар и возьму под свою руку печенегов, так отращу прежние волосы, – мягко ответил он, с любовью глядя на постаревшую мать. – А сейчас я – степняк. Научился, как они, есть зажаренное на углях мясо, и спать не в шатре, а подстелив потник с седлом в головах.

– Вот и я говорю – ты не славянский князь, а тюрок. И бороду сбрил. Она тебе очень шла.

– И я о том же – не уступлю им. В следующий поход не возьму ни возов, ни котлов, но, нарезав конину, зверину или говядину, зажарю и съем, – улыбнулся, приметив, как мать перекрестилась и сплюнула.

– А спать буду… – продолжил он.

– С женой, венгерской княжной Предславой, – перебила его мать.

– Нет, с ключницей Малушей, – хохотнул сын смело и независимо глядя на княгиню. – В четырнадцать лет женила меня, не дав погулять, а в пятнадцать уже Ярополк родился, сейчас ему девять и брату его Олегу – восемь. Лишь с Малушей у меня всё по любви.

– В четырнадцать лет отрок на Руси считается взрослым, – возразила мать. – А в семь лет, через год, то есть, будешь Владимира на коня сажать, чтоб в отцово стремя вступил. Ты не только тюрок, но и дружинник неразумный бедовый, – разволновавшись, поднялась с деревянного стула с резными подлокотниками, и нервно стала вышагивать вдоль стола, колыша пламя свечей, отчего оружие на стенах задвигалось, словно кто-то невидимый размахивал им, что очень обрадовало и обнадёжило Святослава: «Видно Перун даёт знать, что впереди меня ожидают битвы», – сделал вид, будто внимательно слушает мать.

– … У дружинников – что в жизни главное?

– Что? – с любопытством переспросил Святослав.

– А то сам не знаешь? Мечами махать, да удами своими, прости Господи, а потом полонянок либо селянок нудить. До семьи им дела нет, до жён и детей малых, – весьма заинтересовала своими рассуждениями князя.

– … Все, как один, охальники. А ты – первый среди них, – немного успокоившись и усевшись на покрытую ковром скамью, ворчливо вещала мать. – Давно пора тебе, сыне, мирными делами заняться: данью, судами над мошенниками, прохвостами и татями всякими. А у тебя то наложницы на уме, то охота, то пиры… А потом – вновь на войну. О детях и не вспоминаешь. Я рощу Ярополка, Олега и Владимира.

– Да что ты говоришь, матушка, какие наложницы? Я Малушу люблю.

– Во-во. А бедная Предславочка в подушку по ночам воет, отцветая, как сирень, без мужней любви и ласки. Принимай тогда христианство и живи с одной Малушей… Даже на это я согласна, хоть она и ключница, а не княжна или боярыня.

– Не могу, матушка. Дружина не поймёт и осудит. И неужели ты забыла, как грязные ромеи унизили тебя, когда семь лет назад посетила Царьград? Не прощу им позор своей матери, и Руси в твоём лице. Осмелились три месяца держать тебя на лодье в гавани, не допуская в город.

– Сын, я христианка теперь. Одумались они, извинились за нанесённое оскорбление и уговорили принять христианство. Сам патриарх Цареградский окрестил. Бог терпел и нам велел. Я знаю, что судьба накажет меня за жестокую и безжалостную расправу над древлянами и их князем. Но я мстила за мужа и была в то время не христианка, а язычница. Но грех не проходит бесследно, и расплата вернётся если не ко мне, то к детям, – жалостливо глянула на сына, – или внукам, – хотела перекреститься, но в гриднице не было иконы, а лишь оружие, которому молился её сын. – Отрекись от сурового Перуна и поверь в кроткого и милосердного Христа. Я и внукам, детям твоим, не устаю это повторять, и к вере Христовой надоумливать.

– Мать, я не стану унижаться перед ромеями, а побью их, и они сами предложат мне дружбу, как предложили её князю Олегу.

Через день, прибывшие из похода дружинники, получив денежное довольствие и став от этого весьма довольными, для начала решили немного погулять. Даже женатики. Первым делом, ясен меч, направились прибарахлиться на рынок, ибо изорвались в походе.

Юным отрокам сотник Велерад тоже разрешил отлучиться в город, и трое подружившихся парней медленно брели вдоль торговых рядов намереваясь прикупить кто портки, кто рубаху, а Доброславу – кровь из носа, был нужен кинжал, и он потащил Клёна и Бажена в оружейный ряд.

