С любовью и печалью

– Матка, яйки, яйки, эссен.

А потом их хату подожгли партизаны, ведь у них жили три фашиста. Хату Витька тоже. Их заранее предупредили через деда Степана, и перед пожаром ночью они семьями ушли в лес. Нина постоянно мёрзла, болела. Всё как во сне: землянка в лесу, мама, её рука у нее на лбу, огарок свечи.

– Доченька, держись, открой глазки, не умирай.

Она очень старалась и выжила. Как-то ранней весной партизаны ушли на задание, а их лагерь окружили немцы и, толкая в спину прикладами, долго-долго вели людей к машинам. Нина топала между мамой и бабой Таней, а впереди шел Витёк, надвинув дырявую ушанку по самые брови. Его мама первой в деревне получила похоронку на отца, а недавно сама умерла. И Витек, грустный, как маленький старичок, окончательно прибился к их семье.

Потом были какие-то эшелоны и мучительная дорога в далекую Германию, город Бремен.

Глава 2

Лагерь, куда их доставили, называли Какарида. На машинах подвезли к огороженным колючей проволокой баракам и приказали раздеваться. Кто-то подумал, что будет баня, а Нина услышала, как чужая женщина рядом заплакала и тихонько сказала:

– Фильтрация, газы.

Видно, она знала от кого-то, что это такое. Их остригли наголо и группами запускали в пустое помещение. Женщина, сказавшая непонятное слово «фильтрация», что-то шепнула бабе Тане на ухо. Бабушка прижала к себе Нину и Витька прямо носами в свой голый сморщенный живот и просила:

– Не дышите, деточки, не дышите.

Пустили белый «пар». Он заполнял пространство, и вскоре дышать стало нечем. Витек и Нина уткнулись в бабушку обхватив ручонками её рыхлое тело. Рядом кто-то задыхался, кто-то падал.

– Шнель, шнеллер.

– Люба, не дыши, – закричала баба Таня маме и всячески старалась удержаться на ногах вместе с детьми. Всех, кто смог это сделать, перевели в следующее помещение, дали тазы и воду. Они видели, как вытащили голых упавших людей с выпученными белыми глазами. Нине стало страшно, её глаза тоже слезились и болели.

– Они умерли? – спросила она Витька.

– Да, – ответил Витек, вытирая кулачками слезы на глазах.

– Баба, баба, что с тобой?

Глаза у бабы Тани тоже побелели.

– Не вижу, Ниночка, не вижу ничего.

– Баба, я тебя поведу, держись за меня.

Их разместили в одном бараке, повезло, что вместе. На ноги надели деревянные колодки с кожаными ремешками, дали полосатую робу. И началась жизнь в Какариде, если только её можно было назвать жизнью.

Еще затемно взрослых отправляли на работу, дети оставались в лагере. Около полудня привозили баланду в железных бочках, и к ним выстраивалась длинная живая очередь стариков и детей, чтоб получить свою порцию сваренных картофельных и яблочных очистков. Изредка в вареве попадались рыбьи головы. Если кто-то замешкался или оказывался вне очереди, надзирательница Марта, толстая, со злющими маленькими глазками, давала команду «фас» своей страшной овчарке Вольфу. Однажды Вольф по команде Марты укусил Витька, и ручонка у мальчика заживала все лето. Хлеб был лакомством, его давали один раз в три дня тонкими прозрачными кусочками. Дети быстро научились распознавать каждую травинку, разыскивая съедобное. Если опыт был неудачным, болели животом. Смерть постоянно маячила рядом. Почти ежедневно новые трупы грузили в машину и увозили на окраину городского кладбища. Таких лагерей, как Какарида, поблизости было несколько. Их разделяли глубокие рвы, наполненные водой, и колючая проволока с током. В бараке, где жили Нина, мама, бабушка и Витек, всего было двадцать человек.

Они размещались на нарах в три ряда: дети – на третьем ярусе, работяги – на среднем, старики – внизу. Иногда наверху прятали заболевших. Сегодня баба Таня отбилась от общей толпы людей, спешащих на раздачу пищи, Ниночка кинулась к ней, но не успела подбежать, как толстая Марта рявкнула свое «фас» оскалившемуся Вольфу. Зверь кинулся на старушку, повалил на землю и рвал на ней в клочья полосатую дерюгу. Нина с Витьком кричали в голос.

– Молчите, молчите, – повторяли серые губы бабушки.

