Полная версия
С моих слов записано верно
Андрей Пустогаров
С моих слов записано верно
© Пустогаров А. 2024
Определение поэзии
Манифест
Часть первая. НаукообразнаяОсип Мандельштам так писал в «Разговоре о Данте» (1933): «Импрессионистская подготовка встречается в целом ряде дантовских песней. Цель ее – дать в виде разбросанной азбуки, в виде прыгающего, светящегося, разбрызганного алфавита, те самые элементы, которым по закону обратимости поэтической материи надлежит соединиться в смысловые формулы» (глава V).
То есть, поэзия дает смысловую формулу. Во всяком случае, смысл.
Причем смысл этот новый: «Немыслимо читать песни Данта, не оборачивая их к современности […] Они снаряды для уловления будущего»(там же).
Отсюда Юрий Иосифович Левин, литературовед и математик, вывел тезис, что «новые смыслы создаются Мандельштамом» в его поэзии (Ю.И.Левин, Д.Сегал, Роман Тименчик, Владимир Топоров, Т.Цивьян. Русская семантическая поэтика как потенциальная культурная парадигма. Russian Literature Volume 3, Issues 2–3, 1974, Pages 47–82).
Причем, «особенно характерно для поэтики акмеизма (и Мандельштама в особенности) подчеркивание смыслового единства мира» (там же).
Итак, поэзия создает новый смысл. Я с этим согласен, тем более, что Борис Пастернак сказал так в стихотворении «Актриса»(1957): «Талант – единственная новость,/ Которая всегда нова».
Можно не быть математиком, чтобы однозначно вывести отсюда: что не ново – не талантливо.
Созданное талантом оттого и «всегда ново», что повторенный далее неоднократно этот новый смысл уже не нов, воспроизведение его – не талантливо и ничего не стоит.
Этот новый смысл – не обязательно что-то сбивающее с ног своей новизной. Но новизна должна быть обязательно (см. выше). Можно сказать так: искусство – такой же способ познания мира, как, скажем, наука. Только оно имеет дело с эмоциями, их изучает, а через них – окружающий мир. (Нет эмоций, нет эстетического удовольствия – это не искусство).
Можно сказать, произведение искусства – а мы говорим об искусстве поэзии, а не, скажем, о литературе – это аналог изобретения в науке, которое содержит формулировку того нового, что оно в себе заключает.
В поэзии это может быть новая эмоция, другая интонация при разговоре об известном предмете.
Но обязательно своя, а не позаимствованная у кого-то. Если автор, пусть даже подсознательно, чувствует, что пишет то, что уже сто раз написано, у него нет внутренней радости, что, несомненно, чувствует и читатель.
Ведь стремление к новизне – это инстинкт, а радость только в следовании ему.
Добавим, что изначальное значение слова поэт на греческом – творец. Само собой, творцом не назовут создателя копий.
Причем то или иное открытие должно быть обязательно сделано – в нашем языке или перенесено при переводе с другого языка – иначе это тормозит общее развитие искусства поэзии. Так что поиск новых смыслов – дело необходимое.
Приведу пример такого открытия в поэзии – стихотворение японца Мацуо Басё (1644–1694):
смерклось над морем,белеет едва крикдикой уткиОткрытие в том, что звук воспринимается как цвет. Впоследствии оно неоднократно было использовано в других языках. Представим, что переводчик не разглядел эту новизну (что случается часто, ведь, чтобы перевести новизну, ее надо распознать) и перевел так:
смерклосьнад морем кричитбелая дикая уткаМногочисленные читатели восхищались бы глубиной восточной поэзии, но открытие не стало бы известно за пределами Японии, не было бы воспринято поэзией на других языках, что затормозило бы ее развитие.
А вот пример из нашей поэзии – стихотворение Анны Ахматовой «Царскосельская статуя» (1916):
"Смотри, ей весело грустить,/Такой нарядно обнаженной".
Эти два новые для русской поэзии оксюморона (от греческого – острая глупость) – завершающий эмоциональный всплеск стихотворения.