– Ты, Клёник, ловок оказался, кинжалы наши спёр в своём лесу, а вернуть всё забываешь. Ясен пень – вятский лес, медведь хозяин.

– Семарглом клянусь, верну. Никак домой не попаду, а вон жид хазарский мечами торгует, у него и кинжал прикупишь, – указал, где именно, и первым направился к торговцу оружием, отпихнув ногой явившего лапы от купившей его бабы, пока та отвлеклась на ленты, наглого гусака, важно топающего, куда глаза глядят.

Осерчав, гусак растопырил крылья и вытянул в сторону обидчика длинную белую шею, чем весьма развеселил отроков.

Купив прекрасный кинжал, и весьма недорого по мысли Доброслава, приятели направились в сторону шума и гама-тарарама, доносившегося с небольшой, свободной от торговли площадки.

Оглянувшись, Доброслав отметил, что продавец тоже весьма доволен – каждый считал, что обжулил другого.

– Словно Перун грохочет своими громами, – шутливо заткнул ладонями лопоухие уши Бажен.

Как оказалось, огромный вклад в многоголосье рынка вносили две артели скоморохов, старающиеся перетянуть к своей шайке как можно больше зевак, дабы затмить буйных соперников.

Одной из групп это удавалось лучше благодаря огромному ручному медведю, который, то боролся с мужиком в драных на коленях холщёвых портах, то плясал в кругу своей братии, состоящей из трёх скоморохов, где тверезым был лишь косолапый мишка.

– А вон наши, – ткнул локтем Бажена Доброслав, указав на пьяненьких, не хуже скоморохов, Бову, Бобра и Чижа.

– Чичас с Михаилом бороться буду, – воинственно закатал рукава рубахи Бова – брони в день отдыха никто не надел.

– Бова, ну ты чё раздухарился? – попытался отговорить его Чиж. – Не к лицу княжьему гридню веселить народ словно скоморох, к тому же эти шельмецы отведут глаза, да и сопрут чего-нибудь у тебя.

– Я им так сопру, татям недобитым, – плюнул в кулак Бова, но приятели, отыскав в себе дар красноречия, появившийся после выпитой браги, сумели отговорить бойца, под руки утащив в ближайшую харчевню.

– Так ведь и нам не грех подкрепиться, – облизнулся Клён. – Брюква, репа и капуста, всё сожрёшь, а в брюхе пусто, – развеселил складными словами товарищей.

В харчевне степенные бородатые селяне и горожане с ножами на поясах – рынок, всяко может произойти, сидя на широких досках, уложенных на толстые пни, лениво тянули пиво из деревянных жбанов, ведя при этом задушевные неторопливые разговоры.

Дружинники, согнав с насиженного места двух селян, расселись за соседним столом.

Отроки разместились поодаль от них, дабы не мозолить глаза взрослым заслуженным гридням, с которых должны брать пример, перенимать хорошие манеры и воспитание.

– Неплохо кормят, – погладил пристёгнутый к поясу кинжал Доброслав.

– Ну да! Смотрю, жареную зайчатину подают, и, судя по людям – неплохое пиво.

– Наши уже им животы заправляют, – хмыкнул Бажен.

– Всем по утке жареной тащи, – услышали от стола дружинников басовитый голос Бовы. – И пива поболе, – сделал он заказ.

– Я зайчатину возьму, давно не пробовал, – пустил слюну Клён.

– А мы с Доброславом, по примеру старших товарищей, уточек закажем.

– И пивка на пробу… – внёс предложение Клён.

– Ну да. По примеру наставников, – поддержал приятеля Доброслав.

– … Пока тятька не видит, – не услышал он друга. – Узнает – прибьёт.

– Тебя и надо за кинжалы наши, – хохотнул Доброслав, услышав ненароком беседу степенных мужей за соседним столом.

Калякали те о какой-то сгинувшей ватажке промысловиков-охотников, что ушли прошлой зимой добывать шкурки.

– По весне их и нашли, – выпучив глаза, гудел погромче Бовы краснолицый селянин с огромным ножом на поясе.

– Мёртвых али живых? – заинтересовался его сосед.

– Мёртвых, – помрачнел селянин. – И шкурок при них не было, а так же луков и ножей.

– Во дела-а, – перекрестился сосед-горожанин, на что селянин иронично сморщился и продолжил:

– Бабы вбивали всем в головы, что промысловиков нечисть лесная сгубила, чтоб, значится, не баловали на их территории. А мы их убеждали, что леший – сам меховой, и шкурки ему без надобности. Но, рази ж им докажешь?

– Всем известно – бабы дуры, – поддержал его горожанин, хотя и был христианин.

