Obscura reperta [Тёмные открытия]. Игра в роман

– Откуда тебе это все известно?

– Пока это мой секрет. Но все, что я сказал, ты можешь проверить, поэтому я прощаюсь. Мне тоже нужно проверить, возвращена ли реликвия на место. Следующее мое послание я передам через кого-нибудь письмом».

– Вот и письмо. Его, видно, хотели просто подбросить Лулу, но он был на удивление наблюдателен. У крысеныша, которого Лу схватил, заподозрив в покушении на угон его машины, в кармане было вот это. – Мерль протянул Дориану конверт.

– Роланд Фабьен Ашиль фон Цоллерн? «Магила… пуста»? – Дориан посмотрел на брата, ожидая разъяснений. – Что за шутки первоклассника?

– Мальчишка работает водителем у младшего из Цоллернов. Я его пока не видел, но Лу сказал, что за деньги он готов поведать все, что может разузнать. Надо бы посмотреть на него, чтобы понимать, насколько эти траты оправданы. А еще узнать, сколько может стоить реликвия, о которой сказали мне по телефону. Что за реликвия, кстати? И что тут можно проверить? Поищешь?

– Конечно. Это, скорее всего, в самой древней части хроники. Знаешь, Мерль, я всегда считал ее полусказочной, но, возможно крупицы правды там содержатся. Я изучу ее очень внимательно…

____________

Через несколько часов, уже после ужина, Дориан позвонил Мерлю и попросил его прийти.

– Реликвия, о которой был ваш разговор, – это меч, и меч непростой. История об этом записана в хронике стихах, но, чтобы не утомлять тебя, я перескажу ее кратко. Наш далекий предок, Эрве, нашел его в полуразрушенной часовне. Он возвращался из похода вместе со своим братом, дорога была неблизкой, а погода испортилась, они увидели заброшенную часовню, в которой хоть как-то можно было укрыться от дождя и вошли туда. Пол был покрыт сухой листвой, ветками, занесенными ветром в дыры в стенах. Они кое-как сгребли это в кучу и развели костер. Костер прогорел и среди углей что-то блеснуло. Они разворошили золу и увидели лезвие меча. Брат нашего предка, обернув руки плащом, взял меч. Эрве вырвал его у того из рук, и стал размахивать им с такой силой, что едва не валился с ног, он ранил брата и испугавшись бросил меч. Несчастный, истекая кровью, предложил оставить меч и больше не прикасаться к нему, но Эрве не согласился. Он завернул оружие в свой плащ, перевязал раненого. Ночь прошла. Утром он обнаружил, что брат его умер, а меч разрезал ткань и лежит, сверкая в первых лучах солнца. Вернувшись домой, Эрве представил случившееся так, что они подрались из-за находки, которую покойный, якобы хотел несправедливо присвоить. Эрве вернулся за мечом. Брать его в руки он опасался, поэтому лишь крепко обмотал его тканью, обвязал веревкой и поволок за собой по земле. Несколько раз меч вырывался на свободу, Эрве разозлившись под конец, схватил его и чуть не отрубил себе ногу – так велика была ярость меча и его жажда. Кое-как, снова привязав меч, он доволок его до дома и опустил на цепи внутрь пересохшего колодца, чтобы меч никому не мог причинить вреда. С этого дня все разладилось в его жизни – отец отрекся от него из-за смерти брата, вдова и дети убитого прокляли его, родня не хотела с ним знаться. И меч не давал покоя Эрве – он скучал по нему. Иногда он доставал меч. Вскоре все домашние и челядь знали, если Эрве идет к колодцу – лучше спрятаться. Меч не щадил никого – нескольких человек он зарубил насмерть. Эрве однажды ранил даже собственного сына, да и самому себе он не раз наносил глубокие порезы. Умер он от воспаления одной из ран. Перед смертью Эрве рассказал своему духовнику о чудовищном действии меча и просил похоронить его в своей могиле. Удивительно, но когда несколько человек, с опаской вытащив из колодца и завернув меч, принесли его к постели умирающего, тот покорно лег в его руки и больше не буянил. Эрве похоронили с мечом в руках.