Часть вторая. ОбразнаяИтак, стихотворение – это лодка нового смысла, которая должна довезти читателя туда, куда хочет автор. Почему не довезет старая лодка? Оттого, что ее скрепляют и держат на плаву метафоры. А старые метафоры уже разболтались в пазах от постоянного употребления. Нужны новые.
«Омолаживающая сила метафоры» – сформулировал Мандельштам в «Разговоре о Данте» (гл. II).
Но, чтобы лодка доплыла, одного смысла и метафор мало. Одиссея надо привязать к мачте, чтобы он не удрал к сиренам и не разбился о скалы банальности. Чем? Канатами аллитераций, проходящими прямо по голому животу читателя и вызывающими в нем ответную дрожь. Вот тут мы уже напрямую имеем дело с эмоциями, которые и изучает искусство. Эта внутренняя мышечная дрожь пробуждает в читателе ответную энергию, которая и есть смысл поэзии. Теперь читатель, глядишь, и доплывет, куда ему важно доплыть.
Азия
I
«здравствуй Азия…»
здравствуй Азия!запахов сенорек зеленые веныдеревона щеке обрывапыли гривавоздухажелтое пламяоблака знамя«автостанция поле закат…»
автостанция поле закатжелчь и пепел тоска Тамерланавыбираться пора нам солдатно темнеет так раногде автобус где автомобильне гляди все угнали «на хлопок»придорожную пыльподгребу себе под бокслишком долго бродил средь руинцеловался с кустом тамарискапотому и остался одинпрямо против тяжелого дискасловно кроны тугих райских рощизразцовое небо Аллаханервно дышит цыганская ночьи до лезвия в сердце полшага«шелест игл и молчание глин…»
шелест игл и молчание глинмир рубашку последнюю скинулв пересохшие русла равнинсколько нежности стелет пустынчтоб с печалью ее тягатьсяАзиатской железной дорогепрокаженных не хватит акацийгородов протянувших ногиа закат отекает тоскойрикшу тела на волю отпустишьзвезд осыплет листвойоскопленную пустошьтепловоз будто ангел трубитчто же выпадет – в рай или в ад?ночь задумчиво цедит как китзвонкий мусор цикад«ты покорно на корточки сядь у дороги…»
ты покорно на корточки сядь у дорогижди попутку гляди как кончается деньи от пыльного солнца охрипли отрогии по саю[1] тревожная тянется тенькроной машет закат солнца капают смолыпокатилась заря как круги по водетонкий тополь в зеленой рубашке до полавыбегает к звездестрасть стареет тяжелого жараосыпается красок пыльцажелтизны догорели пожарыдо конца«ты кишлак нарисуй-ка…»
ты кишлак нарисуй-кана зрачках у менядыма вытекла струйкаиз ладони огняспирта синего выпиты флягии небес зеленеет вечерняя медьи осталась одна только парню-рубахерадость – семенем в ветре лететь«кладбищ оспой исклеваны склоны…»
кладбищ оспой исклеваны склонывремя палкой пробило куполов черепаа земля беззаконнасмерть слепацитаделей клыки стали вздохом рельефа…когда крошится страстьсердце радость кусает как эфачтоб обняться упастьсодрогается ночь от восторга цикадытени быстро бегут по травеи худая корова отбившись от стадаосторожно подходит к моей головекак легко засыпать на окраине раясредь созвездий камней сквознякачто над полем теряетматеринская Божья рука«здесь о чуде воды…»
здесь о чуде водыгрезят хриплые руслаоблетая цветут запустенья садыдуша в шелест погрузлазолотой лебедыпока в жилах шумитжелтых сумерек мореветра ласки святыпрохожу под ветвямипоходкою вораобрывая дары нищеты«здесь базара волна бьет в обломок мечети…»
здесь базара волна бьет в обломок мечетии чудовищем купола времени ревя пылинкой плясал в заката балетеморе рыжее сумерек мой уловночь травы шевелит плавникамия восторга вкусил беленыи в меня сверху бросили каменьбесноватой луныДень археолога