Отрокам принесли заказ, и они накинулись на еду.

– Дружба начинается, когда греет один костёр, и ешь с одного котла, – жуя зайчатину, громко произнёс удивительно умный нынче, по мысли Доброслава, Клён.

– И когда ножи не тибрят почём зря, – добавил Бажен.

За столом старших гридей, с которых отрокам следовало брать пример, начался переполох и галдёж – то Бова вспомнил про злосчастно медведя.

– Да плевал я на этого топтыгина, чичас вот ещё жбанчик пивка на грудь приму, и заломаю косолапого, как шавку… И ещё пасть порву. А ежели, братцы, станете меня увещевать и не пущать с мишкой ратиться, то и вам пасти порву, – под смех приятелей поднялся из-за стола, опрокинув доску.

Чиж пошёл с ним, оставив охранять стол жующего утку Бобра, а за гридями, стараясь не попасться им на глаза, двинулись Доброслав с Баженом, оставив на посту жующего зайчатину Клёна.

Молча растолкав поддатых скоморохов, Бова кинулся обниматься с медведем.

Но тот не признал в нём сродственника.

Через недолгое время, сидя в кругу гогочущих приятелей, неудачливый поединщик на чём свет стоит костерил подлого медведя за нечестную борьбу, скоморохов за подначки, хозяина харчевни за кислое пиво, горестно при этом ощупывая рваную рубаху без рукава, ободранное пузо и кровоточащее ухо.

– Не стоило тебе с берсерком связываться, – ржали дурики-приятели.

«Все стервецы и сукины коты, особенно трактирщик», – тужил Бова, – а скомороший мишка, ко всему, хужей поганого печенега. Новую рубаху изодрал, а эти жрут, то есть ржут бобрами», – ещё немного поразмышляв, затеял славную потасовку с двумя толстыми купчиками.

Словом, день прошёл насыщенно и отдых у дружинников удался.

После лёгкого загула Доброслав направился к добротно строенному дому родного дядьки, княжьего старшего гридня Богучара.

– Пиво пил, отрок безмудрый? – не слишком ласково встретил его дядька. – А плетью по мягкому месту, чтоб сидеть больно было, дать?

– Богучарушка, ну что ты к дитяти привязался? – обняла отрока плотная женщина в понёве5 и белой свежей, заправленной в неё рубахе, с закатанными до локтей рукавами. – Мой руки и за стол, похлёбка как раз готова и каша.

– Да я сыт тётя Благана.

– Да в придачу браги ендову одолел в честном поединке, – осудил племяша дядька.

– Браги ендова – всему голова, – засмеялась Благана, усаживая парня за стол. – А четырнадцать лет на Руси – возраст совершеннолетия.

– Так что ж теперь, каждый день пивные возлияния совершать? – беззлобно, больше для порядка, ворчал Богучар, добродушно поглядывая на парня.

– Да мы с приятелями пригубили только, – стал оправдываться Доброслав, за обе щёки поглощая похлёбку.

– Батька не узнает тебя, как вымахал, – переменил тему Богучар.

Жена с удовольствием поддержала его:

– Вытянулся и похорошел. Девки уже засматриваются, поди, – вогнала в краску отрока. – А братцу твоему старшему, Дакше, наплевать, прости Господи, на мальца, – кинулась уже на супруга. – У него в Новограде две дочки замужние, внучата и сын к торговле приставленный. Так что Доброславу, как и тебе ранее, самому всего добиваться придётся. Брательник твой, лукавец и пролаза, дитю молодшему не поможет, нехристь.

– Ох, доболтаешься языком, Благанка, доболтаешься, – за обе щёки уплетал кашу Богучар. – И в церкву Десятинную повадилась ходить, ромейскую религию приняв.

– Сама княгиня Ольга увещевала креститься. Как можно отказать? Да и тебе не грех христианство принять.

– Варяжская Правда мне важнее христианской Истины. Ну а дитятю малую, неразумную, – иронично хмыкнул Богучар, – посплю сейчас, и воинскому искусству обучать стану.

– Да уже донял парня с дружком своим, Велерадом.

– Тот по обязанности молодь обучает боевым премудростям, а я по велению варяжской души.

– Да теперь ещё через забор, в соседях, медведь этот вятский поселился, как бишь его?