Она с трудом поднялась, Вольф отскочил в сторону. Дети отвели бабу Таню в барак, тряпьем перевязали кровоточащие раны на боку. Через день бабушки не стало. Горю Нины не было предела. Маленькой высохшей мумией замерла она перед нарами бабули, до последней минуты держала ее за руку и сама закрыла ее белесые, давно умершие глаза. С тех пор Нина уже никогда не боялась смерти. Жизнь была столь жестока, что уход из неё, способный свершиться в любую минуту и каждодневно происходивший на ее глазах, стал естественным и нестрашным.

Наступала весна сорок четвертого.

Однажды маме удалось принести сироп с ликерного завода, куда их в последнее время гоняли на работу.

– Немка дала, – сказала мама, – говорит: «Гитлер капут!» тихо-тихо на ухо мне, я в рукаве пронесла. Значит, дают им наши дрозда. Как там Семён, твой папка, жив ли?

А летом в Какариде поредела охрана: видно, всех фрицев подряд стали забирать на фронт. И если после подвоза баланды не было Марты с Вольфом, дети за бараком осторожно по очереди делали подкоп под оградой из колючей проволоки. Вскоре им уже можно было воспользоваться, и в благополучные дни осени они стали убегать из лагеря группой в шесть-восемь человек. Шли в город. Удивительно, но горожане делали вид, что их не замечают. С каждой вылазкой они все больше смелели: то входили в кафе, и им выносили остатки пищи, то стучали в двери домов, и хозяева тоже часто давали им еду.

Однажды прокатились в трамвае, и кондуктор прошла мимо них, как будто на них были шапки-невидимки.

– Плохи дела у фрицев, совсем плохи, – сказал Витёк, – если они уже нас задабривают. Боятся, гады!

Зимой через подкоп выбирались на замёрзшую речушку и босые, в деревянных колодках катались по льду.

Как-то на речку пришла местная ребятня. Между ними завязалась драка и какаридцы сильно побили немчурят.

Вечером услышали рёв мотоциклов, подъехали гитлеровцы, ворвались в барак, срывали тряпье со всех подряд детей и били плетьми, но на сей раз не насмерть, опять, видно, сказалось положение на фронте.

Весной сорок пятого еду подвозили всё реже, но дети уже научились кормиться, у них в городе были места, где им всегда подавали, и они подкармливали даже взрослых после работы. На вышке у ворот Какариды стояли теперь посменно старые деды, не обращающие никакого внимания на пленных. Только Марта не унималась, ей каждый день удавалось сказать своё «фас» и громко хохотать, когда Вольф рвал очередную жертву.

И вот настал день, когда не появился охранник. В последнее время Марта много пила и не проснулась, когда группа узников бесстрашно бросилась на чудовищного Вольфа. Его задушили своими руками, потом начали ногами расталкивать Марту. Сначала она не могла понять, в чём дело, потом увидела распростертого Вольфа и послушно поплелась к вышке, куда вели ее люди. Казалось, все, кто еще был жив в Какариде, шли вместе с ней к месту казни, и она, такая откормленная, сильная, не оказывала никакого сопротивления, когда ей надели на шею петлю и столкнули с вышки какие-то ненавистные ей заморыши, которых она уничтожала физически каждый день. Сегодня её очередь, её расплата, она это приняла.

Появились союзные войска. Шумные, весёлые солдаты разглядывали полутрупы с моргающими глазами и фотографировались с ними на память. Тут же лежала куча вновь умерших, их некому было вывозить. От шоколада у многих заключенных разболелись животы, несколько дней их вообще не кормили, вокруг шли бои. Дети тоже обессилели и не могли раздобывать пищу.

Спасла каша союзников. Она казалась даже сладкой с непривычки. Нина остановила Витька, накинувшегося на еду:

– Рашен бой, – передразнивала она повара союзников, – останься живой после их каши, не переешь, дурень, понемножечку.

Переводчик составлял списки пленных, оставшихся в живых. Удивился, когда узнал, что Нине девять лет, она выглядела по-прежнему на пять, а весила почти как годовалый ребенок.

Их погрузили в машины, чтобы доставить к русским. На ночь размещали в палатках, была очередь для переправляющихся через Эльбу. Понтонный мост, сооруженный для переправы, с двух сторон поддерживался находящимися в воде солдатами. Течение было достаточно сильным, и на глазах детей впереди идущий грузовик скатился с понтона в мутную холодную воду Эльбы. Ослабленные узники не могли справиться с потоками воды, никто не бросился, чтобы им помочь, и последней пыткой в жизни для этих несчастных стала такая долгожданная Эльба.