Господа археологи, браво!Вы старьевщики в лавке времен.Рухлядь памяти лечит потравуи витийствует, как Цицерон.Черепок поправляет: Cicero[2].На развилке неверных дорогпод двурогой луной Искандерав нас ударил восторга горох.Праха вкус средь пустыни не робок,шелест звездного неба не тих.Совершая раскопки раскопок,пусть потомок почувствует их.«я люблю тебя Гур-и-Амир…»
я люблю тебя Гур-и-Амирсмерти чуя проказумы посмотрим спокойно на мирсумасшедшим подкрашенным глазомна крошащихся глин языкезакричав грусти речив прибывающей мрака рекемы стоим неподвижно по плечинеба око желтеет как костьскупомою выласкав злостьночь обхватит твой купол«пусто в воздухе невозвратимом…»
пусто в воздухе невозвратимомжелтизны все бесстрашнее рыккрасок тающим дымомменя лижет заката языктак густы смерти речии безумие глинсотрясает предтечейсредь щербатого счастья руинзавтра спины подставят железные зверия увидеть хочу хоть умрисолнце дня как сыграет мистериюна мелеющих водах ДарьиII
«так акации крона жестка…»
так акации крона жесткавозле дома из глины и мелапо земле шарит жилистой тени рукаподбирая закатную мелочьс хриплой степи цвета сносит прочьгонят мрака стада катят ветра колесачерным медом течет самаркандская ночьи в глаза звезды жалят как осы«в горьких землях Хафиза…»
в горьких землях Хафизачеловеку хватает простораи луна подымается из-зазолотых сорняков косогораи один среди ночи кочевьяя ложиться на глину привыкбушевали ветров голубые деревьяничего их не значил язык«я цеплялся за миг тормозя тобой Азия…»
я цеплялся за миг тормозя тобой Азияя колючкою цвета расцарапал зрачокя забыл по какую я сторону глазапыхнув в степь желто-синей горелкою газадень истекраскрываю как суру шершавую дынюэта мякоть как сладкий наркозворох звезд зажужжит над пустынейсловно рой растревоженных оса когда горло улицы хриплойзахлебнется вдруг резкой лунойиз-под вяза кудрявые хиппибудто ангелы выйдут за мной«азиатская полночь пахуча…»
азиатская полночь пахучабеззастенчиво пышет траватучакраем проводит по кручеголовапокатилась монетойза дорогу в канаву в сорнякв теплом прахе согдийского летаотлежаться как старый медяк«Ветер черный, морочащий, сладкий…»
Ветер черный, морочащий, сладкий,шевелящий могильников грядки.И, сгорая в его лихорадке,ты ждала на песке у палатки.Наугад, оступаясь, пустыня брела,нас осыпала звезд голубая зола,в ласке ветра дождем неожиданной дрожизасмеялась от радости кожа…Без зазора вложи меня снова в узор:я – обломок, раздор…«Здесь в раскаленном колючем саду…»
Здесь в раскаленном колючем садуглины сухарь в неба синем медумы обмакнули, и облака клокплыл, точно райских садов лепесток.Я прижимался щекой к изразцу —слово любви прошепчи пришлецу…Выпьем! Покатится спирт по нутру,будто качим[3] на горячем ветру.Или мелькнет, точно яркий платок,жизнь, что уходит, как русло в песок.В пустыне
Отряхаюсь от сна корост,открываю глаза и вижу:ночь надорвалась под возом звезд,выкатилась солнца грыжа.III
«вынянчив желаний банду…»
вынянчив желаний бандудав ей вырваться потопомя поеду к Самаркандуавтостопомтак цикорий синеокийк солнцу тянет позвонокизразцового востоказагулявший лоскуток«Вала фантом опоясала улица…»
Вала фантом опоясала улица,день осыпался золотым изразцом,ослабшего солнца лучи, словно сулицы,пошатнулись в степи за холмом.Раскрываю, как суру, шершавую дыню,ветра рваная речь, точно дервиш, черна,ночь с востока встает, над безумной пустынеймолчаливых созвездий взошли письмена…Я никак не пойму ржавых пустошей речи,средь погоста щедротночи кречет,как смерть, меня бьет.Прогулка по пустыне