– Вот бабы беспамятные и глупые… Сама же сказала – Медведь. Что, через забор за ним подглядываешь? – загыгыкал Богучар, развеселив племяша. – Вход к ним с другой улицы. Святослав сотнику своему дом подарил с подворьем, что от павшего в бою бессемейного старшего гридя остался. Доведёт до ума строение, и будет жить-поживать, да добра наживать, – сыто рыгнув, бросил ложку в пустую миску – ели не из общей, как селяне какие, а каждый из своей. – А ты, Доброслав, покуда я отдыхать стану, вон тот лук возьми, да не боевой, из турьих рогов, а охотничий. Вон, в углу за лавкой у стены, со спущенной тетивой стоит, – кивнул головой, где именно, – обучайся, отрок, тетиву натягивать. А завтра, коли князь две седмицы на разгул дал, будем от стрел увёртываться учиться, а после – стрелять.

– Продыху дитяте не даёшь, – споласкивала посуду Благана. – Дожди скоро зарядят, когда погулять парню?

– Угомонись, баба. За прялку садись, а не мужа учи уму-разуму, – по его разумению, показав жене твёрдую мужскую руку, поднялся, зевнул и, вытянув из висевшего на стене колчана стрелу с гранёным узким наконечником, поинтересовался у Доброслава: – Напомни мне, – хмыкнул, произнеся эти два слова, – что за стрела?

– Это, дяденька, стрела супротив панциря и доспеха пластинчатого, бронебойная.

Благодушно покивав, Богучар выудил из соседнего с первым колчана другую стрелу.

– Тоже бронебойная. Но супротив кольчуги.

– Правильно. А эта? – вытянул ещё одну.

– Срез называется, – взяв у дядьки, зачем-то понюхал широкий плоский наконечник, чем насмешил своего наставника.

– Ну и для чего служит? – вытер глаза Богучар.

– Очень хорошо служит супротив бездоспешного воя.

Дядька удовлетворённо покивал:

– А ещё против кого?

– Ну, эта-а? Зверя можно ей бить.

– Добре, – зевнул Богучар. – Ладно, подремлю пойду чуток, а ты тетиву учись… – не досказав, вновь зевнул, похлопав ладонью по губам и выдав тягучее: «а-а-а-а», – ушёл в опочивальню.

– Ступай, супруг, на ложе пуховое, – уколола острым, как бронебойная стрела, язычком, мужа. – Пусть отдыхает, без него спокойнее, – села перед окном на лавку, поправив юбки, и тоже зевнула, монотонно застучав пряслицем-грузиком, надетым на тупой конец веретена, чтоб ровнее крутилось, и стала прясть тонкую льняную нить.

Зевнув: «Во заразился», – Доброслав взял лук, и, уперев конец в пол, согнул его, набросив петлю на другую сторону. Довольный, перехватил за центр с прикреплённым для удобства, и чтоб плотно лежал в ладони, шершавым куском кожи, поднял в вытянутой руке, зажмурил глаз и оттянул к уху тетиву, подумав: «Бажен точно когда-нибудь ухо на тетиву намотает», – засмеялся, представив эту картину, и отпустил туго натянутую жилу, тут же больно щёлкнувшую по левому кулаку: «Ух, ты, зараза», – перехватив лук в другую руку, подул на зудящую кожу с красной полосой, и нацепил на ладонь рукавицу. Вновь натянул до упора и отпустил тетиву, хлёстко щёлкнувшую в этот раз по коже рукавицы.

Утром следующего дня Богучар, облившись из кадки ледяной водой, которую велел натаскать из колодца подневольному отроку, плотоядно, как подумалось Доброславу, улыбаясь, окатил его из деревянного ведра и велел для сугрева бегать по двору, поставив затем у высокого досчатого забора, крепящегося к глубоко врытым в землю столбам: «Мой дом – моя крепость», – любил повторять Богучар.

– Благана, – заорал он, и, увидев высунувшую нос из двери жену, приказал: – Принеси, женщина, лук с тупыми стрелами, что намедни в поте лица заготовил.

– Тьфу ты, ёрш окаянный, веретено моё, ступай, возьми, – громко хлопнула дверью, дабы выказать мужу своё недовольство.

– Эх, и наглая баба, – отчего-то довольно произнёс старший княжеский гридь. – И на хрен мне её веретено? – сам пошёл в горницу за луком, бурча на ходу, что легче тупого древлянина уму-разуму научить, чем жену-поляночку.

Когда вышел обратно, над забором показалась, привлечённая галдежом и ором голова Медведя, слава Перуну, не настоящего, а вятского сотника, следом и его любопытного сынка Клёна.

– Сосед, – забасил вятич, – ты не с печенегами сцепился?