Прошло много лет. История с мечом стерлась из памяти людей. Только один человек не забывал о нем – сын Эрве, который из-за меча остался калекой – у него не двигалась правая рука, поскольку в ней были повреждены сухожилия. Он тайно открыл склеп, в котором лежал его отец, и достал меч. Снова потревоженный, меч разъярился и требовал крови. Сын Эрве решил покарать тех, кто отвернулся от его отца из-за меча. Началась война между потомками этого рода. Иногда она протекала тайно, иногда перерастала в открытое противостояние, меч все это время находился запертым в каменном подвале. И хотя сам он не наносил никому раны, дух вражды стал постоянным спутником этого семейства на несколько веков. В конце концов, кто-то из потомков Эрве догадался вернуть меч в могилу. Вот такая история, Мерль. Собственно, если хоть что-то из нее правда, я бы не стал даже и приближаться к этому мечу.

– Ерунда! Если меч существует, он, прежде всего, стоит огромных денег, и эти деньги мне сейчас очень нужны, ты прекрасно знаешь!

– Создатели хроники относились к этому серьезно. И не только они. Когда сын Эрве начал войну с родственниками, они обратились к некоему провидцу, и предсказание его, касающееся исхода этого противостояния, также записано в хронике. Вот, послушай.

Тот победит, кто сдержит меч.

Наречено сему случится

После того, как бастард родится.

Женщина власть в семье обретет,

Светлый камень с небес упадет.

– Ты уверен, что ты, с твоим характером, сдержишь меч?

Но Мерль задумался о чем-то своем.

– Бастард… что за бастард, причем он здесь? Этот прорицатель не мог все объяснить получше, или ты что-то упустил?

– Нет, я прочел тебе слово в слово. Понимаешь, предсказания – вещь загадочная. Уверен, что в большинстве случаев, прорицатели сами не понимают, о чем они говорят, ведь, возможно их слова относятся к такому далекому будущему, до которого они и не доживут. Они только озвучивают то, что приходит им откуда-то из бездны.

– Бездны, предсказатели, это, Дориан, чушь собачья! Не верю я в это! Отец не говорил тебе перед смертью ни о каких своих незаконнорожденных детях?

– А говоришь, не веришь, Мерль, – улыбнулся Дориан.

– Просто к слову пришлось – давно хотел тебя спросить.

– Нет, не говорил.

– Так, что еще ты выяснил?

– Вспомни, когда она погибла. Вспомни, что говорил отец. Вспомни, чьи дела резко пошли в гору…

– По времени все совпадает?

– Да, совпадает, Мерль.

– Отлично! Все складывается один к одному. Скоро я, наконец, вылезу из этой западни. И мы сможем отомстить за нее, и расквитаться со всеми. Даже если крысёныш ведет свою игру – меня ему не переиграть!

Сентиментальное путешествие в пижаме

Артур склонился над постелью. Чувство, которое охватило его при виде спящей, он не мог сравнить ни с чем, такое оно было сильное и ясное. Солнце опередило его – на подушках, на туалетном столике, на обоях стояли его автографы, оно заявляло о праве собственности на комнату и девушку. Она лежала, закинув руки за голову. Подушечки пальцев горели розоватым светом, волосы рассыпались мелкими черными колечками, а лицо без косметики было чуть бледным, фарфоровым, по словам Роланда, пожалуй, что так.

Артур поставил колено на край постели, легонько провел по ладоням и волосам девушки, и негромко сказал:

– Эмма, проснись! – первый раз обращение вслух на ты приятно взбудоражило его, хотя Эммануэль его не слышала.

Артур просунул руку под ее шею и слегка приподнял голову девушки от подушки. Она подтянула кулачки к глазам, провела ими по векам и глубоко вздохнула, потом потерлась щекой о воротник синей шелковой пижамы. Вчера вечером она никак не могла заснуть и промучившись пару часов решила принять снотворное отца. Ей еще не удалось вернуться из сна, поэтому она не удивилась ни тому, что Артур здесь, ни тому, что она почти в его объятьях.

– Артур… – констатировала она его появление в своих утренних грезах.

Он откинул одеяло и взял ее не руки. Тепло, излучаемое ее телом, стремительно таяло. Она просыпалась.

– Куда ты меня несешь? – сказала она с удивленной усмешкой, еще не вполне осознав, что происходит, ощущая только, что внутри разливается смутная радость от того, что он рядом, что она чувствует его дыхание и движения.

– Ну, мы же собирались за город…

– Но я же с тобой не поеду, – возразила она, когда Артур закрыл за ней дверь автомобиля, а сам уселся за руль и выехал на улицу. Утреннее солнце ослепило ее.