Этот цвет вверху до боли синь.Облако, как первенец творенья,бродит над поверхностью пустыньна ладонь лишь до прикосновенья.И под ветром черный солончакшепчет, точно сутру или суру:«Здесь простора глиняный костякможешь взять и написать с натуры.И лови глазами этот свет,молодой и жгучий, как богиня.И стены и башен силуэтпрочитай как ˮсмертьˮ[4] на фоне синем.И назад иди сквозь долгий день —лагеря вдали увидишь точки.Там палаток укрывает теньи привозят воду в желтой бочке.И, когда под вечер станут петьи огонь запляшет на равнине,позабудь про солончак и смертьпред лицом смеющейся богини».Сквозь Азию
Как скота к водопою поход,шорстких гор желто-бурые шкуры.Снег на острых вершинах блеснет,как змеиные зубы Тимура…До утра поезда тормозитсемафора кровавое око.Закачается ночь, будто кит,заскрежещет в степи одиноко.А рассвета рассыплется звон,и на кромке степи разогретойзатанцует босяк-горизонтза латунную солнца монету…Зной ярится, ноздрею сопя,и рога его остры и длинны.И, как время, глядит на тебяв тамарисках цветущих руина.Сиабский базар
Тут плодов сладких свалены купы,трудно место найти для стопы.Как косатка, взлетел острый куполнад планктоном толпы,рыбу-солнце хватая зубамиза набухший лоснящийся бок,чтоб заката багровое пламясинь замазало, как кровоток.И расслаблено, точно растенье,когда грянет цикады прибой,в темноты погружаясь теченье,среди звезд поплывет над тобой.Ангина
Я ехал наугадбез лишней амуниции —уволенный солдатХорезмской экспедиции.И книг заплечный грузберег я, как халву,и ждал меня Нукуси самолет в Москву.Когда заката светметался в желтом хрипе,я получил советот самаркандских хиппи.На полке у окная ехал сквозь равнину.Меня во время снаподстерегла ангина.Бухарский эмиратпронзали жара сверла,один лишь виноградпросачивался в горло.Античность наявуспеша увидеть скопом,я улететь в Хивупытался автостопом.Крылатого конязаполнен был живот,и летчики меняне взяли в самолет.Трещала голова,и рушился мой план,и я добрел едвадо станции Каган.Мешая с чаем мед,я трясся по пустыне,как будто Дон Кихотк неведомой святыне.Пил чай я, еле жив,в хивинском подземелье,И лопнул вдруг нарыв —как ангелы запели!И в золотой пылия ехал на ура —так, будто бы неслименя вперед ветра.И чудо – это ж надо! —в Нукусе ждет меня —отлет отложен на день.И я поспел в Куня!……………………………………….Такое было время —обняться с тамариском,в ветрах кружить, как семя —легло на глаз, как риска.«Помню пески твои без передышки…»
Помню пески твои без передышкии нефтяные черные вышки.Помню тебя, полуночный арык.Нас облизал твой прохладный язык.И бесноватую помню луну.Согд[5], ты стоял у нее на кону.Помню, как, встав над реки серебром,смуглая дева сверкнула бедром.Но позабыл я, чем кончилось лето,что по-над степью ушло, как комета.Только и помню, как скрипнул разокпод сарафаном твой сапожок.«Я Хафиза читал целый день и всю ночь…»
Я Хафиза читал целый день и всю ночь.Черный ангел любви, приходи мне помочь!И два черных крыла с инкрустацией звездразверни во весь свой удивительный рост.Горький ветер ночной буду пить допьяна,чтоб глаза мне безумная выжгла луна,что под утро над треснувшей глиной встает,раздавая степям беловатый свой мед.Ни на день, ни на ночь я смотреть не хочу,не хочу больше жить, доверяясь лучу.Я на ощупь пойду вдоль заборов твоих,где цикады звучат, как прощальный мой стих.Мост Си-о-се[6]
Я свиданье назначил тебе близ моста Си-о-се.