А сынок его, глядя сверху вниз на товарища, по мнению Доброслава, ехидно поинтересовался:

– Тебя дядька чего, с лука стрелять собрался?

К его удивлению, именно так и оказалось.

С сорока шагов, постепенно сокращая расстояние, Богучар стал стрелять в племяша из лука, представляя на его месте, видимо, строптивую жену, ибо стрелы сыпались одна за другой, и отбить их не представлялось возможности.

«Теперь вся грудь в синяках будет», – затужил отрок.

– Богучар, – заинтересовался экзекуцией вятич, – бьёмся об заклад, что в меня не попадёшь.

– Чего-о? Корчагу пива выставишь ежели проиграешь?

– А то! – шементом сиганул через забор вятич, а следом и дерзкий сынуля.

– Во! – показал товарищу кулак Доброслав.

– Себе возьми, – ответил тот.

– Отойди, шкет, в сторону, – встал на место отрока вятич.

На этот раз он был не в медвежьей шкуре, а холщовых портах и рубахе.

– Метче целься, – согласно древнему ритуалу стал прикалываться над противником, чтоб тот злился и мазал.

– Лови и готовь пивко, – с тридцати шагов стал поливать насмешника стрелами Богучар, и, к его изумлению, вятич, как медведь лапами, отбивал все его стрелы.

– Не, погоди, давай с двадцати шагов, – потрясённо произнёс гридень.

– Да хоть с десяти, – хохотнул Медведь. – Но корчажку готовь.

Так оно и оказалось.

Для знакомства пригласили и «медведицу», звали которую Дарина.

Красивая женщина с длинной чёрной, уложенной круг головы косой и румянцем во всю щёку, весьма глянулась Богучару, но он тут же скромно кашлянул в кулак, встретившись взглядом с женой.

« Вот что значит на природе жила, – позавидовала румянцу соседки Благана. – А тут сидишь в городе безвылазно, кругом пыль и грязь, отчего щёки бледные, и хочется кого-нибудь ободрать ногтями, – глянула на мужа. – Лучше заставлю его лесной терем под Киевом возвести для отдыха, чтоб цвет лица омолодить на природе».

Познакомившись и угостившись, гостья внесла предложение:

– Люди вы хорошие – у меня глаз на добрых людей, – улыбнулась она, поочерёдно глянув на хозяина и хозяйку дома. – Но некоторые мужья рычат, желая показать себя храбрыми медведями, – Подмигнув, улыбнулась на этот раз одной Благане.

– Но-но, – не слишком уверенно осадил супругу Медведь.

– Не взнуздал ещё, – огорошила его жена. – Я что хотела сказать, Благана, давай заставим мужей проход в заборе сделать, а после пусть калитку навесят. Это не дело, столько вокруг обходить, когда можно напрямик.

Благане задумка соседки понравилась.

– А что, супружники, не хотите ли топорами помахать? А то всё мечами да мечами.

– Мы и секирами могём, – молодецки выпятил грудь Богучар.

«Доершишься, муженёк, – прыснула Благана. – Научу ночью верности.

Разохотившись, и чтоб показать жёнам силушку богатырскую, два верзилы, без помощи детей, чем весьма удивили отроков, применив плотницкое мастерство, аккуратно прорубили забор и навесили сколоченную до этого калитку. Затем, разъерепенившись, принесли из сарая огромный столб, сами выкопали яму, и установили его.

Весь следующий день Доброслав с Клёном метали в столб ножи, топорики и копья.

Руки у ребят ломили, но настрой был боевой.

– Покажи воинское искусство, Богучар, – вроде бы даже надменно улыбнулся Медведь, протягивая старшему гридю два метательных топора.

И тут же они, брошенные с обеих рук, торчали в столбе в пядь6 друг от друга.

– Молодец, – похвалил соседа и друга, в свою очередь, метнув топор в столб, и тут же другой, всадив их в дерево на расстоянии пальца один от другого.

– Силён. Можешь ни только в лесу за белками с ножом гоняться, – в лёгкую съязвил, почесав затылок, Богучар, в надежде выкинуть какой-нибудь сногсшибательный фортель, дабы уесть вятича.

Тот, посмеиваясь, глядел на него.

– Покажи удаль молодецкую, сразись со мной на мечах, – не придумав ничего лучшего, предложил вятичу гридь.

– А давай посражаемся. Клён, принеси-ка мой меч кладенец, – ухмыльнулся вятич, с удовольствием оглядев вышедших на крыльцо женщин.

– Вы что задумали? – по бабской привычке обильно оплевать любое мужское начинание, сполошно замахали руками, развеселив мужей.