– Конечно, – согласился Артур, – это всего лишь сон. И во сне мы отправляемся в маленькое сентиментальное путешествие.

– В пижаме? Ты что с ума сошел? Дай мне хотя бы одеться, если уж ты так бесцеремонно меня похищаешь, но в пижаме…

– Такого еще никогда не было, – подытожил Артур.

– Это нечестно! – она была еще сонной, и ей пока лень было сопротивляться, да и – странно – не хотелось.

– Конечно…

– Я не узнаю тебя – ты обычно такой… застенчивый… и чтобы вот так дерзко поступить… что ты вообще задумал?

– Побудь со мной немного, просто так, – попросил Артур. Он говорил с ней очень тихо, будто боялся разбудить.

– У тебя что-то случилось?

– Нет…

Какое-то время они ехали молча. Летнее утро диктовало свои правила, и правила эти были просты: смотреть на свет, лежащий на дороге косыми полосами, пытаться схватить в горсть ветерок и отыскивать прячущиеся повсюду улыбки.

– До Ущелья ехать около часа. Тебе надо позавтракать, – сказал Артур, останавливаясь возле придорожного кафе. – Что ты хочешь?

– Зеленый чай и… что-нибудь. Я даже не могу посмотреть, что там есть! Из-за тебя, между прочим. – окончательно проснувшись, она начала сердиться,

– Вот плед. Сейчас придет меню.

Вскоре Артур вернулся вместе со стариком, который подробно рассказал Эмме, что ей могут приготовить на завтрак.

___________

– Когда человек долго живет в городе, у него и мозги становятся городскими, то есть отгороженными от многого важного, что есть в мире, у него начинается своего рода агорафобия.

– Что?

– Боязнь открытого пространства. Мир города замкнутый, в нем почти не видно горизонта, а человеку совершенно необходимо видеть горизонт.

– В символическом смысле?

– Не знаю, что там в символическом, я говорю о самом буквальном смысле: видеть простор – далеко, до линии горизонта, и в общем, не важно, море это будет или поле.

– Это твоя теория?

– Наверное. Это мои наблюдения.

– Спасибо, что поделился, но меня искусство занимает гораздо больше, чем горизонт. Между прочим, культуру принято называть второй природой.

– Второй, ты сама сказала…

– По времени возникновения…

– Не обманывай себя – и по значению тоже…

– Раз искусство возникло и развилось, значит, человек не может без него обойтись…

– По-моему человек не может обойтись без стремления к красоте и истине, а без того, что сейчас называется искусством, вполне может, и даже некоторые обходятся.

– Например, ты.

– Нет, у меня нет стремления совершенно от этого избавиться, но так превозносить искусство, так углубляться в его детали, чтобы забывать о том, что его питает, я не могу.

– Но ведь у каждого свои пристрастия, вкусы, интересы!

– Да, и часто слишком заботясь о своих интересах, мы забываем о том общем для всех деле, которое гораздо важнее.

– И что же это?

– Любить мир, то, что создано не нами, что дано нам в дар.

– Ты не думал о карьере священника?

Артур спокойно смотрел на дорогу, и казалось, не собирался отвечать. Но через несколько минут он произнес, продолжая смотреть вперед:

– Чтобы признать, что твои интересы могут быть не самым важным, нужно иметь большую смелость.

– А-а, именно поэтому ты делаешь сейчас то, чего хочешь только ты, не интересуясь моим мнением!

– Справедливый упрек… – сказал Артур, останавливая машину.

Невозможно было понять, насколько его задели ее слова, но она ждала от него какой-то обиды в ответ, какой-то грубости, доказательства его власти и силы, боялась того, чего ждала, и понимала, что ждет того, чего боится.

– …но мы приехали.

– Куда?

– До туристической тропы еще далеко, но тут есть один незаметный проход наверх, я его недавно нашел, никого здесь не бывает, а место очень красивое. Посиди немного в машине. Я сейчас за тобой приду. – Артур взял что-то из багажника и исчез за кустами.

Вскоре он вернулся. Она замерев, ждала. Он подошел к машине, открыл пассажирскую дверь, слегка наклонился к ней.