Машина с какаридовцами наконец-то переправилась, слава Богу, удачно. Родные, бесценные лица советских солдат.

– Мама, мамочка, наши, – плакала Нина.

– Тетя Люба, наши.

Но мама Нины безучастно смотрела на своих, что-то надломилось в ней, она была совершенно беспомощной. Еле влезла в теплушку состава, предназначенного для их отправки домой. Целый поезд узников, видимо, забыли поставить на довольствие. Снова голод. У мамы вздулся живот, она лежала с открытыми глазами, уставившись в крышку вагона и молчала.

– Мама, мамка, – скулила Нина.

Слёз не было. Девочка не пила и не ела очередные сутки, ручонки её просвечивались насквозь. Она гладила распухший живот матери, покачиваясь из стороны в сторону:

– А-а-а, а-а-а…

В какой-то момент мама нашла ее глазами:

– В Барановку, Нина, добирайся в Барановку. Может, папка наш живой, в Барановку.

Как у подстреленной птицы, повисла её голова, ушёл из жизни последний родной человек Нины, остался только Витек.

Но его Нина уже не увидела, она потеряла сознание и пришла в себя только спустя несколько дней в полутемном помещении какого-то лазарета. Ей делали уколы, горела керосиновая лампа, и Нина даже потом так и не узнала, где её выходили, в каком городе, каком госпитале.

Детский спецприемник под Томском был переполнен, но там кормили. Нина быстро поправилась, набрала вес и вскоре стала спрашивать у воспитателей, когда её отправят домой.

– Получим информацию из твоей деревни – отправим.

Вскоре пришла весточка, что жив отец Нины, ждет её в Барановке. Путь домой самый короткий. Поздней осенью в демисезонном пальтишке и вязаной шапочке Нина сходила с поезда на перрон в городе Орле. Отца узнала сразу:

– Папа, папочка!

– Нинуля, доченька моя!

Он был изранен на этой страшной войне, в руках палочка, обезображенное лицо, седой, но это её отец, и он был жив.

Она рассказывала ему долго, не могла остановиться, про маму, бабушку, Какариду.

Голос её был монотонным, часто срывался, переходил на шёпот. Отец плакал, закрывая лицо руками.

Их дом в Барановке сгорел, но односельчане, кто уцелел, помогали друг другу, строили землянки. В одной из них разместились Нина с отцом. Витек в Барановку не вернулся. Из его родных в живых не было никого. Нина часто подходила к остаткам изгороди вокруг сгоревшего дома и разговаривала с Витьком.

– Как ты там? Где ты? Я не забыла тебя.

Один из уцелевших домов без хозяев определили под школу. Жизнь продолжалась. Получил затерявшуюся медаль «За отвагу» отец. Здоровье его ухудшилось, он слабел, с трудом ходил, и в год, когда Нина закончила восемь классов, неожиданно умер. На похоронах соседка посмотрела на Нину и злобно прошипела:

– Не надейся, кормить тебя, гадкий утенок, не буду. Отец твой – герой, а ты – подстилка немецкая, лагерница. Чего глаза пялишь? Ишь какая!

Котомку Нина собрала быстро. Утром видели, как она шла пешком к станции. Потом о ней в Барановке никто больше не слышал…

Нина вышла из поезда в Туле, почему, сама не знала. Пришла на кондитерскую фабрику, восстанавливающуюся после войны, её взяли рабочей, дали уголок в общежитии. Работать Нина умела, жалеть себя – нет. Когда получила паспорт, назвалась девичьей фамилией матери, ведь Барановка сгорела, может, и документы все сгорели?

Про Какариду она никому не говорила, это стало её главной тайной. Она никогда не была подстилкой фашистов, кому нужен был покрытый коростой заморыш. В душе она на всю жизнь осталась просто несчастным ребенком, искалеченным войной.

Глава 3

Нина Семеновна открыла глаза. Вокруг все было ослепительно белым: одежда людей, стены, постель, на которой она лежала.

– Я умерла… – подумала она.

Но тело ответило такой жгучей, мучительной болью, что сомнения в принадлежности этому свету отпали. Рядом капельницы.

– Где же я?