Амирам ГригоровЯ весь день пробродил на песчаной косе,взгляд бросая на мост Си-о-се.И глядел я и думал: огнем ты гори,славный мост Тридцать три!Да, огнем, Си-о-се, ты гори,пусть удар нанесет тебе СУ-33.Потому что я влип, как не влипнуть осе.Ты уходишь к родне за мостом Си-о-се.Как осу на игле, лихорадка трясет,и любовь к тебе – липкий предательский мед.Лег во весь непомерный свой ростнас с тобой разделяющий мост.Но когда ты вернешься назад,узкий нож я воткну ему в зад.Пусть он вскочит и вниз побежит по реке…Твой раствор на моей был замешан тоске.Камень твой в моей вымок крови.Свои арки, как зубы, в меня ты вдавил.Тридцать три – столько колотых ран…Пусть стоит без моста Исфахан.
Шахрисабз
Оазис – зверь в садов зелёной шкуре —подергиваясь, к ночи задремал.И не найти нигде дворец Тимура,лишь, как надгробие, гигантский цел портал.Хоть в арке брешь зияет, как разлукадвух половин. Когда закат пунцов,они друг к другу тянутся, как рукив татуировке изразцов.«Мы приехали ночью, выключив фары…»
Ми приїхали поночі, рухаючись крізь пітьму,
караваном із трьох позашляховиків,
обійшли перевал, що лежав у густому диму
і прострілювався одним із піхотних полків.
С. ЖаданМы приехали ночью, выключив фары,караваном из трех грузовиков,обойдя перевал, где горели пожарыи зачистка шла кишлаков.А младенец лежал в саманной пристройке,огонек в очаге то взвивался, то гас.И, когда подошла наша тройка,мать взяла его на руки, защищая от нас.А хозяйка двора принесла плов на блюде,в керосиновой лампе затеплила свет.– Твой ребенок, сестра, – инкарнация Будды.Мы пришли, чтоб его переправить в Тибет.Мать смотрела на нас недовольно и строгои в молчании думала пару минут.– Надо только воды взять в дорогу.Здесь его обломают, посадят, распнут.Для него мы насыпали угли в жаровню,расстелили по кузову пару ковров.И отец в небесах провожал свою ровнюяркой россыпью звездных даров.И, покуда по ровному вилась дорожка,мать дала несмышленышу грудь,и, в брезентовом тенте расшторив окошко,отыскала глазами вверху Млечный Путь.Мигрант
Предвоенной весной он родился в горах,там, где облаком бродит над гребнем Аллах.Он растет, занимается выпасом коз,ждут его уже армия, свадьба, совхоз.Но империя тихо уходит домой.Рядом бой, и становится плохо с едой.Он берет у отца его старый рюкзак,мать целует, и так покидает кишлак.И до станции парня подвозит КАМАЗс перерывом в пути на ремонт и намаз.Стаей юркой беспаспортных птицкараван их проходит сквозь пару границ,и в конце длинной лестницы рельсов и шпалвидит Кремль. Это значит – Казанский вокзал.Видит город, который зачищен под нуль,и его бьет по почкам случайный патруль.Он кирпичную кладку кладет не спеша,и хозяин не платит ему ни гроша.И в Малаховке где-то он строит забор,слышит ночью созвездий ликующий хор,к продавщице ларька на свиданье спешит,нож втыкает в него подмосковный фашист.Он хрипит, но больница его не берет,он в ментовском «козле» на рассвете умрет.Но зато в алычовых хмельных небесахуже ждут его Будда, Христос и Аллах.Вечер в Самарканде
Шах-и-Зинда средь выжженных бугровкак бы Сан-Марко на лагуне.Два сторожа там доедают плов,когда приходит кто-то юный,не местный. И его впускают внутрь.Средь изразцов он бродит по дорожке,пока тускнеет неба перламутри звезды загораются, как плошки.Уходит. И его на разговордва парня подзывают под чинару.Один – мечтает посетить Загорски к святости там приобщиться старой.Другой – бродячий хиппи из Литвы,что оказался вдалеке от дома.Он автостопом странствовать привыки переехал море на пароме.Пока они об этом говоряти ветерок шуршит листвой, как муза,предсказывают звезды им распадединого Советского Союза.Что с ними будет? Тот убит.А этот в Англии торгует анашою.А третий вспоминает прежний бытс какой-то чуть заметною тоскою.И думает: вот рухнула странаи стали все свободными, как птицы,но как же постарели временаи тесно, хоть распахнуты границы!Хафиз и Тимур
Когда душу мою турчанка Шираза
Своею подхватит рукой,
За индийскую мушку на щеке ее сразу
Отдам Самарканд с Бухарой.