«Так смотрят на небо, исполняясь его красотой, так смотрит человек на то самое важное, что питает его душу». Она окончательно растворила свой страх в этом взгляде, и в едва заметной его улыбке. Осмелившись посмотреть ему в глаза, она уже не могла разъединить связь, возникшую между ними, – не между взбалмошной женщиной и странным мужчиной, а между существами древними, мудрыми и могущественными.

– Ты похожа на утро, – он будто сообщил ей важную тайну.

– Потому что я в пижаме?

– Нет… и в вечернем платье, и в домашнем. Утром, когда только открываешь глаза, пока еще не погряз в делах, все радует – свет, одиночество, тишина или привычные звуки пробуждения мира. То, что ты жив, и у тебя есть тело, которое надо расправить после ночного оцепенения, что у тебя есть голос и слух, и все твои чувства, и что скоро ты войдешь в новый день, но пока не знаешь, каким он будет.

Он протянул ей руку, и она осторожно опустила пальцы на его ладонь с тем ощущением, с каким трогают воду. От него исходило сухое тепло.

– И то, что у тебя такая прохладная рука…

Под подушечками ее пальцев оказались твердые бугорки.

– Мозоли?

– От такелажа. Держись крепче, – сказал он, взяв ее на руки. – Мы быстро доберемся. – И понес ее наверх.

Гора была на редкость умиротворяющей, даже и не подумаешь сразу, что это поросший травой кратер потухшего вулкана. Каждая травинка наполнена солнечным светом, а даль, такая же нежно зеленая, немного размоченная светлой дымкой, заманивает взгляд в бесконечное путешествие.

Артур опустил девушку на расстеленный на земле плед, достал из корзины вино, хлеб, сыр.

– О, да ты прекрасно подготовился, Артур! Надеюсь, твои знания о том, как устраивать романтические свидания, почерпнуты из серьезной теоретической литературы?

Она посмотрела ему в лицо, пытаясь угадать, пока длился его взгляд, пока все между ними заполнял живой звук тишины, как он ответит.

– Раньше, когда я с кем-то встречался, мы гуляли в городе, а на море или в горы я всегда уезжал один, – он налил ей и себе вино.

Она ждала продолжения, но он снова остановился на пороге молчания и дальше не пошел.

– А знаешь… я хочу есть, очень кстати, что ты все это взял… держи, – она отломила ему кусок хлеба, – ешь давай, не могу же я жевать в одиночестве!

Артур улыбнулся.

– Выпьем за твою доброту!

– Смеешься?

– Нет, – как он не старался, улыбка все равно выползала.

Эмма скатала в клубок салфетку и кинула в него, но промахнулась и сама залилась смехом.

За едой они говорили о еде. Потом Артур закурил, и они помолчали о горизонте. Затем Эмма прочла короткую лекцию о роли пейзажа в портрете, заставляя Артура поворачиваться к ней то в профиль, то в три четверти на фоне гор. Наконец, она утомилась болтать. Помолчав немного, Артур сказал.

– А я тебе хотел показать кое-что, здесь недалеко.

– И как я туда доберусь?

– На мне… или если хочешь – можешь пойти сама – здесь хорошая трава.

– Босиком? – напоминание о ее беспомощности снова взбесило ее. – А ты можешь тут ходить босиком?

– Могу.

– Тогда снимай ботики!

Артур сел у ее ног и разулся, потом встал на траву, посмотрел на нее, чуть склонив голову. Это было расценено как вызов.

– Теперь рубашку снимай! Что? – ответила она на его взгляд. – Хочу, чтобы ты понял, как чувствую себя я в этой дурацкой пижаме!

Вызов был принят. Артур начал расстегивать рубашку, Эмма пыталась поймать хоть маленькое волнение в нем, но движения его были неторопливыми и спокойными. Он смотрел ей в глаза. Рубашка упала.

– Майку. Сейчас ты лишишься самоуверенности одетого человека. Это будет честно. Вот, например, богиня Инана, чтобы войти в подземный мир, прошла семь ворот, и у каждых ворот страж снимал с нее украшение или какой-то предмет одежды – венец, ожерелье, запястья, набедренную повязку…

– Всего то и нужно, чтобы попасть туда?

– Перед каждыми воротами она лишалась части своей магической силы. Что ты остановился? Брюки теперь.

«Так спокойно раздеваются только маленькие дети», – она вспомнила, как недавно сидела с четырехлетним сыном своей подруги и вечером перед сном купала его.