Видимо, она спросила это вслух, потому что рядом находившаяся женщина в белом наклонилась над нею и спросила:

– Вы меня слышите? Если да, сомкните веки. Анна Игоревна, смотрите, наша погорелица пришла в сознание!

Нина Семеновна с удивлением разглядывала все вокруг, она ничего не могла вспомнить, почему она здесь?

– Это больница?

Голоса почти не было, но женщина все поняла.

– Да, да, это больница, реанимация. Я – медсестра, это – доктор. Вас с пожара привезли, что-нибудь помните? Вы тут какую-то «корриду» вспоминали, когда бредили.

– Какарида, – подумала Нина Семеновна, – это я, как в кино, видела всё свое детство, снова побывала в Какариде. Но ничего не помню, никакого пожара, помню Тулу, фабрику после войны, как жила там, работала, как вышла замуж.

Она приглянулась пареньку из отдела кадров, Алёше, вышла за него замуж, родила дочку, назвали Танюшей, как бабу Таню. Алексей её пожалел, ему она рассказала про концлагерь, про своих родных. Больших чувств между ними не было, была покорность судьбе. Работая кадровиком, Алёша и помог ей с паспортом, получив подтверждение, что все архивы в Барановке сгорели.

Многое Нина доверила мужу, но не всё, не смогла рассказать подробности про Марту, про то, чем приходилось кормиться, про горы трупов, которые ей пришлось видеть.

Алёша такой домашний, был с мамой в эвакуации в Сибири. Мама вернулась после войны в родной Ставрополь, а Алёша приехал к тете в Тулу. Тетя – начальница, помогла с работой, своих детей у неё нет, все для Алешеньки.

Маленький, он ломал ногу, неправильно срослась, хромал с детства, зато теперь освобожден от армии.

Танечка росла очень смышленой, веселой девочкой, и тут Алеша, быстро набравшийся мужского достоинства, был приглашен в горком партии на должность инструктора в орготдел.

– Нина, – сказал он после успешного собеседования, – не хочу тебя обидеть, но ты тоже должна подумать о своем росте. Конечно, хорошо, что ты закончила вечернюю школу, что ты теперь мастер, но это не все. Давай, поступай в политех на заочное. Тетя Зина в Танюшке души не чает, поможет. Я расту, и жена должна соответствовать.

Нина послушно сдала документы в институт и, к своему удивлению, с двумя тройками и четверкой поступила. Отношения с Алешей становились все прохладнее. То, что изначально выстраивалось на его интересе, участии и её благодарности, продолжения не получило. Новая работа закружила Алексея Романовича по полной. Нынешний статус давал возможность партийным подругам не обращать внимание на его физический дефект. Он загулял, вошел во вкус, менял партнерш, явно чувствовал себя героем-любовником.

Нина делала вид, что не обращает внимания. После пережитого ею сейчас у нее было так много: дочь, дом, работа. Да и муж слишком дорожил репутацией, мечтал о карьерном росте, а это железными цепями было связано со стабильным семейным положением, вот и стал просто родственником непонятного значения: ни сват, ни брат, ни муж…

Умерла от инфаркта тетя Зина. Алексей перебрался в её комнату, прекратив мучить Нину своим присутствием рядом. Вечерами приходил очень поздно, часто выпивши, шумно раздевался и, если она попадалась ему на глаза, одинаково плоско шутил, скрывая свою неловкость:

– Ну что, Нинон, как ваши кондитерские дела? Дерзайте, дерзайте, будем вас проверять.

Нина закончила вуз, росла по службе. Ее очень любили на работе: знающая, всё исправит, во всем поможет. Ну, не очень веселая, что ж поделаешь, такой у человека характер. Никто и никогда не узнал от неё о Какариде, она была у Нины внутри, в её сердце, мозге, в каждой её клетке, израненной душе.

Однажды её пригласили к директору фабрики, они виделись по работе часто, но это приглашение было необычным, Нина сразу это поняла. В его кабинете за столом сидели секретарь парткома, замы, юрист.

– Нина Семеновна, – начал директор, – вы работаете много лет, растете на наших глазах, у вас все получается, многие идут к вам за советом. Мы приняли вас в партию. Я сам неоднократно с вашей помощью разрешал сложные технические ситуации. Через месяц на заслуженный отдых уходит главный инженер. У вас стабильная семья. Муж – уважаемый партийный руководитель, подрастает дочь. Нина Семеновна, соглашайтесь на эту должность. Видите, мы все здесь, это наша совместная просьба, коллективное, так сказать, решение. Рекомендую не отказываться от моего предложения.