ХафизПо весне Мусаллы[7] засвистят соловьи,и к Тимуру притащит меня караул.– Две столицы мои,для которых согнулчетверть света под иго,как игрушку,ты отдать захотел, прощелыга,за индийскую мушку?!– Очевидно плаща моегои убытка родство.Вот меня довело до чегомотовство!Из арабского
Улица.По нейты проходишь, стройна, как верблюдица,шевеля горбами грудей.Я в сухую глину вобью копьеи коня привяжу у шатра,и с твоим дыханье своея сплету до утра.Воспоминание
Здесь из красно-коричневой глинысклонов слеплены конские спины,так синеет, что веки прищурь,обожженная солнцем лазурь,словно это задела глазабирюзовым крылом стрекоза,разглядишь ее наверняка,где в ущелье уходит река,и, что райская тут сторона,подтвердив – это точно она! —мне на жесткой тропинке удодголовою в короне кивнет.Неужели
когда ровно четверть века назадразгневанная начальница экспедициивошла в комнату где в оконных проемахвыходивших в тенистый внутренний двор не было рама на кровати лежали блестя голыми грудямидве присмиревшие девушкинеужели это язатаив дыхание стоял за дверьючувствуя голым задомколючую саманную стенку?«В Ходженте, или Худжанде, а тогда – Ленинабаде…»
В Ходженте, или Худжанде, а тогда – Ленинабаде,где глиняная крепость с колючей проволокой по стенами часовыми в советской формеименовалась Александрией-Дальней,мимо арыка,вдоль которого, как волнистые колонны,выстроились старые тополя,я пришёл к караван-сараю,где в те времена была гостиница для колхозников.В полутемном прохладном внутреннем дворе,в который выходили двухъярусные галереи,слева от входа стоял музейный стенд.Две линии на графикедемонстрировали цены на рабов и рабыньв зависимости от их возраста.Дороже всех стоили восемнадцатилетние рабыни,потом цена быстро падала.Цена рабов плавно росла до шестидесяти лет.А после тоже шла на спад.В этом году мне как раз исполнится шестьдесят.Какой выход?Похоже, только один.Стать свободным.«На концерте Пако де Лусии…»
На концерте Пако де Лусиия увидел, как Теораздирает апельсиновыесумерки пустыниголосом гитары.Вечером мы ставили стульяпрямо на растрескавшийся,идущий во все стороны до горизонта,глиняный пол.Тени у нас за спиной ползли в синюю мглуи шуршали в колючках,как маленькие змеи.В амфитеатре небапрямо перед намииграли мистерию заката,а острый звук гитарывонзался в истекающий красками простор,и над далекими кустамивдруг, как дельфины из воды,выпрыгиваливлюбленные антилопы.Превращения воды
Снег. Похороны
в дни превращения водыкогда гуляет смерти смутасреди позора и бедыбывает радости минутагорят края у облаковтрава вытягивает шеюи Божий промысел таковкак приключенья ОдиссеяВнезапный снег
Скандал зимы с весной – на всехвдруг падает внезапный снеги дует ветер.И влагу жадно пьет росток,и в ребра чувствует толчок —тянуться к свету.И воздух проглотил слова,но воскресенье рождествавсе ближе.Когда проснется синеваи хором зашумит травапро тех, что ниже.«в свисте облачной пращи…»