Артур снял брюки. Выпрямился и игра в гляделки продолжилась.

– Ладно, набедренную повязку тебе оставлю, так и быть… Странно, я думала ты скромный и стеснительный, Артур, тебя это не смущает?

– Ну… если тебя это не смущает, – ответил он, не отводя глаз.

– Меня? В искусстве много обнаженной натуры, как женской, так и мужской. У тебя хорошие пропорции, из тебя бы получился неплохой натурщик.

Это слово, казалось, провалилось куда-то очень глубоко в него, в его молчание обо всем важном и главном. Артур стоял неподвижно под ее взглядом, и казался невозмутимым, но Эмма заметила, как дергается у него правое нижнее веко. Унижение должно было спровоцировать его на агрессию, однако ей снова пришлось убедиться в том, что угадать его трудно. Его взгляд показался ей очень печальным.

Противостояние закончилось, и победителей в нем не оказалось.

– Возьми плед и замотайся в него как-нибудь поприличней. Куда ты хотел идти?

– Вон туда.

Оступаясь на попадавшихся мелких камнях и сердясь на Артура, но не желая показывать своей изнеженности, она доковыляла до большого валуна.

– Смотри, здесь крохотные орхидеи. Валун для них что-то вроде навеса. Орхидеи любят подделываться под птиц и насекомых формой цветков…

– Надо было идти? Ты мог бы сорвать их, если так хотел мне показать.

– Зачем их калечить? – сказал он тихо.

– Известно, что цветы не чувствуют боль.

– Известно… если ты ее не чувствуешь. Исследования доказали, что они испытывают страдания и страх также как люди. Я узнал это еще в детстве, тогда я не раз платил за их боль своей.

– Как это? – зацепившись за тоненькую ниточку, она хотела вытащить на свет хоть краешек истории, о которой он молчит.

– Неважно… это было довольно глупо.

– Расскажи! Раз ты увез меня без разрешения, значит должен меня развлекать.

– Развлечение так себе.

– Все равно, расскажи, только давай вернемся, я хочу еще выпить.

– Хорошо, можно я тебя понесу?

– Да.

Он в который раз за это утро поднял ее на руки. Эмма обняла его за шею и поправила сползающий с его плеча плед. Все происходящее было странным, все шло как-то не по порядку, но неожиданная близость его спокойной и печальной силы, с которой девушка хотела и боялась вступить в противоборство, захватывала дух и одновременно успокаивала, как горы вокруг, солнечный свет и ветер, раздувавший красным пузырем плед на Артуре.

Когда они вернулись, он спустил ее на землю, медленнее и осторожнее, чем это было необходимо, налил ей вина, закурил.

– Так что за история с цветами?

– Это было, когда я в пансионе учился.

– В пансионе? Да… вообще, похоже, что тебя в монастыре воспитывали.

– Мне казалось похоже на тюрьму. Но я там недолго пробыл – три года.

Артур улегся на спину, закинув руки за голову.

– Жестковато тут, – сказала Эмма, она никак не могла удобно устроиться. Можно на тебя голову положить?

– Конечно, – Артур расправил на груди плед, – ложись.

– Ну, продолжай.

– Мне было восемь, когда я туда приехал, и это была неплохая школа, – она слушала голос Артура, прижавшись ухом к его ребрам, он звучал гулко и мягко. – Там сразу понимаешь, что ты один на один со всем миром, и многое зависит от того, как ты себя ведешь. Там постоянно за все надо было воевать – на словах, взглядом и всем своим видом, ну и просто драться, конечно. Но хуже всего то, что там некого было любить, это добавляло отчаяния, доводило до странных поступков. Родители и брат были далеко, дружить я особо ни с кем не дружил, чаще всего возникшая симпатия натыкалась на предательство или корысть.

Был там один старый учитель, он вел ботанику, а после занятий все время возился в саду и на клумбах. Как-то весной, в первый год моей учебы, когда только вылезли первые цветы, дети налетели на клумбу и посрывали их. Кто-то тут же бросил, кто-то потащил учительницам, а он, когда увидел, закричал: «Что же вы делаете! Они ведь тоже хотят жить!» Жизнь первоцветов и так совсем короткая. Он сел на скамейку, руки у него были все в земле, лежали на коленях, черные и мертвые. Этот его крик и эти руки я долго не мог забыть.