Лицо Нины стало пунцовым, она растерянно переводила взгляд с одного человека на другого.

– Иван Артёмович, я очень ценю всё, что вы сказали, но это неожиданно, мне нужно подумать.

– Конечно-конечно, думайте до конца недели, посоветуйтесь дома.

А советоваться было не с кем, муж в очередной командировке, только с дочкой.

– Соглашайся, мам! У тебя всё получится, всё равно ты живешь на работе. Почти каждый день тебе звонят. Что случилось, ты всё знаешь, как лучше сделать. Ты у меня молодчина! Ни у кого такой мамы нет, как у меня. И я ж у тебя надежная, как ты.

– Спасибо тебе, доченька, спасибо, родная! Конечно, ты моя самая надёжная, мое счастье! Спасибо Богу, что ты у меня есть!

– Мам, расскажи про бабу Таню, как вы жаворонков пекли.

– Хорошо, я когда-нибудь тебе всё расскажу.

– Почему когда-нибудь, мамочка, я же уже взрослая.

– Нельзя еще пока, детка, страшно!

Когда Алексей Романович вернулся из командировки и подъехал на такси к родному подъезду с ночного поезда, он увидел, как жену забирает служебная «волга».

– Привет, Нинон! Что это тебе за почести и чего так рано?

– Я теперь на другой должности, Алёша, согласилась на главного инженера.

Алексей Романович присвистнул:

– Ну-ну, вперед, дерзайте. А я вот пойду сам себя кормить с дороги.

– Как съездил, Алёша, что ж ни разу не позвонил?

– Да занят был с утра до ночи. – Глаза виновато искали место, куда б им спрятаться. – Чего беспокоиться? Плохие новости приходят первыми. Тихо – значит, все хорошо. Как Танюха?

– Нормально, слава Богу. Вчера в театре с нею были.

– Молодцы. Ладно, я пошел, устал.

Он действительно устал. В командировке завязался новый бурный роман с заведующей отделом пропаганды соседней области. О, баба – огонь! Надо будет через недельки две её навестить.

Река жизни продолжала свое течение то в мирном повседневье, то замедляясь до омута, то водопадом круша все на пути. Разные судьбы – разные реки. Их совмещение тоже совершалось по каким-то недоступным суетному осмыслению высшим законам…

Танечка поступила в мединститут в Москве, поселилась в общежитии, а после четвертого курса быстренько вышла замуж за однокурсника с московской пропиской, жилплощадью и очень хорошими родителями. Так судьба наградила Нину – счастьем дочери. Повезло Танюшке, но она тоже ответила семье мужа высшей женской благодарностью: через год после свадьбы подарила внука Витеньку. Так назвать малыша предложила Нина Семеновна.

– Мамуль, как внука твоего назовем, как бы ты хотела, родненькая? Ты же моя самая любимая на свете! Как назовешь, так и будет, счастливым будет, я уверена.

– Что ты, доченька, это право ваше с мужем. Но если захотите, назовите Виктором. Пусть будет настоящим мужчиной, победителем, пусть справляется с любыми проблемами мужественно. Я знала в жизни такого человека, даже маленьким мальчиком он терпел нетерпимое, был очень мужественным, Витьком его звали.

– Хорошо, мамочка, будет Виктором. Мне очень нравится это имя, поговорю с мужем. Как ты, как дела дома? Мам, ты счастлива?

– Конечно, доченька, – ты мое счастье…

Глава 4

– Я психолог. Здравствуйте, Нина Семеновна. Давайте немножко с вами пообщаемся. Меня слышите? Понимаете?

Веки сомкнулись дважды

– Что-нибудь помните сама?

– Да, – чуть слышно прозвучало в ответ.

– Что помните из последних событий своей жизни, попробуйте, вспоминайте.

– Я вчера дочке звонила в Москву.

– Да вы просто умница, так хорошо говорите! Но это было не вчера. Вы здесь уже три недели. Наконец-то пошли на поправку. Давайте еще поговорим. Где вы живете?

– В Ставрополе.

– Давно?

– Восемь лет.

– Живете с кем-то или одна?

– Одна. Летом внук приезжает.

– Были замужем?

– Была.

– Мужа нет в живых или вы разведены?

– Умер. Муж умер.

– Достаточно на сегодня, вы устали. Теперь просто попробуйте вспомнить, что было после звонка дочери, что было дальше?