в свисте облачной пращив серебре полутьмыя почуял пьянящийпервый проблеск зимыкак мотив Амадеясловно все не всерьезот тоски молодеярасцветает морози друг к другу все тужежмутся жизни клочкибратства полного ужасмне расширил зрачкитак опасней и прощевмерзнуть в осени прахвместе с черною рощейпод звездою в ветвях«Пьяный наполовину…»
Пьяный наполовину,я стою, будто куст,в недрах темной равниныслыша скрежет и хруст.Что-то стронулось с места,будто баржа иль плот.Из подобного тестановый лепится год.Галки, черные рощи,огоньки по полям —на звезду полунощивсе дрейфует, как «Фрам»[8].Явление зимы
… являться, когда ждать не ждут,поставив крест на зимних видах,явиться в несколько минут,как вдох и – клубом пара – выдох,и наготой белей скульптурпростор понурый взять с наскока,открыть движенье без купюрбессвязностей сплошным потоком,потом застыть, остолбенеть,прийти с ветвями в равновесье,и впасть в отчаянье, на третьза восемь дней прибавив в весе.И безучастна, холодна,в слезах – о боже! —собой квинтет Бородинавнушать прохожим.Начало 80-хОкраина
Над гаражами – фонари,ветра в тумане прячут лица,всю ночь кирпичные ларихотят с дождем договориться.Рубашки белые малы —туман трет шею переулку,окаменевшие стволыпроткнут его, как пальцы булку.Осадок выпарит мороз,червяк, как доллар, на дороге,на солнца спелый абрикосвзобрались снегопада блохи.Карная лета острова,метель двор ставит на фронтире.У ней на этот мир прававсе неотъемлемей и шире.1985Март
Т.П.
мы в березовом лесубудем жарить колбасуи каурый злой огоньноздрей фыркнет точно коньа когда придет закатбыстро ветки догорятв чистом небе как травастанет вянуть синевамы пойдем затопим печьтам где вместе можно лечьпод широкою звездойв стылой ночи молодойПесенка
– За три дня все само перестанет, —говорил мне апостол Фома…Мироносицей в белом тумане,может, мне поможет зима.На меня снег посыпал, как брашно,а по телику пела girl или boy:«Что меня ты не любишь – не страшно,все равно я с тобой».«мы продрогли мы ищем ночлег…»
мы продрогли мы ищем ночлегв вавилонах столицына юру раздает себя снегфонарей вереницеи разит наповалвлаги ветра и мрака триадаты сестра я полжизни мечталцеловать тебя в ночь снегопадаи твоею улыбкой хранимкрутит мертвые петли над намипустырей и мостов серафимрасточающий белое пламя1980Дневник погоды
1. ЛистопадЯзыки вымирают, толмач,выступает скупая натура,и холодного солнца кумачза рекой озирается хмуро.Взят врасплох изумленьем зимы,далеко теперь видишь с обрыва —на границе заката и тьмычерный дуб, как танцующий Шива.2. Середина зимы. ПенелопаТкёт измороси гобелены —извилистые, мглистые сады.Белёные известкой стены,тягучие труды.Но лезут в ухо лета отголоски.Там, как обломок, всплыв со дна,свирепая богиня перекрестка,любовью жалит медная луна.3вдруг попадешь под снегопадкак в ворохе живом летишьориентиры наугаддержа среди углов и крыши говоришь что ничегоуже не будет кроме снегано ослепленья торжествони капли счастью не помеха4В поисках тепла и крова,зашумев опавшею листвой,снегопада пегая коровавозле дома машет головой.5Облаков расплескивая чаши,за собою взоры уводя,на листа ладони пляшетсреброгрудая танцовщица дождя.