Я часто просыпался раньше других, однажды я увидел, что он что-то сажает под окном. Я наблюдал за ним. Он посмотрел в мою сторону – я спрятался. На следующий день я снова следил за его работой. И вновь скрылся, когда понял, что замечен им, но успел увидеть, что он улыбается. В субботу рано утром я удрал из корпуса через окно в туалете, и когда вышел в сад, увидел, что он, стоя на коленях, пересаживал цветы из принесенного им ящика.

Я молча остановился возле него. Он спросил: «Хотите помочь?» Я сказал, что не умею, но он дал мне в руки комок земли с торчащим из нее ростком, у которого уже был бутон, и велел аккуратно опустить его в ямку. Приминая землю, я сломал листок, и тогда внезапно почувствовал, что сломал живое, такое же живое как я. Раньше я не думал об этом. Наверное, я выглядел очень расстроенным, он потрепал меня по плечу и сказал: «Ничего, в следующий раз будь осторожней». Так мы с ним познакомились, и до лета я тайно помогал ему по утрам, и пытался защитить его питомцев от любителей рвать цветы. Обычно мы просто молчали, иногда он объяснял мне что-то, иногда рассказал такие удивительные вещи о растениях, в которые трудно поверить.

Осенью мы снова встретились. То лето я впервые провел на море. Мне не очень нравилось у родственников отца, но море перекрывало все. Вернуться в школу мне было тяжело. Он это видел и поддерживал меня, как мог, наши с ним разговоры постепенно примирили меня с новым школьным годом. Он рассказывал теперь о том, как осенью одни растения умирают, оставив в земле потомство, а другие готовятся к зимнему сну. Он говорил мне, что осень неизбежно наступает после лета, и нужно иметь мужество принять это раз и навсегда. Он о многих обычных вещах говорил странно. Снова пришла весна, появились первые цветы, и я снова стоял на посту и не разрешал их рвать, меня высмеивали, отпихивали, били, облапошивали – погонишься за кем-то, а в это время другие уже дерут эти беззащитные стебли. Учитель очень переживал за меня, уговаривал не обращать внимания, но я уже не мог. Если прошлой весной мне его хотелось защитить, избавить от огорчений, то теперь я думал и о цветах – каково это, когда тебя вдруг срывают, отрывают тебе голову или руку. Зачем так бездумно губить маленькую жизнь? Так я все воспринимал тогда, я понял, что можно любить и в самом нелюбимом месте.

Однажды рано утром я увидел, как один из старшеклассников собирает букет подснежников. Я вылез из окна и подбежал к нему. «А, страж цветов, – сказал он. – Мне нужен букет для одной женщины». Как раз тогда у нас появилась молодая англичанка и цветы, наверное, предназначались для нее. Я сказал, что он уже довольно сорвал, и что учитель расстроится, потому что их и так совсем мало осталось. Он засмеялся и продолжал рвать цветы. Я ухватился за него и оттащил немного назад. Он ударил меня, я его, началась драка. Скоро мне стало ясно, что он из тех, кто входит в раж, что не остановится, пока его что-то не остановит. Я лежал на земле – лоб к коленям – и старался закрыть руками хотя бы затылок от ударов его ботинок. Наверное, что-то спугнуло его, он вдруг схватил меня и швырнул прямо на клумбу. И мысль о том, что я смял и раздавил последние уцелевшие цветы, меня окончательно добила. Перед моими глазами покачивались маленькие белые головки. Наверное, больше слез, чем тогда, не вытекло из меня за всю жизнь. Встать я не мог, только поднимал голову – она начинала кружиться. Потом подошел учитель. Он запричитал надо мной, словно я умер. Сам он уже не в силах был поднять меня, чтобы отнести в медпункт, во дворе еще мало кто был, поэтому нес меня тот, кто только что побил. Видимо, он испугался, он почти бежал.

– Ужас какой! – Эмма приподнялась и разглядывал Артура, словно ища на нем следы тех побоев.

– Да ничего ужасного, просто сотрясение мозга. Последствия всем заметны, – усмехнулся Артур.

Но девушка даже не улыбнулась.

– Тебя забрали из школы?

– Нет.

– Почему?

– Так было надо. Приехал отец, спросил, сообщать ли маме, я сказал, не нужно, полицию вызывали, потом все утихло. Мы с ним тогда так хорошо поговорили.

– А того наказали?

– Нет.

– Как нет?

– Неважно.