Нина Семеновна закрыла глаза, лицо ее побледнело, лоб, щеки покрылись крупными каплями нота, стало трудно дышать. Какой-то дым, дым перед нею, гадкий, удушающий, стена дыма, ничего не видно. Она вновь провалилась в темноту.

– Елена Ивановна, довольно на сегодня.

Врач-реаниматолог подошла к психологу:

– Очень слабенькая она, устала. Завтра выходит из отпуска заведующий.

– Уже завтра? Вот время летит!

– Да, уже завтра, доложим ему о нашей пациентке, никто не думал, что выживет.

Дым, заполнивший хрупкую память Нины Семеновны, рассеивался. Она вновь возвращалась в прошлое…

ЧП на работе у мужа. Супруг его любовницы из соседнего обкома застукал их в гостинице, устроил страшный скандал, драку и написал письмо в горком о недостойном поведении коммуниста.

Алексей Романович ходил потерянный. Вдруг заметил, что рядом с ним живет жена.

– Ты, Нин не слушай, если про меня будут гадости говорить. Это все клевета.

– Алеша, для меня ты – отец нашей Танюши. Меня ты давно бросил.

Он неожиданно взорвался:

– Да не мог я жить одним твоим прошлым. Ты же с детства всё в себе закомплексовала. А я для тебя столько сделал, в партию потом тебя, узницу, приняли! Кто б знал, что главный инженер фабрики – заключенная из концлагеря! Я тебе судьбу подарил, семью! Я, я…

Нина прижалась к стене, снова превратившись в маленькую девочку, которую сейчас легко могут убить, физически уничтожить, и никто не заступится, никто не поможет. Слёзы заливали бледное лицо, но сжатые кулаки как будто сконцентрировали в ней невидимую силу, и она впервые, громко и отчетливо выговаривая слова, прорвала плотину молчаливой беспомощности:

– Так ты тоже считаешь, что я виновата, что шестилетним ребёнком меня увезли из родной деревни, морили голодом, мучили, травили собаками, избивали? Ты считаешь это моей виной?! Нашли врагов народа! Да вы все должны просить у нас, узников концлагерей, прощение за загубленную жизнь после возвращение из плена, за вечный страх, боль. И за мои комплексы, да, Алеша, и за них тоже. А впрочем, я тебя ни в чем не виню. У тебя своя жизнь и ответственность за неё, у меня – своя. Ещё раз повторяю, ты – отец нашей девочки. Спасибо тебе!

Скандал замять не удалось, разбирали личное дело заведующего отделом горкома партии, поведение признали аморальным. То, что в соседнем номере развлекался с подружкой его начальник, Алексей Романович скрыл. В благодарность за мужскую солидарность начальник способствовал его дальнейшему назначению секретарем парткома пивзавода.

А потом пришел 1991 год, ГКЧП, революция. Нина Семёновна ушла на пенсию, ей как раз исполнилось пятьдесят пять. Тяжело заболела свекровь в Ставрополе. Инсульт. Ни перевезти, ни оставить без помощи. Алексей Романович, безработный после революции, упросил жену переехать в Ставрополь. Там хорошая квартира, большая, отремонтированная. Они помогали, когда была возможность. Мать надо досмотреть. Больше никого из родных нет. Татьяна Алексеевна – ведущий кардиолог, ребёнок подрастает, семья большая. А Тула стала для Алексея Романовича чужой. Все время ему казалось, что кто-то посмеивается над ним за спиной. Крепко опозорился.

Нина Семёновна после переезда неожиданно для нее самой быстро адаптировалась. Тоненькая фигурка, красиво уложенные вьющиеся волосы. Она не выглядела пенсионеркой. Впервые в жизни у нее появилась подруга, сорокапятилетняя соседка Антонина Николаевна.

Тонечка жила без мужа. Сын – моряк на Дальнем Востоке с молодой женой. Интереса к лёгким приключениям не испытывала, нажилась с пьющим мужем, развелись. Жив ли, неизвестно. Учительница по специальности, Антонина Николаевна очень любила детей. По-соседски Нина Семеновна часто помогала ей принимать учеников. Чаепития, задушевные беседы. Потихоньку Нина смогла довериться Тонечке и впервые поделилась прошлым. В Туле у нее были приятельницы, их даже много было, но подруга, Тонечка, появилась только сейчас. Свекровь добросовестно досмотрели, проводили в последний путь. А вскоре случилось новое горе.